***
Днём воздух нагревается и, кажется, стоит над землей теплой подёргивающейся дымкой. Трава в лугах после дождя насыщенного, теплого, желто-зеленого оттенка. «Зелёный — цвет надежды», мысленно цитирует Бильбо, грустно улыбаясь. Он притрагивается рукой к мокрому светло-бурому меху ковыля, неосознанно проводит ладонью. Похоже на слипшуюся волчью шерсть… Или на чью-то пшеничную шевелюру. С высоких травинок падают капли. Хоббит почему-то вспоминает маленький отрывок из песни, которую видел недавно (или давно?) в книге о рохирримах. Он сглатывает внезапно подступивший к горлу горький комок, и ему кажется уместным в тиши луга негромко пропеть:В зеленых роханских полях На берегу реки мой дом Отныне тихо будет в нем, В зеленых роханских полях Мне не умыть лица росой, Не мчаться, встав на стременах За павшей в ковыле звездой, В зеленых роханских полях…*
Закусив губу, Бильбо поправляет на плечах свой небольшой рюкзачок и поворачивает обратно, по направлению к холмам, к норкам, к соседям. Долгие прогулки совсем не приносят никакой пользы. А песня, его песня, остаётся здесь, в ковыле, пусть и Шира, а не далёкого Рохана.***
Близится вечер. В невысокой траве стрекочут цикады, замолкая лишь тогда, когда к ним подходят слишком близко. Где-то слышно мычание коровы. То тут, то там скачут хоббитята, играя и абсолютно не внимая окликам родителей о необходимости спешить домой. У норок раздается весёлый перезвон их смеха, а близ паба смеются и взрослые, собирающиеся обсудить новости да пропустить кружечку-другую после, несомненно, продуктивного дня. Усталый Бильбо идёт по мосту через реку. Ещё немного — и он будет дома, в родной норе, отдыхать у камина. Но почему-то останавливается, пристально смотрит в воду. Мимо грохочет повозка, знакомо цокает копытами кругленький лоснящийся пони. Вода в реке похожа на его, бывшего Взломщика, колечко — так же затягивает и манит. Только что она кажется не золотого, а стального цвета. Стальной — цвет стойкости и смелости, верно? Последний луч заходящего солнца блеснёт в глубине — так же, как на металлическом зажиме в гриве чьих-то волос. Хоббит вздрагивает, проводит ладонью по лицу, и наваждение спадает так же быстро, как и появилось. Он ещё мгновение всматривается в течение речушки — но вода прозрачная, видно камушки и покачивающиеся водоросли на дне. Бильбо отводит глаза и понимает, что ему просто необходимо сегодня сходить в паб.***
На следующее утро он идёт в лес. Тот самый лес, — услужливо сообщает память, и Бильбо одергивает себя скорее. Холодно. Он садится под сосной на мягкий ковер из мха, жуёт сосновую иголку и наблюдает за цепочкой муравьев неподалеку. Муравьи ползут друг за другом, несут что-то, спешат куда-то… К муравейнику, как к большой горе. Бильбо тихо ругается сквозь зубы первым же всплывшим в памяти крепким гномьим словечком, от которого у многих завяли бы уши. Вдалеке стучит дятел. Хоббит поворачивает голову, рассматривает бугристую древесную кору над ним. Бурую, с вкраплениями зелёного и черного — но совсем не такую, как мёртвая и выжженная Пустошь Смауга. Кора живая, и кажется теплой — только дотронься. Коричневый — цвет спокойствия, надёжности, защиты от любых невзгод. Кора его маленького дуба тоже будет буро-коричневая. Как ещё одна до боли знакомая лохматая шевелюра, которой когда-то с трудом могла коснуться расческа. Сосна над ним задумчиво качает ветвями на ветру. Но в этот раз здесь пахнет лишь просто лесом, а не горелой шерстью, болью и страхом. В кустах что-то очень громко шуршит, топает и сопит, так же, как дюжина не особо расторопных путешественников. Раньше бы Бильбо испугался, а сейчас… Сейчас он даже улыбается своим таким мыслям. Шуршание прекращается, и на полянку выходит источник шума, тут же громко захрустевший улиткой. Хоббит смотрит на ежа, затем тихо и медленно встаёт, чтобы не потревожить зверька, и идёт дальше по тропинке. И иногда ему кажется, что он видит отпечатки подкованных копыт на сырой земле.***
Вечером Бильбо сидит в любимом кресле у камина, вытянув озябшие руки. Рыжие блики пламени пляшут по комнатке, и хоббит, щурясь, бездумно смотрит в огонь. Рыжий — непостоянный, изменчивый, опасный цвет, как опасно и само пламя. Вот оно тебя согревает, а вот уже пляшет над твоим домом, стоит лишь чуть отвернуться и дать волю. Цвет драконьей ярости, сжигающей все дотла. Хоббит зябко ежится. Не стоит вечерами вспоминать таких злобных и эгоистичных тварей, как драконы, ведь иначе кажется, что в полутьме в углах все самые жуткие кошмары начинают оживать. Но здесь нет ни таинственных глаз, ни узловатых ветвей Лихолесья. Поленья в камине уютно потрескивают, разгоняя тьму. Чуть позже Бильбо выходит из норы, вспомнив о позабытой трубке на скамье; да так и застывает на пороге. На Хоббитон опускаются сумерки. Небо над ним — тёмно-синее, бархатное, с вкраплениями миллиардов ярких звёзд, но хоббит на них даже не смотрит. Ведь тёмно-синий для него — самый чудесный оттенок, заставляющий сердце болезненно сжиматься раз за разом. Бильбо не знает, что символизирует этот цвет на самом деле. Он ассоциируется лишь с крепким запахом табака и стали, с низким бархатистым суровым голосом, с гордым разворотом широких плеч. А так же с холодным взглядом голубых глаз и — с непомерно кошмарным гномьим упрямством. Взломщик смотрит ввысь — и не чувствует, как текут по щекам непрошеные слёзы. А звёзды подмигивают, мерцают холодным далёким светом. И молчат.***
Утром идёт град. Хоббит прислушивается к удивлённым воплям соседей и смотрит в окно. Град в Шире весной — что может быть хуже? Сущий кошмар и повод для сплетен среди всех тех, для кого большое счастье — вырастить огромную тыкву или здорового порося. Впрочем, он и не отрицает, что это странно. А градинки мерно стучат по листьям в садике, с глухим звуком отскакивают от деревянного низенького заборчика. Бильбо смотрит в никуда перед собой, и град перед его мысленным взором превращается в снег — такой же белый. Белый цвет, как что-то чистое и обновлённое, как новое начало; и белый, как огромный варг, или как льды Вороньей высоты. И как смерть. Как бы он ни старался, ему не забыть, не занять голову ничем другим, не отвлечься. Ничего не помогает. Все вокруг — напоминание, сколько бы времени ни прошло. В груди свернулась змейкой тупая боль, которую при всем желании и кузнечными клещами не вытянешь. Бильбо устало опускается на постель под тихое «тук-тук-тук» за окном. Торин, Торин, Торин, стучит ответом где-то в сердце. Ледяная сталь взгляда. Торин. Гордый королевский подчеркнуто суровый профиль и лишь иногда — теплая, искренняя улыбка, которую всегда было так сложно заслужить. Торин. Почему на льду погиб именно король, а не его маленькое львиное сердце? Зачем ему теперь эта большая, но такая пустая нора? А соседи, сторонящиеся «Бэггинса с придурью»? Где же теперь весёлый гномий смех и никудышные манеры… Да хоть даже чавканье, как у недавно встреченного ежа. Бильбо бы все отдал, чтобы поход продолжался, пусть и со стадом Азогов, бегущих по пятам. Взломщик сворачивается клубком на кровати и закрывает глаза, постепенно засыпая под шум на улице. Петли занавесок на оконце жалобно скрипят на ветру, ёрзая по карнизу.***
А вечером в дверь раздается неуверенный стук. Даже какой-то… робкий? Бильбо, читающий книгу у камина, мгновенно вскидывает голову, прислушиваясь к резкой последующей тишине. Может, это Гэндальф? Или Балин, на обещанный чай. Или же Бофур. Вот только что уже далеко не четыре… Книга возмущенно шелестит, когда хоббит откладывает ее в сторону, а доски паркета лишь протестующе крякают, как только он спрыгивает с кресла на пол. Чуть помедлив, Бильбо открывает круглую дверку, и застывает на пороге, не слыша больше ничего, кроме бешеного стука крови в висках. Он видит и тёмно-синий цвет, и чёрный, как теплая вспаханная земля, но только этот чёрный — с серебристыми прочерками, как будто прожилки мифрила… И голубой цвет взгляда, как чистое весеннее холодное небо. Правда, все цвета резко в тот же миг смешиваются, почему-то расплываются, становятся одним тёмным большим пятном, и Бильбо быстро утирает слезы рукавом, но ему это не шибко удается. А Торин в промокшем шерстяном плаще с блестящими на нем капельками растаявшего града стоит на пороге, хмурясь по своему обыкновению и напряжённо вглядываясь в лицо хозяина дома, ничего не говоря. Пустит ли? Наконец, опомнившись, Бильбо тихо как-то странно хрипит, хватает край тяжелого плаща и затягивает гнома вовнутрь. Тот не сопротивляется, лишь прикрывает за собой тяжёлую дверь, да ставит дорожную сумку на пол. Ветер снаружи тоже плачет, по-своему. Хоббит по-прежнему только смотрит как-то странно, держит в кулаке край плаща, и Торин, ещё больше нахмурившись, нарушает тишину пустого темного дома, делая до странного неуверенный шаг вперед: — Бильбо? Его голос, пусть и негромкий, кажется, на мгновение заполняет все пространство вокруг. Бильбо моргает, и медленно, словно не понимая, где он, неожиданно крепко обнимает гнома, молча трётся щекой об синий кафтан и замирает, забавно вытянувшись и закрыв глаза. Пахнет очень знакомо — табаком да сталью. Ещё — пылью, немного потом, а от плаща — мокрой шерстью и ночной свежестью. Торин тоже молчит, но наконец улыбается, прикрыв глаза, обнимает в ответ и слушает — хоббит так знакомо сопит, шмыгает, дрожит и тоненько поскуливает. Совсем как собака, которую сначала ударили палкой, а затем приласкали. Далеко в комнате забытая книга внезапно падает с громким стуком.***
На кухне гулко кипит чайник. Огонь в камине принимается за новые поленья, потрескивая, как и всегда. В норе пахнет свежими булочками и корицей. «Сосредоточение хоббитчьего уюта», - незлобиво усмехается про себя гном. А Бильбо, как самая большая часть мысленно упомянутого комфорта, сидит у Торина на коленях. Не спрашивает, как. Не интересуется, почему. Только прижимается к груди и держит широкую теплую и шершавую ладонь в своих, слушая мерный стук живого — настоящего! — сердца. Ведь для разговоров еще не настало время. Он изредка приподнимается, все ещё неверяще смотрит в улыбающиеся сейчас голубые глаза да тихонько трётся щекой об заросшую Торинову. Целует куда-то в бороду или уголок губ, почему-то смущается и больно поспешно возвращается в прежнее положение. Гном гладит свободной рукой его по голове, довольно и устало вздыхает с дальней дороги, сжимает маленькую, но сильную ладонь в ответ. Смотрит, аккуратно распутывает запутавшиеся кудряшки, целует в макушку. Теперь можно. И думает краем сознания о том, что цвет золота может быть и искренне тёплым, не несущим в себе ни капли драконьей болезни. Дом же, кажется, наконец-то перестал быть тихим и отмер. Возможно, он тоже радуется по-своему: что-то самопроизвольно падает в кладовке, иногда поскрипывает закрытое окно, шелестят забытые бумаги да книжки… И, может, его вскоре ждёт абсолютно безобразное нашествие в лице пшенично-коричневого вихря под аккомпанемент звенящих тарелок и гулких, весёлых гномьих голосов. Но кто знает? А чайник давно закипел.