Двери, трости и столы

привет иисус! (блять, что?) мой болливуд – скотобойня, рандеву с сатаной дёготь, уксус и соль – моя кровь и я не чувствую боли, я топчу перегной и бегу за тобой, иисус(с)

Сначала Максим думает: «Бля, хоть бы не подстрелил, пиздец нахуй…». Максим думает: «Бля, хоть бы до утра дотерпеть, там Саня прийти должен». Сначала Максим не думает — он приседает за стойку молниеносно, ебучим рефлексом, колени простреливает жаром, а в грудь Максима шибает «пиздец-пиздец-пиздец», но он сжимается в комок, вообще он шпала двухметровая, да, но прямо сейчас у него уши легко-легко помещаются между коленей. Максим сжимается за барной стойкой компактно, профессионально и легко — ебаный Саня. Ебаный Саня, его ебаные коробки, подсобки, «закончишь сам, Микс, окей?». Сначала — выходя из ебучей подсобки в темноту бара (уже с час как закрытого, блядь, бара) — Максим не видит Мирона Яновича, а только слышит его высоковато-охрипший голос. И именно это, похоже, спасает ему жизнь. — Очень любопытно, — говорит Мирон Янович, и он говорит это не Максиму, и Максим сначала подламывается в коленях, прячась за стойку-стоечку, спасибо ей, блядь, огромное-человеческое, а потом понимает — кому. Кому Мирон Янович — тёмный блеск оправы, пальто и трость, а ещё привычная колючая улыбка широких ноздрей и большого некрасивого рта — говорит «очень любопытно» и кого придерживает за локоть бесконечно вкрадчивым, мягким движением кисти. У Мирона Яновича на руках перчатки, а рукой в перчатке он держит… — Майлз, — говорит Мирон Янович, — «Майлз» — это звучит гордо. Максим осторожно приподнимает от коленей голову — за стойкой тесно и пахнет пролитым пивом, но Майлз — это человек Смоки, а Мирон Янович не стал бы вот так просто… — Чересчур гордо для маленького перебежчика, — говорит Мирон Янович, и по характерному шипящему звуку, у которого есть свой особенный запах — резкий и сладковатый, Максим делает вывод, что он зажигает одну из ламп. Наверное, за своим любимым столиком, угловым, сколько раз Максим носился до него с подносами, выпивкой, «бумаги мне, будьте добры», ага. Света у Макса за стойкой не прибавляется, конечно, а Мирон Янович продолжает через паузу, — правда, Ленечка? И от этого его «Ленечка» Максу делается вдруг — страшнее. А ещё больнее в груди и жарче, потому что «Майлз» это человек Смоки, мелкий пронырливый пацан — незаметный, тихий, а ещё Макс видел, как он прирезал двоих и не изменился в лице — детском таком, со смешной вздернутой губой и завитком волос на лбу. Как прирезал — не изменился, зато потом он блевал у чёрного хода, блевал и трясся плечами, побелевшими губами и мокрым завитком волос, и Максу было немножко стыдно и противно смотреть, а потом к Майлзу подошел Смоки и похлопал его по спине — так хлопают лошадь или собаку, а потом Макс перестал смотреть, и как раз его окликнул (обматерил, вообще-то) Саня, потому что кому пришлось оттирать кровищу тех двоих, зарезанных для Смоки — правильно, ему, Максу, и вообще… — Ленечка, — говорит Мирон Янович, и Макс без звука давится следующим вдохом, потому что «Ленечка» — это не Майлз, а Леня. А Леня — хороший мальчик, это знают все. Лёню мама ставит Максиму в пример, и не одному Максиму — у Лениных рубашек всегда чистые воротнички, и волосы у Лёни лежат аккуратно-аккуратно, и в церкви Леня не спит на задних скамейках (как Макс после череды подносов, подай-притащи-разберись, Саня метко кидается пустыми бутылками и словами, на полу кровь, у свернувшихся мозгов неприятный запах тухлого яйца, ноги болят, голову распирает изнутри размеренно и сильно, и очень, господи, в доме твоём хочется закрыть глаза и уснуть), не спит Леня в церкви, а сидит с очень прямой спиной, воткнувшись прозрачными глазами в строчки молитвенника. — Раздевайся, Ленечка, — говорит Мирон Янович вот ему, вот такому правильному и хорошему, вот прямо сейчас говорит — Макс своими ушами это ловит, горячими, пламенеющими прям в темноте за барной стойкой ушами, Макс слышит — но не верит. Не хочет в такое верить, не, ну про Мирона Яновича говорят — говорили, конечно, только Ленечка-то этот, Леня, он-то здесь причём, и Макс уже предчувствием морозным, изнутри, изнанкой век видит, как у Мирона Яновича на чёрном-чёрном пальто, дорогом и плотном, тяжелеет мокрое пятно, кровь хуево очень заметна, ну, на чёрном, но все равно… Макс ждёт. Кулаки у него сжимаются тесно и больно, не то чтобы Максим за Мирона, ну, за Мирона Яновича пере… переживал, с каких это хуев, просто —… Макс ждёт и дожидается. Шорох еле слышный, но перепутать его (крыса, бля, пробежала или ветер за окном, ну точно) — перепутать то, как выворачиваются тугие накрахмаленные манжеты — Макс не идиот (нахуй иди, пожалуйста, Сань). Вот ведь как — Ле-нёч-ка. Хороший мальчик. Хороший-хороший, мама про Ленечку говорит: вот смотри, учится человек, да где учится-то, где, не чета тебе, до старости на побегушках будешь, бестолочь… — А ты как думал, Ленечка, на что рассчитывал, — у Мирона Яновича не меняется голос, только делаются круглее слова, круглее и вязкими, — на кровать? Постель надо заслужить, Ленечка, надо… Почему он молчит? Почему говорит Мирон Янович — округло и вязко, негромко, говорит про такое… однотолковательное, прямое и недвусмысленное — про «раздевайся» и «надо заслужить» говорит Ленечке, а Ленечка молчит. И раздевается, и даже от одной-единственной чуть-чуть коптящей лампы — света, думает Максим, чересчур много, для того, чтобы… — Дальше, Ленечка — припозднился ты с игрой в девушку благородных кровей, не находишь? — говорит Мирон Янович, а Ленечка молчит. И раздевается, наверное, дальше. Больше, типа, типа — совсем. Макс трясёт головой, стараясь ни об чего головой не ебнуться: представлять Лёню-Ленечку безо всего, ну, без рубашечки воскресной или без рабочего очень и буднично-безликого балахона, вроде как голым совсем — Максу не хочется. С чего бы это, ну — ну, у Ленечки некрасивые жилистые пальцы и узкие плечи, и там, под одеждой, наверняка прячутся рёбра и острые худые колени, а ещё Смоки гоняет своих ребят — не так, как гоняет своих Мирон Янович, но все равно достаточно сильно, и это значит, что… — Смотри-ка, — говорит Мирон Янович, и Максим буквально слышит внутренностями, ощущает всем жалко вздрогнувшим телом этот звук, с которым перчатка скользит кожей (добротной, хорошо выделанной) по коже (чересчур тонкой, человечьей). — Кто тебя так? Этим вот неделя, не меньше, а вот здесь… тише, маленький, тише… вот здесь свежие. Не бережёт вас совсем ваш гуру, философией прикрывается? Путь тигра, воина там, да, и вся остальная эзотерика… И рёбра ломал недавно, вижу. Неглубоко дышишь, боишься, что больно будет… — Будет больно, Ленечка, — вдруг говорит Мирон Янович совсем по-другому: деловито и отстранённо-холодно. — Только не здесь, не рёбрам твоим — давай на стол, маленький! На стол. У Максима темная исцарапанная поверхность в мозгах отпечатана, столько на неё пролито, столько раз Максим пальцы себе об неё стирал, отскребал, отскабливал, столько… Один раз Мирон Янович был весёлый очень, со своими, ну, молодыми да ранними — Летай, Джон, Палм и Династ… и Владик Пиэм там был, и старая Мирона Яновича гвардия, сидели они шумно и весело, а потом Макс обернулся, а Мирон Янович уже на столе! И не просто залез и стоял, статуей типа, памятником своей империи, а пиздел чего-то и вышагивал между рюмок и стаканов, и все его люди, про которых говорили «больше чем семья» — кто ржал в голос, кто пытался его вниз стянуть, но все они смотрели на Мирона Яновича одинаково: с ебанутым бесконечным счастьем и доверием, что ли, и Максиму так остро и невыносимо захотелось туда — к ним, в круг, в клуб, к… А теперь Мирон Янович был не на столе, а на столе — на тёмном от времени и выпитого за ним столе теперь лежит Ленечка, лежит грудью на тёмном дереве, тряси, Максим, головой, не тряси — все одно. Стоят перед зажмуренными глазами родинки чёрные-чёрные по белой спине — россыпью крупяной, затылок, заметно и остро взмокший, плечи и ягодицы, Ленечка на столе грудью, а ноги у Ленечки… — Шире, маленький, — говорит Мирон Янович, — тебе же легче будет, ну, прогнись… Хороший мальчик, хороший… Хороший, блядь. Леня-Ленечка, причина девчачьих слез и грёз, мамина гордость, профессорская заслуга, что ж ты за блядь такая, а, Ленечка? У Максима начинают гореть плотно стиснутые веки, горят кулаки и горят мысли: вот оно, значит, как? Хороший мальчик раздвигает ноги шире, прогибается на столе в баре послушнее. Хороший мальчик босса своего кидает и под идейного, блядь, врага и оппонента ложится ничтоже сумняшеся, грудью голой на стол и ноги вразлет, а ты, Максимушка — гондон штопаный, вот. Прислуга, мусор под ногами, принеси Мирону Яновичу ещё, а разговаривать с Мироном Яновичем не твоя забота, а ребята у Мирона Яновича — свежая кровь, новая команда — Летай, Джон, Палм и Династ, и Владик Пиэм, они же как ты. Они не как ты, они — не ты, а тебе только локти кусать остаётся, тупой-тупой Максим, ну, Микси тебя ещё называют, локоть свой хуй укусишь, и поэтому Макс грызёт кулаки и манжеты рубашки форменной — до сукровицы розоватой грызёт, потому что рядом… — Оближи, — говорит Мирон Янович. — Да, — говорит Мирон Янович, — трость оближи. Легче пойдёт, Ленечка, легче… Вот увидишь, не бойся, Ленечка, ты же хороший… «Хорошая же у хорошего мальчика Ленечки дырка!» — думает Максим сквозь белый яростный шум крови у себя в башке. Трость у Мирона Яновича не слишком толстая, с ровным округлым набалдашником, но блядь — прямо вот так, по слюне… Порвёт же, зачем-то думает Максим про чужую дырку, про хорошего мальчика Леню, интересно, а к кому ещё он вот так… перебегал, шлюха, ебаная, блядь, шлюха, Ленечка, шалава, Мирон Янович, и как вам не паскудно такое, такого… трогать, ну! — Тише, Ленечка, — говорит Мирон Янович, и стол скрипит, и Макс слышит первый за все это время от Ленечки… даже не звук, Ленечка хрипит, это больше похоже на трудный и сильный выдох, очень длинный, очень… — ты можешь. Смог от Смоки сбежать, сможешь и… Шлепок. Все ещё кожей перчатки по коже человечьей и белой-белой — оглушительно, резко. — Если будешь дергаться, — говорит Мирон Янович в наступившей абсолютной тишине, — я тебя порву. Шлёпок, ещё, ещё — Леня больше не хрипит, тишина растворяется в том, как Ленечка под чужой рукой стонет, скулит и неразборчиво то ли плачет, то ли молится. Максим знает, как он молится — как хороший мальчик, по воскресеньям в церкви. Максим теперь знает, как хороший мальчик Ленечка проебал господа нашего и церковь, а верный пути воина и тигра Майлз предал своего учителя, хороший мальчик Ленечка и тихий незаметный убийца Майлз сейчас скулит под Мироном Яновичем. Знает кошка, чьё мясо съела, а Ленечка стонет, скулит и молится одному своему богу — тому, у которого скрипят на пальцах кожаные перчатки, на пальцах и на трости. Которой Ленечкин новый бог его трахает, а Ленечка не вырывается, не дергается — Ленечка скулит неразборчиво, сладко, у Максима сводит челюсти от того, как сильно он их сжимает. Трудно. Больно, наверное — по слюне, насухую почти, тростью. Больнее — знает Макс теперь — ещё одно: сидеть в этот самый момент блядским комком за барной стойкой и грызть себя за кулаки и мысли. За мысли про бога, который, ну — просто Мирон Янович. С бритой под ноль круглой и большой башкой, с некрасивыми губами и блеском лупатых глаз из-за темного блеска тоненькой выебистой оправы. С «империей с нуля и на века», с острым кадыком, задранным в потолок, с «бумаги мне, будте добры» и тростью. Про невысокого бога, бога изрядно подбухивающего — временами, а временами пропадающего совсем, наглухо запирающегося дома. За мысли про «…меня. Выеби меня, в жопу мне засунь эту ебаную трость полностью, знаешь, Мирон Янович, ведь я — лучше…» Лучше хорошего мальчика Лёни? Не смеши, Максим, не смеши своего бога — он занят. Не отвлекай. — Вот так, — говорит Мирон Янович, — вот так! — Ты молодец, — говорит Мирон Янович, — ещё чуть-чуть осталось. — Ленечка, давай, — говорит Мирон Янович, — давай, мой хороший, ты ведь мой? Ленечка ничего не говорит — он воет. Негромко, монотонно, на одной тоскливой ноте, воет, а Макс, наверное, в какую-то секунду выпускает из себя чуть-чуть — тоже. Тоже стонет, скулит и молится, только это заканчивается быстро. Мгновением обрывается — Ленечка кончает. Это смешноватое и судорожное «ыыых» не перепутать ни с чем — хуй его знает как, но хороший мальчик Ленечка кончает от трости в заднице. Хороший мальчик, старательный, — Максим больше не думает, у него выгорают все слова и мысли — изнутри. Мирон Янович говорит что-то очень тихо — наверное, он наклоняется к Леничкиному мокрому затылку. Наверное он ложится — весь одетый, шершавой тканью чёрного пальто по гладкой белой спине, по крупяной россыпи родинок — ложится на распластанного лягушечкой Ленечку и говорит ему в затылок что-то… что-то очень хорошее. Например, про семью или про команду. Или про то, какая у хорошего мальчика Лени хорошая дырка, или про то, какой Майлз хуевый перебежчик. Максу уже как-то похуй, если честно. Макс сдох сам, а лучше бы пристрелил, если честно. Ленечка сползает со стола — слышно, как неловко и медленно он это делает. Слышно, как стукает об пол трость, как шуршат манжеты накрахмаленной рубашечки — Макс сначала встаёт (колени хрустят, ноет спина и левый висок — привязчиво, сильно), а потом понимает, что встал. Во весь двухметровый рост, «шпала ты ебаная, Максим», выпрямился. Мирон Янович стоит к нему спиной — в левой руке у Мирона Яновича трость, а правой рукой Мирон Янович держит Ленечку за голое плечо. У Ленечки охапка одежды нелепо висит в ладонях, а на лице у Ленечки полный невменоз, он даже стоит неуверенно, шатко, а Мирон Янович… — На шестерых накрою стол свой, — говорит Мирон Янович Ленечке в пустое мокрое лицо, интересно, больше чем семья, пустят ли Ленечку по кругу на следующей встрече — разделит ли Мирон Янович на всех не один хлеб и вино, причастие, а и тело — одно на всех? Будут ли ебать хорошего мальчика Леню по очереди или все — разом, Максиму не то чтобы любопытно очень, просто… Ленечка голый и по спине у него россыпью крупяной родинки, родинки теряются в темноте, Мирон Янович ведёт Лёню к выходу — рука в перчатке на голом остром плече. Ленечка сам стоять особо не пытается, заваливается некрасиво, боком, а Мирон Янович оборачивается и смотрит прямо на Максима. — Мои двери всегда открыты, — говорит Мирон Янович. Вот ведь сука, а. Всегда, говорит, двери мои открыты. Максим идёт гасить лампу — сквозь ставни нагловато щемится новый день, в котором двери открыты, а боги благосклонны к хорошим и не очень хорошим нам.