Многоцветье

      Гарри не любил желтый. Здесь же он был везде. Профессиональный колорист сказал бы вам, что цвет стен этой части галереи — оливковый, а пол отличается благородным оттенком старого золота. На самого Гарри обстановка произвела совсем иное впечатление: обои напоминали ему потускневший грязно-горчичный лак на картинах старых мастеров, а паркет — увядшие бутоны желтых роз.       Да и в целом комната была какой-то неуютной. На северной стене — два огромных глаза, скорее лисьи или кошачьи, чем человеческие. На восточной и западной стенах — по двери, обе ведут неизвестно куда, но открыта только одна.       Если бы не обстановка, то Гарри бы чувствовал себя совершенно прекрасно. Пускай он совсем еще не старик, ему было приятно вновь оказаться в теле себя восемнадцатилетнего. О, эти веселые деньки, когда можно было не беспокоиться о правильном питании, мигренях и последствиях табакокурения! А когда испытание галереей закончится, его душа вернется в свой стареющий мешок для костей и продолжит считать калории и бегать в аптеку за никотиновой жвачкой.       «Если закончится…»       Он пошарил немного в карманах штанов и вынул лимонную карамельку. «Вот единственное достойное проявление желтого цвета!» — грустно улыбнулся он.       Закончив свои меланхолично-ностальгические рассуждения, мужчина вошел в левую дверь. Все полотна в комнате были завешаны красным габардином, и только на самой дальней стене можно было увидеть изображение тоненького, как кочерга, черного человечка. Стоило Гарри приблизиться к нему, как рядом появилась надпись:       «Хочешь узнать продолжение истории?»       Видимо, имелся в виду дневник Гуэртены. Гарри осторожно кивнул. На стене по другую руку человечка проявилась еще одна фраза:       «Но ведь ты и так знаешь, чем кончится этот отрывок».       И еще одна:       «Собери все декорации и реквизит».       В ту же секунду Гарри вздрогнул от шума падающей тяжелой ткани: рухнули все картинные шторы. Вновь он стоял в окружении десятков разнообразных миниатюр, от которых зависело его дальнейшее продвижение по галерее, и вновь он от испуга стал таким рассеянным, что не мог сообразить, что ему делать дальше.       Под каждой работой появилась небольшая кнопка с угрожающей надписью: «Вспомнил?». В панике Гарри ткнул в первую попавшуюся, и с его розы отпал один из десяти лепестков.       — О боже! Что я должен вспомнить?! — кричал он в пустоту, пытаясь найти лепесток и приделать его обратно.       Тогда, восемь лет назад, он не должен был попасть в желтые комнаты. И в зеленые. И в синие. Однако он был вынужден туда пойти, потому что не мог отказать той девочке. Любознательная малышка с превосходными манерами и поразительным самообладанием, которая хотела прочесть названия всех картин... Где она сейчас?       — Точно! Их было семь! — зашептал он в радостном озарении и побежал вдоль стен и перегородок, рыща глазами в поисках нужных холстов.       — Эта женщина визжала каждый раз, когда мы открывали занавес, — хихикнул он, отгадав первую «декорацию», — Из-за «Ноты» мы начинали хуже слышать, «Луна» гасила свет, «Лезвие» могло сильно поранить, «Отпечаток» брызгал красной краской в глаза…       И тут он увидел зловещую картину. На ней была изображена та самая девочка, с которой он когда-то выбрался из галереи... повешенная за ноги. Ядовито-фиолетовые розовые стебли сдавливали ее кукольно-хрупкую шею, отчего ее белое с румянцем лицо становилось синевато-бледным, а прикрытые глаза удивительного красного оттенка тускнели и гасли, будто вместо них в глазницах лежал космический вакуум, вселенская чернота. Он уже видел этот жуткий портрет; тогда от него ему становилось безумно страшно и дурно. Да и сейчас у него внутри происходило что-то странное, будто его органы: сердце, легкие, гортань — все оторвались и попа́дали куда-то в пустоту, и он дрожал, и кусал губы, и еле сдерживал слезы — так сильно он переживал за судьбу той, которую он не видел долгие годы. Где она сейчас? О, где она сейчас? Гарри бы все отдал, чтобы быть уверенным в том, что это полотно и жизнь того ребенка никак не связанны.       Как бы там ни было, он нажал шестую кнопку. Блуждая по комнате с куда меньшим энтузиазмом, он осознал, что седьмой нужной ему картины нет. Он хотел было спросить об этом у человечка на стене, но решил, что может поплатиться за свою забывчивость.       Послышался звук, похожий на щелчок открывшейся двери. Похоже, он доносился из комнаты напротив. Гарри обернулся к человечку, но тот не написал ничего нового. Разрываясь между любопытством и подозрительностью (а вдруг это ловушка?), мужчина на цыпочках прокрался в коридор и, поскольку за эти тридцать секунд никто на него не напал, вошел в соседнюю дверь.       Похоже, это была ваятельная. Скульптуры с головами и без, обнаженные и одетые, а также просто бюсты с человеческий рост в тусклом свете перегорающей лампочки казались Гарри особенно жуткими. Работ было безумно много, один неосторожный шаг — и все вдребезги. Их перламутрово-серая «кожа», темно-красное стекло в глазницах, забившаяся в мраморных волосах пыль — все это страшило его до мурашек, ровно как и еле слышимый шорох в коробках в углу. В прочем, сложно было найти в галерее хоть одну комнату и хоть один экспонат, которые бы не пугали Гарри.       Тем удивительнее было видеть в этом мрачном месте, где в воздухе вместе с звездочками пыли летало ощущение ветхости и смерти, приятную глазу миниатюру в ажурной бирюзовой раме. То самое седьмое полотно, которое он не мог найти. Это была прекрасная алая роза на черном бархате с семью крупными блестящими лепестками. Чем больше Гарри всматривался в нее, тем более реальной она ему казалась. Или правильнее сказать «становилась»? Мужчина, забывшись, протянул руку к картине и осторожно взял вполне осязаемый цветок. В этот миг исчезли все его сомнения: это была ее роза. Неужели она здесь? От этой мысли его сердце забилось чаще, но он не мог понять, беспокойство тому виной или радость. Он уже успел устать от непрекращающегося напряжения и страха за свою жизнь, но вероятность встречи со старой подругой, пусть и в этой чертовой фальшивой галерее, придала ему сил.       От опустевшего полотна повеяло холодом. Гарри попробовал снова прикоснуться к нему. Его догадки подтвердились: фон из бархата исчез, а на его месте появился проход. Чувствуя, что впереди его ждет последняя желтая комната, мужчина начал осматриваться в поисках краски. И действительно, возле одной из коробок стояла открытая банка красной гуаши («У нас тут намечается выставка наивной живописи?» — ухмыльнулся искусствовед) и чистый мастихин, которые словно дожидались, когда их заметят. Непонятно было, зачем нужен мастихин гуаши, но это не помешало Гарри взять и его тоже. Так, на всякий случай.       На этот раз никаких метаморфоз с телом Гарри после перехода не произошло. Он связал это с тем, что он не успел еще прочесть дневник Гуэртены.       По обе стороны от двери висели шесть больших поясных портретов. Правда, лиц на них не было — только черные тени. Не успел Гарри и глазом моргнуть, как дверь, из которой он только что вышел, исчезла. На ее месте появилась надпись:       «Убей того, кто говорит правду».       Гарри поймал себя на мысли, что был бы рад избавиться от всех портретов. Кто знает, может, они все собираются напасть на него? А ведь он теперь находится в замкнутом пространстве!       Надписи были и под каждой рамой. Гарри вспомнил, как ему про них рассказывала та девочка. Это были утверждения, по которым можно было понять, лжет ли человек с картины или нет. Загадка, которую смогла решить даже младшеклассница. Правда, ее не просили никого убивать.       Гарри быстро нашел ответ.       Он тяжело вздохнул, чувствуя неладное, выплеснул полбанки красной, как кровь, краски на изображение человека в коричневой одежде и не глядя проткнул его мастихином. Тут же послышалось леденящее сердце бульканье и хрип. Гарри поднял глаза и увидел, как «убитый» им человек судорожно хватается за горло. Лжецы вокруг все так же молчали. Хлещущая из рта жертвы кровь стала чернеть, и постепенно вместе с ней человек начал отхаркивать кусочки внутренних органов, не переставая при этом стонать. Гарри с трудом сдерживал рвотные позывы, металлический запах кружил ему голову. Его роза, в отличие от розы красной, начала вянуть. Ему казалось, что этот мужчина будет страдать вечно, и ему было бесконечно жаль его, но он понимал, что этой картине уже не помочь, а вот самого себя он еще мог спасти. Он заметил среди ошметков мяса что-то блестящее. Это была стеклянная бутылочка — в фильмах про пиратов в таких обычно отправляют письма по морю — с запиской внутри. Поборов отвращение от прикосновения к пропитанным кровью кишкам и, кажется, легким, Гарри разбил ее и развернул бумажку.

      «К восемнадцати годам у меня сложилась замечательная жизнь: я начинал обучение в местной художественной академии, где, несмотря на свою природную чудаковатость, скоро обрел несколько приятелей и приятельниц. Дядя во всем поддерживал меня, и я был уверен в своем будущем.       Но я все испортил, когда в стране началась революция.       Когда ты молод, тебе почему-то проще поддаться духу народных волнений и пренебречь своей жизнью ради всеобщего блага. Я был чистокровным немцем из вполне обеспеченной семьи, но почему-то это не помешало мне вступить в борьбу за права рабочих и свободу угнетаемых национальных меньшинств. Уже и не помню, в какой момент мы побросали кисти и мастихины, чтобы выйти на улицы с требованиями об отмене цензуры и пересмотре конституции, но могу сказать точно: этот шаг стал в нашей судьбе роковым.       Осенью в стране вспыхнуло последнее, самое яркое, восстание. Нас было шестеро; с большинством я познакомился уже в месяцы революции. Мы, как и множество других студенческих отрядов, приняли участии в разборе железной дороги, ведущей к столице — так мы хотели не допустить отправки солдат в другую бунтующую часть федерации. Все прошло, как по маслу… Только вот спустя пару дней нас по одному стали вызывать на допрос. Все держались крепко и не выдавали ни того, чем мы занимались, ни дальнейших планов, ни имен других бунтовщиков… все, кроме одного. О боже, как же его звали? Не помню. Пусть будет Человеком в коричневом.       Человек в коричневом был последним из допрошенных. По тайным каналам мы узнали, что он нас сдал и что на следующий день нас собирались арестовать. Нам не страшно было проститься со своей свободой или даже с жизнью; куда ужаснее для нас были мысли о его внезапном предательстве и победе революции… без нас. У каждого нашлись свои пути для спасения, однако все мечтали отомстить мерзавцу, плюнувшего на святые идеалы наших разгоряченных юных сердец.       Когда ты молод, тебе проще совершать безумные поступки и брать на душу грехи. Именно поэтому ночью перед побегом мы пробрались в жилище Человека в коричневом и зарезали его.       Миг его смерти я помню с такой точностью, что хоть сейчас могу повторить его в деталях. Мой удар был последним. Когда он перестал дышать и я после нескольких неудачных попыток (руки были скользкими от его крови, слюны и слез) вытащил блестящее красным лезвие из его шеи, вокруг стало мертвецки тихо, и мы могли следить за бешеным стуком сердца каждого из нас. Мы не дышали — пытались пережить произошедшее. Единственное, что не давало мне обезуметь от этой убийственной ночной тишины, — жуткий звон в ушах, будто это сейчас я, а не он, потерял столько крови. Мы очнулись, когда услышали крик с улицы. Кто-то из работниц борделя напротив разглядел под лунным светом ту неприятную сцену; похватав все, что могло указывать на нашу причастность к преступлению, мы разбежались.       Не дожидаясь рассвета, я разбудил Гуэртену и во всем ему признался. Конечно, он был в ужасе. В его глазах я видел сожаление: он вложил в меня столько времени и сил, а я вырос таким же разбойником и бандитом, как мой папаша… даже хуже! Но все же он любил меня. Именно поэтому он, не теряя времени зря, взял карту и первым попавшимся карандашом начертил мой путь бегства: чтобы избежать казни за участие в революции и групповое убийство, мне нужно было скрыться, уехать как можно дальше и начать новую жизнь. Для этого отлично подходила Америка: там уже вовсю расцветала новая золотая лихорадка. В 6186 году я покинул родную страну. Как оказалось позднее, навсегда.       Когда ты молод, расставание с землей, на которой ты вырос, и любимой семьей невыносимо. Но спустя каких-то несколько месяцев все это перестало иметь для меня значение: и родину, и семью, и друзей, и вообще всю жизнь мне заменила она».

      Только Гарри закончил читать, как в стене снова показался проход. Не теряя ни минуты, он запрыгнул в него и побежал что есть мочи. Было темно и ни зги не видно, и тем неожиданней для него оказался свист падающего на него лезвия…