10:00.
После самолёта всегда морозит. Наверно, это из-за сосудов. Из-за убитой нервной системы. Из-за ночи без сна. Из-за всего, что произошло за последние несколько часов.
Прошлый день. Обед.
Лорис чертит носом по волосам и шепчет о том, что сделает и что позволит сделать после игры. Почему-то сегодня как-то особенно горячо. Наверно, чувствует, что матч будет непростым. Соперник не такой агрессивный, не такой именитый, не такой сильный… но…
Прошлый день. Вечер.
Через две минуты после первого гола, когда, вернувшись на позицию, смотрю коротко на него, вижу кровожадный взгляд пронзительно голубых глаз. Да, милый, я тоже…
Прошлый день. Вечер, полтора часа спустя.
Сегодня дырявые руки Лориса виноваты разве что в одном из двух прилетевших к нам мячей. И то — не полностью. И только уже поэтому вся команда, забыв о прошлых прегрешениях и мусульманской сдержанности, наваливается именно на него, обнимая и тиская. Все кроме меня. Меня почему-то обуревает неожиданная тоска и вселенская обида. Раньше всё было иначе. Раньше я чувствовал взаимность, а не пренебрежение. Тепло, а не холод. Близкого человека, а не холодную звезду. Но…
Осень 2018.
Я до сих пор считаю, что самой большой ошибкой в наших отношениях было их начало: никакой взаимности. Никакой нежности. Ничего. Он захотел, а я не смог сопротивляться. Потом бился головой об стену пока моя королева не подставила подушку и не наорала за то, что не щажу здоровье. Выслушала. Пожала плечами. Попросила подумать… И мне казалось, я принял правильное решение, когда вызывал Дани на честный разговор…
Прошлый день. Ещё 20 минут спустя. В душе гвалт продолжается, а мне всё больше и больше не по себе от происходящего. Мы хорошо сыграли. Мы сыграли отлично. Устный счёт никогда не был моей сильной стороной, и я в душе не ебу, на сколько там очков мы поднялись по турнирной таблице, но знаю точно: Галатасараю, чтобы вырвать чемпионство, придётся в ближайшие пару недель невероятно туго. Меня трясёт уже от сенсорного голода. Мне так нужно, чтобы, как раньше, близкий и важный человек уличил момент, когда подойти, коснуться, поцеловать, сделать комплемент. Пусть глупый, банальный… Я не боюсь банальностей. Я сам из деревни, к красивым словам не приучен и напрочь не знаю их. Подхожу сам. И вижу только холод с больших добрых и невероятно красивых глазах. И как-то само срывается то, что так давно хотел спросить:
— Ты хоть одну минуту в жизни меня любил?
Красивое лицо принимает озадаченный вид. На целую минуту, пока он думает, что и как ответить, на каком из доступных нам языков, я залипаю на его глаза. Ярко-голубые, с длинными и густыми, тёмными ресницами. На каждую прожилку голубых, синих, жёлтых, серых, зелёных волокон радужки, придающих взгляду такую невероятную глубину. Я вижу, как крупные, абсолютно одинаковые, как и должно быть у нормального человека, зрачки сужаются на мгновение. Слышу, как он медленно вдыхает. Чувствую, как кто-то в шутку врубает над нами холодную воду. Но не хочу, не могу и не буду убивать шутника. Я не чувствую даже, как ледяные струи хлещут по телу. Лишь инстинктивно отступаю в сторону.
— А ты что, думал, что люблю? — медленно и аккуратно уточняет Кариус. По-немецки. Так, чтобы понял только я. И только я почувствовал, как внутри рушится что-то важное. Хрупкое. Рукотворное. Вот, значит, как? Ещё скажи, что это я придумал тебя, а на самом деле ты не такой и всегда видел во мне только друга… И, честно, хорошо, что оставил все силы и весь адреналин на поле. Иначе ему было бы сейчас несдобровать.
Прошлый день. Ещё 15 минут спустя.
Когда подсаживается Кагава, я заканчиваю шнуровать кроссовки. С волос всё ещё капает холодная вода. Тело колотит. Так нужно хоть немного тепла… Но его нет, не будет. И не было с самого начала этого глупого фарса. Отмотать на несколько месяцев жизнь, не найти в себе сил позвонить и признаться, наступить на горло принципу и глупой позиции «Я не изменяю» (и услышать нервный смех Иваны в голове: «Никому кроме меня»)… Сказать в тот момент, что это была ошибка, заезженной пластинкой, привычно и спокойно признаться в очередной раз в любви…
— Без твоего гола всё это могло не быть, — всё ещё путая времена и управления, выговаривает Синдзи, осторожно поддев плечом. — Ты герой сегодня.
— Спасибо…
С волос продолжает капать холодная вода. Вокруг толпятся люди, продолжая радоваться, будем говорить честно, неожиданной, но приятной победе.
— Лорис — нехороший человек, — акцент парня привносит в имя нашего голкипера лишнюю «Р». — Ты — хороший. Вот, — он протягивает свои наушники, маленькие белые бусинки известного японского бренда, — послушай песню. Должно помочь.
— Скинь название в фейсбуке, послушаю, — надеюсь, в моём голосе не было явно выраженной мольбы.
— Нет, — упрямствует Синдзи, — сейчас.
Народ постепенно рассасывается. Кариус проходит предельно близко от меня, протягивает руку, чтобы привычно потрепать по голове, и меня точно прошибает током. Когда-то никто не имел права дотрагиваться до моей головы. Никто кроме мамы и…
Кагава протягивает наушники снова, крепче сжимая в руке свой телефон… и мне становится всё равно. Заткнув в уши пластиковые шарики известного японского бренда, киваю, и Синдзи нажимает Play.
Первое, что я понимаю, голос поразительно знаком. Именно он когда-то, одно лето моей жизни, звучал из каждого утюга в проклятой Германии и во всей Европе. Но был он таким юным, таким нежным… И пел он тогда о бунте, о жизни, о людях… но никак не о любви.
Второе, когда тёплая танцевальная музыка добирается до припева, я чувствую, как волоски на теле синхронно встают дыбом. Как прошивает тело странной молнией разочарования. В самом себе. Меня трясёт ещё сильнее. Мне кажется, что голос, проклятый голос проклятого лета в проклятой Германии на рубеже детства и юности, пробирается вглубь головы. Что каждое слово, отпечатывается на подкорке и причиняет дичайшую боль.
Love who loves you back.
9 часов утра.
Аэропорт Монако. На включенный телефон прибегают сообщения с поздравлениями от кэпа, Ракеты, Брозо, даже Вани и Ракель… Жена пишет, что потеряла меня. Ей не обязательно знать, где я. Ей не обязательно знать, что я пережил за эту ночь. Я скажу ей потом, постфактум. Сейчас, вспоминая адрес, выискивая таксиста, пишу, что останусь на день на базе, чтобы отдохнуть и обсудить текущие проблемы. Я делал так раньше. Не умер.
9:30.
Такси тормозит у дома с большим двором. Теперь осталось только ждать… Ждать приходится достаточно, по моим меркам, долго. За полчаса, которые проходят с того момента, как такси уезжает по свои делам, я успеваю пересчитать заклёпки на высоченном заборе, подружиться с местным уличным котом, узнать у соседки, что начисто не помню французского и полторы сотни раз зевнуть.
10:00.
Тело всегда морозит с самолёта. Это всё от сосудов. От нервов. От распаханной нервной системы. Бессонницы. И тупой, ноющей боли где-то ниже сердца, там, где, наверно, должна, если верить маме, и жить у человека душа. Чтобы как-то сохранить остатки тепла, свободно вытекающего из тела с того момента, когда грёбанный Лорис практически с размаху разбивает моё сердце, обхватываю себя руками, съехав по забору на землю, подтягиваю к груди колени, натягиваю капюшон толстовки на лоб. Я слышу, как открывается калитка. Знаю, что это он. Понимаю, что сегодня он без машины не просто так. Что на вечер есть какие-то планы… Я знаю его как свои пять пальцев. И вполне готов умереть, если он просто пройдёт мимо, здесь и сейчас.
10:02. Тишина, разбавляемая только проезжающими мимо автомобилями, заставляет меня очнуться и поднять голову. Вздрогнуть от того, как близко оказывается человека, которого я не видел несколько месяцев. Даниель стоит, засунув руки в карманы ветровки. Смотрит на меня в упор. Между нами не больше четырёх шагов. Между нами пропасть, которую создал я. Между нами несколько месяцев друг без друга. Односторонних поздравлений с победами и сочувствия проигрышам. Холодные, автоматизированные, порой от менеджеров, лайки в инстаграме. Целая не своя жизнь. Не больше четырёх шагов.
— Что ты здесь делаешь? — голос не равнодушный и не злой. Тёплый, добрый, улыбчивый как всегда… но именно такой, каким слышат его журналисты и тренеры. Не родные и не друзья.
— Тебя жду, — проведя языком по губам, я чувствую, какие они холодные. И солёные. Проведя ладонью по лицу, обнаруживаю, какое оно горячее и мокрое.
— Тебя бросила твоя немецкая шлюха, и ты приполз мириться? — не сухо и зло, что было бы ещё понятно. Медленно, горько и серьёзно.
— Нет… Я пересмотрел наши отношения, и понял, что любить есть смысл только, когда любовь взаимна.
Love who loves you back.
10:05.
Даниель продолжает смотреть, не шевелясь. В его глазах лёд. Но… Я замечаю кое-что, заставляющее меня слегка улыбнуться. Вечно держать в карманах руки невозможно, и он уже вынул их давно. Подцепил большим пальцем правой лямку спортивной сумки на плече, свободно опустил левую… И я вижу, как кончики его потрясающих пальцев, таких сильных и ласковых, созданных для того, чтобы чесать животик коту, перебирать волосы жены, ласкать любимого человека и, конечно, ловить самые сложные мячи, мелко, дробно подрагивают почти так же, как мои. И это придаёт сил. Я поднимаюсь на ноги, отлепляюсь от забора. Между нас не больше четырёх шагов. Я не собираюсь подходить. Но не даром древние говорят: Между тобой и другим человеком — десять шагов, из которых ты можешь сделать только пять. Между нами — не больше четырёх.
— Я бросил Лориса, — я делаю шаг. — И я очень тебя люблю, — и делаю второй.
Он не отходит. Смотрит в сторону. На проезжающий мимо автобус. На подбитую недавними заморозками пальму. На горлицу, сидящую на проводе и косящуюся на нас серебристым глазом.
И моё сердце обрывается и проваливается куда-то второй раз за сутки, когда он делает шаг.
— Я тоже тебя люблю, — произносит он. — Но ты убил меня в тот день. Я жить остался только потому, что узнал, что у нас будет ребёнок.
Между нами один шаг. Меня шатает и трясёт. И уже невозможно продолжать убеждать себя в том, что это всего лишь отдалённые последствия давишних травм и ранений. Сосуды, нервы… Разбитое сердце. И кислая слюна, и вновь подступающие слёзы.
Между нами один шаг, и не мне его делать. Наши взгляды встречаются впервые за это утро, и чувствую, как внутри всё выжигает напалмом от непередаваемых пылающих чувств…
— Ты не можешь больше мне доверять? — голос срывается. Садится. Я всё переосмыслил. Благодаря проклятому немецкому парнишке, который навсегда останется ребёнком для нас всех, хоть и младше меня, о, ужас, всего на полгода, переосмыслил и понял…
Love who loves you back.
— Не могу. Хочу, очень… — он протягивает руку. Дотрагивается до моей щеки. И от тепла и нежности этого прикосновения прошибает потом. Между нами один шаг. Меньше вытянутой руки. Меня шатает от усталости и диких контрастов чувств и ощущений вчера, сегодня, несколько месяцев назад…
— Ты прав, любовь должна быть взаимной, — тёплые пальцы убираются от кожи, и мне кажется, я сейчас потеряю сознание, если он уйдёт.
10:10.
И почти теряю, когда, сделав шаг, он сгребает меня в охапку. Зарывается пальцами в волосы, сжимает талию. Сумка падает с плеча и бьёт меня под колени, подстёгивая обхватить ногами его бёдра.
— Я очень хочу верить тебе, — произносит он, уткнувшись носом в ухо. Целует шею, стянув капюшон, и я слышу: — Но, если ты ещё раз подойдёшь к нему или кому бы то ни было ещё, кроме жены, я тебя убью.
10:15.
И я на это вполне готов.
