С волками жить...

Вик       В дом залетаю волком, едва отряхнув в коридоре снег и оторопь. Вещи забыл у Леона, но возвращаться не стал, чтобы батя не увидел моих страшных глаз и не начал задавать вопросов. Жгло изнутри, скручивало спазмами живот, и не от голода, а от бессилия. Я знал про прошлое Дана, не просто так по ночам сидел над ним, меняющим сотни лиц и эмоций… готовый и обнять, и придушить. Но почему всякий всплывающий факт так вымораживает нутро, если я уже принял Волкова таким? Сознательно принял. Простил и понял человека? Простил и принял зверь, втянув запах крови и пепла от рук и волос. Зверь потянулся к зверю, вкусив плоти и похоти? Нет, зверь и человек полюбили. Я не знал, что происходило с Дантресом тогда, под какими он был наркотиками, с чем в сердце. Это не по своему желанию он вскочил однажды и направился убивать оборотней. Мне нужно было время, нет, не подумать, от мыслей голова и так пухла… Я хотел опять прийти в равновесие. Сейчас не соображал ничего из-за глухого рычания зверя внутри.       — Где валенки? — спрашивает Дан, на столе — вполне сносная яичница, картошка и о-о-очень «разогретое» мясо.       — Потерял. Теперь будешь носить мои на два размера больше. Ничего, не вылетишь, тебе носки из моей шерсти потолще свяжут.       — Угараешь?       — Нет. Кира в больнице из-за того, что перенервничала. Знаешь?       — Славка звонил.       — Странно, что не приехал. Вертолёта под рукой, наверное, не было. Там тройня! Понимаешь?! А женщина с такой ответственностью внутри до сих пор на нас вкалывает! — закипаю слишком палевно.       — Я не знал, что твари пошли за мной. — Дан смотрит жёстко, не оправдываясь ни в одном слове, просто констатируя факт. — Меня второй раз нагибать не надо. Гном уже всё сказал.       Подхожу почти вплотную, вижу неузнаваемую тень на лице, кладу руку на плечо, сжимаю достаточно сильно, чтобы он понял.       — Я чувствую каждого члена стаи. Когда что-то с вами происходит, я прохожу через ломку.       — И?       — Неплохо было бы тебе это понять.       — А тебе, вожак, пора понять, что в стае пригрелась змея. И пока Шейн в Салане, вы все ходите по минному полю.       То, как смотрит на меня Дантрес, бесит, выжигает изнутри; то, как официально он меня называет — бесит, наполняет рот хинной горечью; то, как он реагирует на мои прикосновения, меня выхолаживает… и уже впору греть волка. Одеваюсь довольно тепло и сажусь обедать, Дан падает напротив, ковыряться вилкой в мясе и гонять по тарелке картофелину. Для меня каждый кусок падает в живот камнем. Он и убивал… с таким же выражением лица? Лыбясь или скучая… изничтожал им мозги, сводил с ума, или использовал ту чудовищную силу, что падает многотонной плитой, не щадя живого.       — Яичницу я вроде не испортил. Чего ты, Волк? — Дан заставляет посмотреть на себя. — А с глазами что? Если из-за Киры, могу хоть миллион раз сказать «прости» — ничего не изменится.       — Дан. Скажи… Нет… ничего не говори… — сую в рот кусман побольше, чтобы не ляпнуть сгоряча или от бессилия. Но Волков уже разгорается предчувствием потасовки. Его демон таких вспышек не пропускает. Аметистовая полыхающая роговица растворяет ниточки змеиных зрачков. Он смотрит прямо в душу, я его сам туда запустил однажды. Дан знает, что там на законных основаниях, что любИм…       — Так что тебе сказать, волчара? Что ты опять про меня не знал? Ну давай, мы же вроде как… пара, — почти выплёвывает язвительно и едко, — и должны правду говорить друг другу. Так? И в горе, и в радости… Чаще в горе, если живёшь с демоном. А для радости к тебе в очередь на приём впору становиться? Пока всех в стае обиженных-униженных оббегаешь, пока тебя все не обнюхают.       — Кто бы говорил… Я до сих пор не знаю, где тебя три дня носило, когда стая охотилась. Но ты чуть не скопытился после этих похождений и…       — И? Что лежало в шкатулке?       — Письма.       — Надеюсь, любовные?       — Не надейся.       — А ты, если врать не научился, так не хуй начинать! — Дан почти взлетает со своего места, а потом неожиданно замирает, прислушивается и почти верю, что голос в его голове не шизофрения, а оживающий демон, я тоже, мать его, слышу чей-то шёпот, но не могу разобрать ни строчки! Мороз по коже, и коротко стриженные волосы встали дыбом.       — Дан… — зову его осторожно, но после очередного взмаха ресниц на меня смотрит уже не он.       — Ну здравствуй, вожак…       Вдох… выдох…       — Ты хотел знать, с каким выражением лица он убивал? — ухмылка растекается по закаменевшему лицу в гримасу чеширского кота из «Алисы». — Да вот с таким же, — Дан предстает передо мной сломанной куклой: у него плохо слушаются конечности, особенно колени, словно тряпичная кукла намокла и вот-вот осядет под собственной тяжестью. Но он улыбается! Как же искренне он улыбается, радуясь, как ребёнок… что прорвался наружу?..       — Ты убил их, не он, — свой голос фоном не узнать, даже не рык, шелест, при виде чужеродной твари; зверь во мне притих и лишь утробно рычит глубоко внутри, от чего кожу то и дело передёргивает мурашками.       — Ошибаешься, — он резко начинает смеяться и всё-таки скатывается, изломившись с левого бока, на пол. Только, было, собираюсь помочь, хотя бы поднять, как обжигает знакомым голосом резко брошенное в мыслях: «Стой на месте!». Голос — Дана, интонация, тембр, даже посыл, но говорит демон. Как, вашу ж мать, они умещаются в одном теле, и почему Дан ему это позволяет?! Голова кругом, и уже реально плохо, хочется выбить к ебеням все окна, чтобы хоть немного запустить свежего воздуха.       — Он убивал их сам, — голос стал тише, словно батарейки садятся. — Всех. Не разбирая лиц, полов и возрастов. А знаешь, почему? — не могу выдавить из себя ни слова. Как невовремя в голову врываются голоса стаи, они обеспокоены, меня чувствуют, панику и злость, и… идут сюда. — Потому что ему это нравилось. Потому что это стало его смыслом жизни. Оправдание своего существования. Если хочешь знать — плевать было: волки, люди… он изначально создавался для другого, но в программе произошёл сбой, его нечаянно сломали. Полезли ломом в высокие материи, решив, что каждой лапе под силу этот промысел.       — Кто? — топот лап отдаётся в сердце, с каждым ускоряющимся шагом оно бьётся быстрее.       — Вы оборотни — странные нечи: не стесняясь звериной шкуры, чувствуете, как люди. Твой предок тому причина, — Дан падает на пол, его грудь резко вздымает вверх, отрывая лопатки от пола, оставляя лежать тело только на затылке, и так же стремительно бросает об пол. Сжимаю кулаки до первых судорог, прокусываю губу, пытаюсь быть здесь и одновременно притормозить своих, но они отказываются слышать — они хотят успеть. Рожа демона плотоядно заухмылялась, он чует кровь, а я не знаю, как поступить. — Он хотел помочь. Спасти дитя, в которое вселился инкуб. Хотел спасти человека, изгнать демона из младенца, куда я проник, освободить его тело, — голос прерывается, словно демона кто-то одёргивает. — Лавр Бойко, видимо, твой дед, поработал. До лаборатории Центра… до восстания и зачистки оборотней. Много лет назад. Очень много. Сильный ведун, но он не мог знать, что демон, вселившийся во взрослое тело, просто выжигает душу человека. А в теле младенца — наоборот. Нельзя было использовать заговорённое оружие на ребёнке, оно забрало часть силы новорожденной человеческой души и передало их мне, — он стал говорить быстрее, я едва разбирал слова. — Невинная душа младенца образовала вынужденный симбиоз с демонической сущностью. Я закрепился, произошёл оборот, жизнь за жизнь. Я должен был умереть и переродиться, а из-за глупости ведуна твоих кровей выжил в слабом теле. Лучше бы сдох! Программа выживания сбилась, человек стал злее. Дан прослыл не просто аномалией, стал выше понимания тех, кто планировал эксперимент. Он не мог меня усвоить, но смог сдерживать, я же не был в состоянии нормально питаться и деградировал в моральных принципах, как следствие, — снова смех, снова судороги и тряска; у Дана из угла рта стекла тонкая струя крови, глаза закрылись.       Близнецы уже рычали у двери, они пока ещё могли сдерживать стаю, окружившую дом, но счёт шёл на секунды… Именно сейчас я испытал жуткий страх, что не смогу их всех защитить, душа разрывалась надвое, и это было чертовски больно, больнее, чем раны прошлого или травмы в настоящем, намного.       — Он убил первого из клана — твоего деда, неосознанно мстил второму на зачистке — твоему отцу, и должен убить последнего — тебя. Должен, если хочет выжить. А он хочет, — бледное лицо искривилось, словно от боли, — Если сможешь, вожак, то оружие у тебя есть, два удара — две жизни, а если нет… то тебя убью я. Только так я смогу наконец освободиться. Только сломав проклятье, смогу уйти. Решай. Он или ты?..       Дан резко открыл глаза и внимательно посмотрел на меня, потом так знакомо ухмыльнулся, стёр со рта капли крови и глубокомысленно изрёк:       — Неужели всё-таки пересолил?.. — я стоял и хлопал глазами, чувствуя, как Лексу двое вцепились в холку и разодрали вплоть до костей, а Пашка собой закрывал брата и защищал дверь. Я хотел взреветь от радости, что Дан вернулся, и от отчаяния за всю эту несправедливость. — Бойко, — кряхтя, как старый дед, он сел, встряхнув головой и растрепав пепельные патлы, до этого бывшими от природы бело-серебристыми, а теперь… начисто седые… — Это ты мне всёк или я сам споткнулся?..       — Сам, — пячусь к двери, наружу зверь рвётся, не удержу, — Умойся, я сейчас.       Выскакиваю на мороз, перекидываясь в полёте, кости ломит с такой силой, что вою от боли, словно первый раз оборот прошёл, кожа по живому рвётся без анастезии, но терпимо. Стаю расшугал быстро, пацанов в дом загнал, только они так и сели на пороге, уставившись на Дана, допивающего остывший чай, и хвосты поджали. Старейшины, которые наблюдали за нами со стороны вместе с батей, дали понять, что разговор будет долгий и серьёзный, да я это и сам понял. Дан       — Чего вылупились, пеньки мохнатые? — кошусь на двух клонов, они как-то боязливо меня осматривают, словно чужака видят. Из любопытства прусь к зеркалу…       — Тебе идёт, — Бойко стоит за спиной как тень, пока растерянно рассматриваю себя. Волк в точности копирует мою позу, как тень, так близко, что его дыхание оседает на моей шее. Хочу провести рукой по волосам, попытаться стряхнуть пепел, чтобы вернуть свой привычный образ, но вожак останавливает руку, сжав мои пальцы.       — Проверь, может у меня и жопа в морщинах, а то мало ли… — глаза широко раскрыты, дикий взгляд, не могу смотреть, поэтому беру бритву. Вик, видно протестуя, но не решаясь сказать вслух, разворачивается и уходит, пока сбриваю волосы под тройку. Движения нечёткие, смазанные, руки начинают трястись, и по спине разливается слабость, словно только проснулся и всё ещё не набрался сил. Темнота, прикрывавшая память, отступает и вижу всё, что происходило недавно в красках, пока срезанные пряди сыплются в раковину.       — Это мерзко, — указываю на близнецов, вылизывающих друг другу раны. Надо переключиться. Надо не думать и немного устаканить нервную систему. — Меня стошнит, — да кто бы послушал. Вик, стоя всё это время за дверью, хочет стянуть у меня с головы капюшон, но получив по рукам, сразу сдаётся, это на него не похоже. — Тебя охраняют? — киваю на парочку. — Может МНЕ уйти? А то напрягаю жителей.       — Дан, — мягкая интонация так явно подпиздывает, что заранее готовлюсь к нравоучениям. — Закрой рот и дай мне успокоиться.       — А ты злишься? — мотает головой, ухмыляется, правда, нервно. — Ударился? — снова нет. — У тебя газы?!       — Я — в бешенстве, — так же спокойно-мозгодробяще, — и тебе бы советовал немного отойти. Желательно от меня. Метра на два, чтобы руки не дотянулись.       Хожу курю, чем довожу его ещё больше. Порасчёсывал клонов, один уснул, второго я попытался перебинтовать, получилась этакая мумия, да и увлёкся я с заботой. В итоге, они оба ушли заживать на улицу, марая кровью сугробы. Вик молча смотрит в одну точку, спокойно так, приценивается, а потом просто с дури монотонно разносит к ебеням пол стены. Благо дерево крепкое, но вмятины и щепки впечатляют. Его бы дурь да в нужное русло…       Наливаю чай с коньяком. Вот — пакетик чайный на столе, а вот — кружка с коньяком, лью в себя, Виктор так же безэмоционально отряхивает руки и выдёргивает зубами крупные занозы. Зверюга.       — Мне извиниться за твоих родных? — уточняю чисто для справки, лучше бы молчал, но такова уж защитная реакция — нападение. — Там просто народу было много, я пока всех вспомню, уже состарюсь.       — Инкубы не стареют. Вы так мрёте, молодыми.       — А, ну да, ну да, — ещё чайку. — Я не могу изменить прошлое, даже если бы хотел.       — А ты не хочешь?       — Я, в принципе, сейчас мало чего хочу.       — Например? — складывает руки на груди, хмурится.       — Тебя хочу. На этом обычно планы заканчиваются. Я не живу будущим, считаю что и настоящего не достоин. Вик, я не хотел, чтобы мои действия коснулись тебя, и вред причинять тебе хотел бы в последнюю очередь, поэтому и спрашиваю — мне уйти?       — Нет.       — Я не пойму: ты дурак? — развожу руками и роняю посуду на пол, он даже не обращает внимания. — Зачем? Ради чего?! Ты меня ненавидеть должен. Заслуженно, заметь!       — Я пытался. Не получается, — а вот это было больно.       — И не получится, — бутылку он забирает и, скрипя зубами, отставляет в сторону, а не выбрасывает в окно или прикладывает мне об голову. — А знаешь, почему? Потому что твоей природой заложено подобраться ко мне ближе, а моей — подпустить тебя и убить.       — Дело только в этом? Мы вместе только из-за этого, Дан?       — Вот давай в этой ситуации о чувствах разговаривать не будем!       — Почему нет?       — Бойко, ты сломался, что ли? Где подкрутить? Я тебе объясняю, что демон во мне убить тебя хочет, что его сюда инкубы всегда тянули. Он же сильнее их, высший, уже не нуждается в ком-либо, он им нужен. Они его и раньше бы вызвали, только сил не хватило удержать. Он в тело младенца отзеркалил, при родах с душой вместе вошёл, и теперь его единственная преграда — ты!.. Зачем ты ко мне подошёл?! Бойко!!! Вик… Ви… Чтоб тебя…       Меня затыкают порывисто, но мягко, поцелуй тянется, как нагретый на солнце пластилин. Нас влечёт друг к другу, склеивает, не выходит ни рук разжать, ни открыть глаза, только тепло языков и влажность их ласки, а ещё дрожь по телу от собственнических таких, нахальных прикосновений, блуждающих под одеждой.       Дурацкая привычка все ссоры и скандалы переводить в горизонтальную плоскость, но иначе мы просто бы убили друг друга.       Бойко расслаблен до неприличия, и что редкость, сейчас он не старается меня накормить, намеренно отдать больше, чем есть, а просто наслаждается близостью, позволяя стягивать с себя одежду. Нагло забирает инициативу, ровно до того момента, как роняю его на лопатки и прижимаю собой, толкнувшись многообещающе вожаку между бёдер… Этот взгляд надо видеть: протест, стыд, желание и сумасшествие!       Жар его кожи пьянит похлеще виски, алкоголь разбавляет кровь, делая движения плавными и ленивыми. Плоть трётся о сильное тело, член уже колом, его твёрдость так же чувствую, прижатую к моему животу. Сладострастная усмешка… и он снова закатывает глаза. Я смеюсь, хотя плакать бы надо, два идиота-суицидника, забив на всё, решили потрахаться, и реально плюю, пусть весь мир остановится! Приподняв его за бёдра и наклонившись к самым губам, толкнувшись головкой между ягодиц и почувствовав первое сопротивление мышц…       — Вик, там тебя на совет… зовут…       Мелкий сукин сын! Убью тварь!       Бойко придерживает меня и смотрит умоляюще. Сам волчара где-то не здесь, поймал приход, и его так сексуально ведёт от возбуждения, что желание выдрать его на глазах у пацана просто дикое, но когда я своим делился?!       — На хуй пошёл! — рявкаю с дивана, приподняв голову, Вик лежит подо мной, прикрытый спинкой, увидеть его не получается, хотя малец и старательно вытягивает шею. Вик при этом вцепился мне в руки ногтями, смяв кожу, глаза зажмурил и дышит… бля, лучше бы он не дышал так.       Неудачно извернувшись, толкнулся в него ещё глубже, почти случайно, головка проникла в тело, его тряхануло капитально, у меня по спине струями потёк пот…       — Не двигайся, — прошу любовника, повернувшись к лицу, он мотает головой и хоть старается изображать бревно, но уже подмахивает, у него дрожат бёдра, и разъезжаются колени — как же это заводит. Желание всадить затмевает разум. Его самооценку спасает только то, что пацан не видит. Но очень хочет! Рожа араба раскраснелась, желваки ходят на тонких скулах, весь трясётся, а ещё у него наметился стояк, и я, может, и соглашусь, что это моя энергетика делает, но больше похоже, будто возбуждение у него нездоровое, уж в этом я разбираюсь.       Дурацкая привычка — причинять людям боль! И такая же не логичная — не чувствовать за это вины.       Вскрик просто музыкой, пацан упал на пол, схватившись за голову, я испытал моральное удовлетворение сродни оргазму, а приложил то всего ничего, так, встряхнул мозг, как током ударил. Вик остался лежать, припечатанный к дивану моей ладонью.       — Пошёл вон, — прошу ещё раз, делая посыл пронзительным взглядом ему прямо в голову. Видно, жить он всё же хочет, какая жалость, удирает в зимнюю стужу, захлопнув картинно за собой дверь. Ещё бы слезу пустил, глядишь, Виктор бы и растрогался.       — На чём мы остановились? — наклоняюсь к волку, тот закрыл лицо руками и мотает головой, но я вижу улыбку. Я почти поверил, что он не при делах, но ещё одно плавное покачивание бёдрами, и загорается такой нужный мне сейчас заразительный блеск в глазах…       Бойко не умеет скрывать эмоции, и сейчас они топят радужку, делая его взгляд абсолютно безумным. В нём просыпается дух азарта и тяга получить своё, но поздно дёргаться, он уже в ловушке.       Легонько бью по мозгам, притупляя силу, он откидывается на спину и, запрокинув голову, часто дышит ртом. Взяв его кисти, фиксирую рукой и завожу за голову, ну так, на всякий случай, пока он не очнулся и не вспомнил, кто тут из нас альфа-самец.       Подо мной распластанное, изнывающее, сильное тело… Под ладонью ходуном вздымается грудь, кожа греется, он как кипяток, впитываю его тепло галлонами, прижимаюсь сверху, прихватив губы, и прикусываю до первой боли.       Мы слишком возбуждены, чтобы размениваться по мелочам, но, очнувшись, всё же наспех заливаю руки смазкой, размазывая её по стволу, не вынимая. Дальше идёт легче, Вика выгибает, он терзает губы и тянется за поцелуем, но отталкиваю назад — я хочу видеть всю его покорность…       Видеть, как член до самых яиц погружается в тело, как туго его обжимают мышцы, и как прерывисто при этом дышит Бойко. Глаза мутнеют, взгляд бегает, он то сводит колени, сдавливая мне бока, то наоборот, расслабляется, почти скулит, подвывая, что слишком медлю, оставаясь в нём неподвижно. Вожак матерится, мечется, сходит с ума, а я смотрю на него сверху, и сам, кажется, уже сошёл…       К чёрту выдержка!       К чёрту терпение!       Резкими тугими толчками раскачиваю тело, на каждой фрикции с силой буквально откидывая от себя, и так же крепко натягиваю обратно. Вик кусает руки и неприлично стонет в голос, меня накрывает уже только от этого: от того, как реагирует на меня и как самоотверженно отдаётся, подмахивая и ловя каждый мой толчок, сжимая внутри, когда уже не может сдерживаться. И уже не ясно, я ли в него вдалбливаюсь, как ненормальный, теряя остатки дыхания и обливаясь потом, или он меня имеет, словно засасывая глубоко в себя, почти сливаясь… В этот момент почувствовал, как мы соприкоснулись сознаниями, он подпустил меня так близко, и на короткий промежуток времени я перестал чувствовать себя, а стал с ним одним целым. Мне сделалось дурно от возбуждения, оно, как живое, распирало изнутри, мешало дышать, думать, даже двигаться. Я чувствовал, как Вик кончает, теплом окропило живот, и сам вскрикнул, вместе с ним, переживая его оргазм. Очнулся, когда по лицу потекли слёзы. Ни черта не мог понять, только то, что всё ещё кончаю в него, трясёт меня, как конкретного наркомана при ломке, от пережитого и не отпускает.       Совсем не легче.       Сдавило, и пиздец, хоть вешайся…       Зато ему — зашибись, лыбится лежит, размазывая мне по торсу свою же сперму, никак в мою голову влез без спроса! Когда научился, и какие ещё у него допуски появились? Словно, я его сейчас накормил, а не он меня вытянул в очередной раз, вернул на привычную орбиту, даже не пошатнув своей гордости и уверенности. Вожак, ёбтить…       — Так любить нельзя, — предупреждаю, угрожаю и констатирую одновременно, всё ещё держа в себе его чувства, пряча ото всех, даже от себя, о их силе даже не догадывался. Волчара тупо пожимает плечами и лениво потягивается, считая это нормальным. — И делать так больше не смей! — смеётся. Вик       — Так — это как? — зализав прокушенную губу, касаюсь непривычно коротких волос инкуба. — Надо было дать тебе почувствовать, что тебя или меня — нет. Есть мы. За секунду до удара или всплеска безумия… вспомни этот оргазм. Я-то точно не забуду, когда кончаю с тобой секунда в секунду, как единое целое.       — Охренеть, Бойко, да ты просто открытие какое-то! Я даже покраснел, хотя не знал, что умею, — Дан снял мою руку с головы и сам стал теребить стриженный ёжик, причиняющий ему явный дискомфорт, а заодно пряча взгляд, чтобы не показывать смущения. — Вик, у меня к тебе две просьбы…       — А ты умеешь просить, а не требовать?..       — Не стебись, когда я — сама серьёзность. Так вот, первая и основная: если меня убьют, а живым я не дамся — ты живи! Не надо вот этих всех драм и страданий, твоей регенерации хватит выкарабкаться, если захочешь, а то, что моя боль к тебе отрекошетит, я не сомневаюсь.       — А можно сразу обе просьбы, чтобы я тебя дважды на хуй не посылал?       — Можно, — инкуб недобро ухмыльнулся, совсем недобро, даже зловеще. — Щенка своего приструни, пока я его не прибил.       — Может попытаетесь подружиться?       — О, да! Разрешу ему звать меня батей, а жить он и я будем с тобой по очереди, Шейн — по чётным дням, Дан — по нечётным! — я закатил глаза, в очередной раз отмахиваясь от бредней инкуба.       Знал бы, к чему это приведёт…