Злая шутка

Он и в первый день знакомства не выглядел растерянным, когда бежал на помощь людям, чужим для него. Долиец глубоко, почти медитативно, дышал ледяным горным воздухом и, если бы я не знал о его роли заключённого, решил бы, что ему просто оказалось по пути с Кассандрой. Взгляд рослого молодого эльфа осматривал всех будто свысока, но без какого-то самодовольства. Словно бы это естественное превосходство, заложенное природой, отчего он, как эльф, нравился бы остальным меньше, не обладай он такой искренностью и обаянием. Но этот его валласлин. Кроваво красный рисунок поклонников Анарис, сам того не зная, нагло насмехался над моей древней сущностью, словно грубая шутка богов всех религий. Татуировка воплощала собой злейшего врага Фен’Харела — одного из Забытых. Ещё когда я изучал метку на руке долийца и случайно касался его длинных загорелых пальцев, так контрастирующих с моей бледной кожей… что-то внутри протестовало, обжигая распаляющимся пламенем негодования. Как так случилось? В какой момент истории смысл валласлин так исказился? Что сам узник думает о рисунке на его лице? Тишина угнетала, давила, мучила древнюю душу. Я не мог понять, почему мир оказался так жесток, оставаясь при этом столь символичным и элегантным. Теперь, вновь сжимая руку с, сияющей зелёным, меткой, и направляя её на разрыв, я не мог отделаться от мысли, что придётся пройти бок о бок с этим эльфом. Эльфом, с глупым бахвальным красным рисунком на лице. Эльфом, что так вежливо улыбался, окружающим его, чужакам, искренне щуря тёмно-синие глаза, собирая тонкие морщинки на уголках. Эльфом, что так внимательно выслушивал мои истории о Тени и духах, зачастую даже разделяя точку зрения. — Ты пришёл помочь, Солас. Я не позволю им использовать это против тебя. — И как же ты их остановишь? — Так, как потребуется, — гордо дернул Маханон головой. В глазах блеснул огонёк азарта. — Спасибо, — вырвалось из моей глотки прежде, чем я успел обдумать, что чувствую по этому поводу. Эта его мягкая ухмылка, ничуть не надменная, и в глазах ни тени сомнения, он не колебался с ответами. Взмах серого плаща мага, легкое постукивание каблуков по ступеням, и долиец уже скрылся за дверью таверны. Странно, что он с Сэрой на короткой ноге, при его «эльфанутости», как выразилась лучница. Мягок и деликатен, Маханон легко перенимает людские манеры, вгрызается в их сущность шутками и лестью, порой даже неприкрытым флиртом. И всё же со мной он проводит время чаще всего. По вечерам он особенно ищет моей компании. Может просто прийти в, выделенный мне дом, и сидеть на стуле с закрытыми глазами. Кажется, что он спит, но если я что-то спрашиваю, о вмиг открывает миру свои глаза цвета моря. Снова насмешка судьбы, меня всегда мутило от одного только вида волнующейся большой воды, а Маханон добродушно щурит глаза, будто зная, что меня затягивает и укачивает, когда я смотрю на него. Он не ходил ко мне после того, как я поспешно обвинил долийцев в незнании давно утерянной истории. Какой выдержки стоило ему, гордо подняв голову, извиниться от имени своего народа за то, чего они не делали. Мы оба это знали. Маханон лишь выдержал формальный тон. Признаться, теперь, вечером в маленьком домике Убежища, я чувствую своё одиночество ещё острее. Пусть мы и держим у сердца разные народы эльфов, кровь всё равно едина, мои соотечественники — его далёкие предки. И эта спокойная тишина под чужой, людской, крышей объединяла нас в один народ. И всё это кончилось одной опрометчивой фразой. Маханон затаил на меня первую обиду, хоть никогда, наверное, и не признает уже этого. Может, он сам не понимает, как много значит для него клан. Вероятно, его готовили стать Хранителем, и от того, он так легко справляется со своими быстро растущими обязанностями. — У тебя крайне занимательное видение мира, Солас, — вновь играючи отвесил долиец легкий комплимент. Меня так и порывало спросить: «А что же у тебя за видение мира с этим валласлин?!» — Я стараюсь… и это ещё не ответ, — выдавил я. Маханон каждый раз с таким упоением произносит моё имя, будто пробуя на вкус. В такие моменты кажется, что острый язык впивается мне в душу, какой бы пошлой не казалась мне самому такая ассоциация, пожалуй, она наиболее точно отражает то, насколько мне неловко в такие моменты. — Не терпится помочь тебе найти новых друзей. Маханон улыбнулся шире обычного, оголив на секунду зубы, будто смеясь над собственными словами, ведь, в сущности, под «новыми друзьями» он имел ввиду исключительно себя. Хотя и другим моим контактам он никак не препятствует. — Это было бы… хорошо. «В самом деле хорошо. И хотя понятно, что он имел ввиду исключительно себя. Но такое общество всё больше становится угодным моему… нет, просто мне», — размышлял про себя Солас, глядя в след уходящему долийцу. Его черные длинные волосы лоснились от блеска, отражённого белоснежным снегом, покрывающим Убежище. Маханон легко подался вперёд, тупо уткнувшись губами в губы Соласа. Убежище разрушено. Но здесь оно снова живо, столь живо, что новообращённому Инквизитору почудилась безопасность и, похоже, вседозволенность действий. Нарушение всяких норм морали и здравого смысла. Зачем он это сделал?! Он так всё усложнил! Жизнь, кажется, смеётся надо мной. А я вместо того, чтобы отвесить ей отрезвляющую оплеуху, хватаю её за локоть и вновь притягиваю к себе, целуя так страстно, как могу. А утром он вновь убеждает меня, что риск того стоит. Его не останавливают мои предупреждения, что потом будет только боль. Маханон смиренно опускает веки, отводя ничуть не смущённый взгляд, прячет руки за спиной, чтобы случайно не коснуться меня, стоя меньше, чем в полуметре. Я чувствую, что он хотел бы коснуться, но учтивость, а может даже и гордость, не позволяют ему. Я предпринимаю последнюю попытку уйти, но теперь уже меня останавливают, я оборачиваюсь и понимаю, что тону в синеве его глаз, не могу уйти, и будто по инерции прижимаюсь к нему снова. Маханон немного выше, но тянуться не приходится, он сам подаётся ко мне, щурится, но до конца глаза не закрывает, следит. Ничего более нелепого, чем Инквизитор бегающий по замку в компании Сэры, я не наблюдал никогда. Об их проделках молва ходила ещё неделю, и мне до смерти неловко было рассказывать истории из Тени, по просьбе Маханона, зная, что он устроил со своими советниками. И тем не менее, по прошествии этого инцидента он вёл себя как обычно безупречно. Не считая мелких выходок с Кассандрой и её любовью к романам, попойки с Быком и избиение того палкой. После прохождения через Тень физически, Маханон помрачнел немного, но это видно лишь когда он ничем не занят, что крайне редкое явление. Его синие глаза, кажется, становятся ещё темнее, как море в шторм, когда он смотрит со стены Скайхолда на горы, будто высматривая угрозу. Но как только я подхожу, и он оглядывается, вновь появляется живой блеск морской спокойной глади. И спрашивать о его самочувствии уже кажется неуместным, а потому мы некоторое время просто смотрим друг на друга молча. Я боюсь подойти ближе в столь заметном месте, а он, кажется, чего-то ждёт. Но так и не дождавшись, мягко улыбается, будто извиняясь за что-то. Непривычно видеть Инквизитора на фоне богатого убранства Зимнего Дворца, недовольно ворчащего себе под сморщенный нос. Гордо выпрямив спину и прищурив глаза, он подошёл ко мне, оставляя расстояние едва допустимое для союзников нашего статуса. Только я успел отстраниться от колонны, на которую опирался плечом, Маханон склонился к моему уху, не отрывая взгляд от гостей в непривычно помпезных для него одеждах. — Я ненавижу Игру, Солас. Не было необходимости говорить ему как это важно для победы над Корифеем, ведь если не понравишься гостям, просто напросто выгонят с бала, и невозможно будет предотвратить покушение на Селин. Он и так это прекрасно знал. Как долго он переступает через себя, ломает себя изнутри? С первого дня пробуждения с меткой на руке, наверное. Совершенно не хотел мириться со своим положением узника, отпирался от избранности, язвил, даже насмехался над некоторыми из присоединившихся к Инквизиции. Не рассорился со всем благодаря великодушным поступкам, искренней доброте, не дающей его взглядом ранить окружающих действительно сильно. За весь вечер я видел, как Маханон несколько раз выходил на балкон, чтобы выпустить пар, стукнув сжатыми кулаками о мраморные перила или выбросить прочь хрустальный бокал с нежеланным ему алкоголем, который ему всучила вдова или Дориан. Второй, являясь хорошим другом Инквизитора, действовал не из корыстных побуждений, конечно, лишь хотел, чтобы тот немного расслабился. Когда всё наконец разрешилось: трон остался за Селиной, а она вернула себе Бриалу, я вышел на главный балкон к Инквизитору. Он стоял ссутулившись, опираясь локтями на широкие каменные перила, глаза были полуприкрыты. Он явно устал. Есть ли смысл приглашать его на танец, о котором он просил меня ещё в начале вечера? — Так и знал, что ты будешь здесь. Думаешь? — Длинный выдался день, — тихо ответил Маханон, почему-то отпрянув от меня. — И не простой, причем для всех, — я сказал что-то ещё, но он уже едва ли слушал, нужна была встряска, — пойдем. Потанцуй со мной пока музыка ещё не кончилась. Он смотрел столь равнодушно, пока я стоял в поклоне с протянутой рукой. — Мне хочется немного побыть здесь с тобой, если ты, конечно, не спешишь вернуться в бальную залу. Надеюсь, это была последняя его напыщенная любезность фраза за сегодня. Впрочем, я и сам порой ударяюсь в формальности даже рядом с Маханоном, который, я знаю, легко нашёл общий язык с необременённой правилами Сэрой и запросто отбил палкой Железного Быка. Маханон опирался локтями о перила, моя левая рука обнимала его за плечо, а правую он сжимал в своей дрожащей ладони. Метка причиняет ему боль постоянно, но он молчит, сжав зубы. Вся дружба между Инквизитором и Сэрой в миг улетучилась, когда он решил сам испить из Источника Скорби. Коул просил меня поговорить с Маханоном. Сказал, что слышал жуткую ругань об истории, Митал, о вере и о Создателе. Наконец их интересы, их вера в разное, в противоположное, столкнулись друг с другом. Ничего удивительного, что Сэра встретила Маханона натянутой тетивой лука. В прямом и переносном смысле. Но я сам недоволен его поступком, а он упрямо махнул на меня рукой. — А тебе-то что?! Последнее время он только и делает, что злит меня, я сбиваюсь с мысли, сам завожу разговор туда, откуда еле выкручиваюсь. «Хочу сделать мир лучше» — говорит он мне и отрицает мои опасения, качая головой: «Это не важно». В который раз Инквизитор меняет моё отношение к нему, к тому, что окружает его и к тому, что он делает. Порой, мне кажется, что Маханон смотрит в наше будущее, глядя на меня, или даже видит меня насквозь. Просит прекратить говорить так, будто я умираю. Мне кажется, он порой ближе к правде, чем я сам. Маханон растягивал этот момент, я видел, как сжались его губы, когда я решил предложить ему правду в качестве подтверждения моим чувствам. Он был на волоске от того, чтобы самостоятельно разорвать эту связь, но всё же продолжил погружать скорбный клинок себе в сердце, уже знавшее правду. — Валласлин — это часть меня, — сказал долиец, мягко улыбнувшись. Снова. Снова эта нежная ко всем улыбка. Порой я не понимаю, даже не чувствую, что значу для него больше, чем остальные. И как эгоистично думать так, когда он и без того разделяет мои взгляды, идеи, слушает меня. Действительно слушает. Порой так внимательно, что мне кажется, будто он уже знает больше, чем нужно, больше, чем я пытаюсь скрыть от него, чтобы продлить этот упоительный неестественный союз меж нами. — Но почему ты отказываешься? Что для тебя значит этот валласлин? Долийцы не почитают ни этот цвет, ни значение рисунка. Кто осмелился тебе его сделать? Внутри всё кипело от негодования, но я сдерживался, и Маханон смотрел спокойно. — Я сам сделал. Я долго искал символ, относящийся к Анарису — противнику Фен’Харела, — Маханон безразлично пожал плечами, не переставая вглядываться в мои глаза, — это бунт, Солас, мой маленький бунт против клана и тех изуродованных кусков истории, что вливают нам в наши острые уши — последнее наследие. Почему Анарис? Фен’Харел считался тем, кто разделил пантеон богов, обманул всех. Я против обмана, предательства и лжи. Не буду спорить о личности Анариса, я его не знал, но… Он не знал что ещё добавить, мысль была ясна. Мир действительно посмеялся над Соласом. И Маханон никогда его уже не простит. — Стоп. Ты прекрасен и так. Вновь это сладкое упоение. Горячие губы Маханона всегда необъяснимо просто сбивают меня с мыслей, с пути. А я мешаю ему. — И… прости. Я отвлек тебя от главного дела. Больше этого не повторится. Он на мгновение замер. Бесконечное мгновение ранило глубже, чем громкие слова. Его руки ослабли, он выпустил меня, оглянулся на водопад. В его взгляде будто ничего и не изменилось. Он ничего не почувствовал? Это была лишь игра? Но он ведь ненавидит притворство… И тут Маханон закрыл лицо ладонью, прикрыв блеснувшие глаза. Он тяжело выдохнул. Ещё раз. Не поднимая на меня взгляда, он развернулся и ушёл прочь. — Прости, — шепнул я ему в след. Это ничем не поможет. Он, наверное, даже не услышал, а может и не захочет больше ничего слышать от меня. Это было бы понятно. Инквизитор больше не брал меня с собой на задания, моё место занял Дориан, всегда подставлявший ему своё плечо. Я вижу как он смотрит на Инквизитора, когда тот, поговорив, уходит. Однажды и наши с тевинтерцем взгляды пересеклись. Я не смог долго на него смотреть, чувствуя нарастающее, даже электрическое, напряжение. Дориан был хорошим другом Инквизитору всё это время, лучшим, чем я. Но теперь судьба наконец посмеялась и над Маханоном. Дориан решил вернуться домой, вдохновленный упорством и желанием менять мир к лучшему самого долийца. Когда их разговор закончился, он спустился по лестнице быстрее обычного, я видел, как он украдкой пытался утереть глаз большим пальцем, будто в него что-то попало. На меня он даже не взглянул. — Я убью тебя, чего бы мне этого ни стоило, — прорычал сквозь зубы Маханон, гордо глядя исподлобья на Соласа. Любовь его ничуть не померкла, она всё также сияла в глубокой синеве его глаз. Я не разрешил ему идти за собой — это была та боль, которой я разрушил последнюю связь с ним. — Я знаю! Знаю! Уже давно, Фен’Харел. Но уже скоро погибель найдёт тебя, не от моей руки, так ещё от кого. Он любил свой народ больше моего, а я украл его. Он больше не будет ни с кем любезничать, больше не будет уступок и прощения ошибок. Теперь есть только одна вера — вера в Маханона. И это не безумие, но столь разгневанным я его не видел никогда. А мир и впредь больше не увидит его таким.