иглы

Боль всегда была чужой, и она всегда была своей: она была сдержанной, долетали отголоски эмоций, ощущений, похожие на маленькие взрывы, и Лионель вслед за ними — с оттягом в пару-тройку секунд — вспыхивал, как сухой порох, давился воздухом, перебирал чужую злость, переплавлял её в свои же ненависть и презрение. Чужие взгляды всегда кололи исподволь — опасливые, осторожные. Из раза в раз осторожно и чинно в кулуарах, коридорах, на балах заводили разговор о душе, ещё более тошнотворный, нежели богоугодные проповеди олларианских пастырей. Дамы аккуратно выдыхали: «Ах!» — прикрывая низ лиц пышными веерами, тонкие материи и романтичные фанаберии живо волновали их воображение. Лионель многозначительно молчал, методично вытравливая из себя любой намёк на эту… мерзость. Лионель уходил от колючих взглядов, презрительно кривил губы. Легко забывал о том, что он и сам запятнан образом таким. Всё — раньше, сейчас же пришлось отбросить шпагу с брезгливой оторопью, больше инстинктивно: ещё не осознавая до конца произошедшую ранее практически трагедию. Несуществующая рана расползлась жгучей болью, липкая кровь залила рукав рубахи. Запястье, перетянутое неснятой тяжелой перчаткой, замокрило. Лионель стиснул пальцы: расслабил, сжал вновь, стремясь сбросить нежданное оцепенение — лихорадочная необходимость отделить себя — от — него. Всё уместилось в единое мгновение: не отзвенела сталь при соприкосновении с камнями аббатства, не разбился с шипением — усердием сквозь зубы — втянутый воздух, брызнула кровь от удара, и поединок нашёл своё завершение; Лионель выпрямился, единственный раз пропуская такт дыхания, стряхивая чужую боль, чужие эмоции, стремясь вытрясти чужую душу из своей: — Более вы никогда не позволите себе подобных высказываний, — назидательно произнёс Лионель. Брезгливость чернильно расползалась вслед за кровяным пятном, и он не мог оторвать взгляд от судорожно стискивающих раненое — им — плечо пальцев. Манрик побледнел до прозрачности, ярко-алое кровяное пятно расползалось по полотнищу рубахи, дышал он через раз. Позволил себе фиглярский полу-поклон. Да за кем же тыповторяешь, — с душной злобой подумал Лионель. — Как скажете, Савиньяк, — он стоял напротив солнца и часто, лучи выхватывали золочёные ресницы, будто бы выцветшие пятна веснушек. Лионель малодушно отвёл взгляд: не опустив головы. – Вечером случайно разбил бокал. Сжал чересчур сильно, пребывая в растерянности. Осколки впились в ладонь, и он сгрёб их в горсть, держал долго, стискивал в кулаке, и сладко-сладко — мстительно — дёргало что-то в груди. У Лионеля получалось не представлять безвольную, раненую руку, лицо, искривлённое не болью — ненавистью, злостью. Смешные игры воспалённого разума. Лионель встряхнул руку: как будто мало ему чужой, начавшейся к пяти часам пополудни лихорадки. Ломота в костях, температура, и Лионель балансировал на зыбкой границе полузабытья, не в силах ни отстраниться, ни забыть, ни выжечь из души — своей. Привычная каменная неподвижность истиралась вместе с хрусталём под подошвами сапог. Болело плечо. Болела — не — существующая душа. Болело так привычно, выжигаясь полным ненависти взглядом, так по-чуждому, так по-своему, а Лионель так ненавидел боль. Он так устал. Кабинет окутало хладом, скрыло тишиной. Лионель досадливо вздохнул, чувствуя, как неверный, шалый пульс отдаётся в горло. Надо было его всё-таки убить.