Плоды зла

Рождение Кеннета всегда было окружено темнотой. Между нами был всего год разницы, но так вышло, что я появился на свет в любящей семье, ожидаемый ребенок для обоих родителей. А всего лишь двенадцать месяцев спустя, когда родился Кеннет, мой отец был мертв, а моя мать погружена в безумие, которое не отпускало ее до самой смерти. Конечно, о происхождении Кеннета говорили в деревне, и много – это был слишком сочный предмет для сплетен, чтобы о нем молчали. Но даже когда я был совсем маленьким, я сознавал, что с моей стороны было бы неправильно слушать эту болтовню, а тем более верить в нее. Правду знала только наша мать, а она хранила тайну. И лишь из обрывочных фраз, порой произносимых ею во время припадков, я понял, что мой отец был убит в ту ночь, когда был зачат Кеннет - и тем самым человеком, который стал отцом Кеннета. То, что в нас с Кеннетом течет разная кровь, хотя бы наполовину, было очевидно любому, кто взглянул бы на нас. У меня были светлые волосы - как у моей матери, как у большинства жителей деревни, Кеннет же на нашем фоне казался диковинным цветком со своими яркими черными глазами и черными как смоль волосами. Кеннет всегда был рядом со мной. Я был совсем маленьким, когда он родился, поэтому не помнил жизни без него. Наверное, я воспринимал его практически как часть себя - нечто привычное и одновременно важное, неотъемлемое - без чего нельзя. Как ни странно, несмотря на то, что причиной безумия нашей матери был, видимо, Кеннет, она никогда не относилась к нам по-разному. В моменты прояснений она была равно добра к нам, ласкала и тормошила нас, пела смешные и трогательные песенки. Когда же рассудок покидал ее, она так же одинаково смотрела на нас с отвращением сквозь перепутанные пряди волос или швыряла в нас всем, что попадалось под руку, обзывая гаденышами и отродьями. Когда такое случалось, мы с Кеннетом выбегали из дома и прятались в ящике для инструментов, пристроенном к сараю. Его сделал мой отец-плотник, но после его смерти мать продала инструменты, и ящик пустовал. В нем было темно, тесно, пахло плесенью и водились пауки. Для нас с Кеннетом в мире не было места уютнее. Сколько часов мы провели там, слушая дыхание друг друга и тихонько перешептываясь. Горячий лоб Кеннета прижимался к моему плечу, а его пушистые кудряшки щекотали мне нос. Именно из этого ящика Кеннет впервые увлек меня в Темный мир. Когда позднее я думал об этом, я подозревал, что до этого он уже не раз путешествовал туда сам. Бывали моменты, когда, сидя в ящике, он затихал и не отзывался, если я окликал его. Но я думал, что он просто заснул в темноте и духоте. А однажды… я никогда не забуду, как он нащупал мои руки, осторожно переплел свои пальцы с моими и крепко сжал их – и его тонкий, срывающийся от волнения голос прошептал мне на ухо: - Я сейчас что-то сделаю, Иона. Что-то интересное. Слушай. Раз-два-три-четыре-пять, в лес пойдем мы погулять. В том лесу растут дубы, под дубами там грибы. Белый, серый и седой - заберем мы их с собой. Этой считалочке нас научила мать, но Кеннет повторял ее неточно, заменяя слова другими и добавляя что-то свое. Я хотел ему сказать, что он считает неправильно, однако непреодолимая вялость охватила меня. Веки у меня опустились, будто я засыпал. Я не мог пошевелиться, не мог произнести ни слова. А потом Кеннет пропел: - Раз, два, три, четыре, пять, А сейчас идем играть. И мои глаза распахнулись. И я понял, что мы больше не в ящике. Мы сидели под деревом в странном месте, которое ничуть не напоминало деревню или ее окрестности. Было сумрачно. Небо затянули густые, почти черные, стремительно несущиеся тучи, но это не походило на обычную грозу. Почему-то при взгляде на это небо создавалось ощущение, что там, за тучами, вообще нет солнца. Земля под нами была неровной, будто вспухшей – так грибы, прячущиеся подо мхом, приподнимают его. Но трудно было поверить, что здесь, под растрескавшейся почвой, что-то может расти. Все вокруг нас было каким-то больным. Именно это слово пришло мне в голову. Дерево, рядом с которым мы сидели, тоже болело – а может, было и не деревом вовсе. Если приглядеться, то можно было увидеть, что его ствол не являлся цельным, а был сплетен из отдельных жгутов, тонких, кривых и шершавых. Казалось, они слегка движутся единой массой под порывами ветра. Высоко над нашими головами жгуты ветвились, превращаясь в подобие кроны, унизанной большими белыми плодами... если принять, что нечто столь уродливое и нездоровое может принести плоды. Внезапно что-то посыпалось мне на лицо – напоминающее пепел или высохшую плесень. Я пригляделся – на одной из веток сидела белка. Худая, как скелет, с общипанным хвостом, она была не рыжей, как обычно, а какого-то неживого, серого цвета. В передних лапках она держала орех. Покосившись на меня, она впилась в него зубами - и на меня снова посыпались хлопья гнили. Удивительно, но мне совсем не было страшно. Должно быть, потому что не было страшно Кеннету, а я всегда сознавал себя старшим братом, значит, должен был быть смелее и сильнее. Мне было только неприятно – я четко сознавал, что находиться здесь для нас плохо и неестественно. Кеннет же стоял, запрокинув голову, и завороженно смотрел вокруг, и на его лице было написано блаженство. - Красиво, - сказал он. – Иона, как же здесь красиво, правда? Нет, хотел ответить я, здесь ужасно, но от его упоенно-счастливого вида слова замерли у меня на устах. Кеннет вдруг раскинул руки и затанцевал, завертелся на месте, обратив лицо наверх, к темному небу. Он смеялся и кружился, и мне показалось, что тучи, несущиеся над нами, полетели еще быстрее. А потом с дерева сорвался один из белых плодов. - Смотри, смотри, - закричал Кеннет, - это будет весело! Плод - круглый как шар - неторопливо, будто зависая в воздухе, спускался к нам, и вдруг я заметил на нем какие-то отверстия. И чем ближе он был, тем меньше сомнений у меня оставалось. Я видел глаза, ноздри, рот. Это было лицо! А когда оно опустилось совсем низко, я даже узнал его – лицо нашей соседки, которая часто угощала нас кизиловым вареньем. Кеннет подпрыгнул, поймал шар в руки и резко свел их – и лицо взорвалось, рассыпалось белым пеплом. На мгновение перед этим черты его исказились, как будто в мучении, а потом - лица больше не было. Кеннет заплясал, обсыпанный пылью от рассыпавшегося шара будто мукой, громко смеясь. - Подожди, подожди, - закричал он, - сейчас еще один прилетит! Лови его! - Нет! – сам не зная почему, я схватил его за руку. – Не хочу! Пойдем отсюда! Кеннет обиженно надул губы. Но он всегда беспрекословно слушался меня. Поэтому он кивнул, сплел свои пальцы с моими… и через несколько мгновений мы снова были в темном затхлом ящике за сараем, и голос нашей матери звал нас: - Иона, Кен, быстро ужинать, сколько можно вас ждать! Мы вылезли, не обменявшись ни словом о том, где побывали. У меня было ощущение, что не надо об этом говорить, а Кеннет и не пытался ничего сказать. А потом мы узнали, что наша соседка умерла. Не болела, ни на что не жаловалась - просто упала лицом вниз в коровнике и все. Ее муж даже ничего не слышал, нашел ее только спустя несколько часов, когда она уже остыла и ее всю облепили мухи. Если спросить меня, сопоставил ли я взорвавшийся в руках моего брата шар с ее лицом в Темном мире и ее смерть – я не смог бы ответить. Наверное, мне очень не хотелось думать об этом. Но была еще одна вещь: утром я заметил, что волосы Кеннета больше не были угольно-черными. Справа надо лбом одна из прядей стала белой. Сперва я подумал, что он испачкался, попытался отряхнуть – но это была не пыль. Впрочем, я быстро привык к этой новой черточке во внешнем виде Кеннета, и вся история начала забываться. Если я и вспоминал о Темном мире, то как о причудливом сне, неприятном, но не имеющем особого значения при свете дня. Наша мать в здравом состоянии была старательной и чистоплотной женщиной, зарабатывающей на жизнь поденщиной. Но со временем приступы ее безумия становились все чаще, и я думаю, что нам частенько пришлось бы голодать, если бы не помощь князя, во владениях которого находилась наша деревня. Много раз его посланцы появлялись у нас на пороге с мешками еды, одеждой и обувью для нас и даже небольшими суммами денег. Князь регулярно оказывал поддержку нуждающимся, но почему-то, как это случается, сплетни вызывала именно его помощь нам. Некоторые говорили, что именно князь – отец Кеннета, но мне было трудно поверить в это. Отцом Кеннета должен был быть некто глубоко порочный и полный зла - убийца моего отца и причина отчаяния и безумия нашей матери. Князь же – высокий седовласый человек с задумчивым выражением лица – мы порой встречали его, когда он охотился в окрестностях – никак не подходил под этот образ. Прошел еще год или два. Мне было восемь, Кеннету семь. Мы стали уже слишком большими, чтобы помещаться в ящике из-под инструментов, поэтому находили себе другие тайные места, в поле, на окраине леса, на берегу реки… Это был летний, жаркий день, и, выполнив работу по дому, мы радостно сбежали, пока мать не успела загрузить нас по новой. Мы долго бродили по лесу, собирая чернику, причем я собирал ее прямо в рот, а Кеннет в лист лопуха. Я знал, что когда мы усядемся под деревом, он протянет мне этот лист и угостит меня, и мне будет стыдно, но я вряд ли смогу отказаться. Так и произошло. Мы устроились в тени, под стрекот насекомых, и принялись за чернику. Не понимаю сам, как произошло, что глаза мои стали закрываться. Кажется, я упал головой на плечо Кеннета – услышал еще, как он хихикнул. А следующее, что я знал: мы были в Темном мире, и пальцы Кеннета были переплетены с моими. Холод этого места и его отсутствие красок были особенно неприятны после яркого, солнечного дня. На какое-то время я просто застыл, глядя на Кеннета с упреком. Он понял это, он всегда был очень чувствителен к моим настроениям, но на этот раз он не поспешил сделать что-то, чтобы угодить мне. Притворяясь равнодушным, он выпустил мои руки и запрыгал по земле. При каждом прыжке из-под его ног вздымались облачка серой пыли. - Кен, не надо, - окликнул я его. – Пойдем отсюда! Он остановился, упрямо посмотрел на меня, кусая губу. Никогда раньше он не думал меня ослушаться, а теперь я отчетливо видел вызов в его глазах. Глядя прямо на меня, он демонстративно топнул ногой. - Кен! Он быстро отвернулся – и запрыгал, заскакал с удвоенной силой. Высоко над нами от темной ветки оторвался белый шар. Я в каком-то оцепенении следил, как он медленно спускается к нам – точнее, к танцующему Кеннету. Темные отверстия на шаре все больше напоминали лицо – но только когда оно было совсем близко, я узнал его. - Кен, нет! – закричал я, а он распахнул руки, обнимая шар. Я бросился к нему, но не успел. Он резко, радостно свел руки, и шар лопнул, как и в тот первый раз, взорвался белой пылью. Ощущение невосполнимой потери нахлынуло на меня. Спустя секунду я был рядом с Кеннетом – и сделал то, чего не делал никогда раньше: с размаху ударил его по щеке. - Как ты мог? – закричал я. Кеннет упал от моего удара - точнее, сел на землю, изумленно уставившись на меня. Кажется, он не был обижен – он просто не понимал, что происходит, и почему я сержусь. - Иона? – жалобно произнес он. Мне хотелось ударить его снова и мне хотелось обнять его. Сердце у меня сжималось от ужаса, от одной мысли о том, что только что произошло, а Кеннет смотрел на меня круглыми изумленными глазами и тер щеку. Я не выдержал. Я протянул ему руку – и он доверчиво ухватился за нее, поднимаясь на ноги. - Пойдем домой, - сказал я. Он кивнул. Несколько секунд спустя мы снова были в лесу. Сгущались сумерки. Мы шли домой очень медленно, у Кеннета, похоже, ноги заплетались от усталости, а я не мог заставить себя ускорить шаг, потому что боялся того, что мы нам предстояло обнаружить. Все так и было - так, как я ожидал. Я понял это, когда мы вошли и увидели толпу чужих людей у нас в доме. Одна из соседок устремилась к нам, обняла нас обоих. - Бедные сиротки, что же с вами теперь будет! Наша мать лежала на скамье, вытянувшаяся и неподвижная, с закрытым платком лицом. * * * Теперь, когда мы с Кеннетом остались одни, наша судьба вполне могла бы сложиться печально. Мы были еще слишком малы, чтобы жить самостоятельно, а жители деревни слишком бедны, чтобы взять на себя опекунство над двумя детьми. Но мы не понимали этого, не думали об этом. Все, что мы сознавали – наша мать, которая даже при своей болезни всегда была преградой между нами и пугающим миром, ушла. Два дня мы провели в опустевшем доме, в обнимку, забившись в угол кровати. Соседи приносили нам еду, но мы едва дотрагивались до нее. А потом за нами приехали от князя и забрали в замок. Мы были не единственными сиротами, о которых князь заботился. Сам Габриэль, начальник княжеской стражи – резкий, острый как клинок - был когда-то привезен в замок еще маленьким мальчиком. Повариха Лидия, огромная, толстая как бочка – тоже была из таких облагодетельствованных князем сирот, хотя ее представить девочкой было куда сложнее. Все это мы узнали позже, а пока нас отвели в комнату, где нам предстояло жить – крошечную, но теплую – выдали чистую одежду и велели переодеться перед тем, как нас представят князю. Я смотрел на Кеннета, который безучастно сидел на кровати, стискивая в руках новую курточку. Глаза у него были сухие – он никогда не плакал – но вид у него был такой одинокий и потерянный, что у меня сжалось сердце. Я знал, что то, что я произнесу, будет жестоко, но я должен был это сказать: - Мы никогда больше не пойдем туда, где были, Кен. Ты знаешь, о чем я говорю. Ты понял меня. Он сжался в комок, став еще меньше, повесив голову с двумя седыми прядками в черных волосах. Несколько мгновений я думал, что он не ответит мне, но потом он кивнул. - Хорошо, - сказал я, взял курточку из его рук и помог ему одеться. Первый разговор с князем навсегда врезался мне в память. Был уже поздний вечер, когда нас привели к нему в кабинет. Мне показалось, что я попал в какой-то волшебный мир. Огромное помещение было до странности уютным, как будто каждый дюйм пространства был затронут и преобразован личностью владельца. Запах дорогого табака, который постоянно курил князь, пропитывал воздух. В пушистом ковре утопали ноги. Оранжевое пламя светильников отбрасывало теплые блики на массивную мебель и множество книг на полках. И практически все горизонтальные поверхности в комнате были заставлены разнообразными, невероятно привлекательными предметами, предназначения которых я не мог даже вообразить. Тогда я не знал о склонности князя к коллекционированию всего, что попадалось под руку, но то, что я видел, вызвало у меня такое любопытство, что я немного отвлекся от своего горя. Князь встал из-за стола. Высокий, худой, он двигался удивительно мягко, даже как-то деликатно, словно нарочно старался не давить на нас своим присутствием. - Тебе интересно? – спросил он, поймав мой взгляд. Голос у него был низкий, рокочущий, но странно успокаивающий. Я пылко закивал в ответ. – Я покажу тебе, - пообещал князь. – У нас будет время, и я все тебе покажу. Он посмотрел на Кеннета. - А тебе интересно? Несколько мгновений мне казалось, что Кеннет вообще не ответит, но потом он пожал плечами. Князь сделал к нам несколько шагов – и вдруг присел перед нами на корточки, сгреб нас обоих своими длинными руками, обнимая. - Все будет хорошо, - твердо сказал он. – Ничего не бойтесь. Вы дома. Наверное, это были именно те слова, которые нам необходимо было услышать. Я чувствовал, как мое сердце, в котором смерть матери словно пробила дыру, вновь наполняется. Я хочу быть здесь, думал я. Хорошо, что я здесь. Здесь мой дом. Здесь мое будущее. Вечером, когда мы с Кеннетом лежали в постели, он вдруг прошептал мне на ухо: - Князь мой отец, да? Почему-то эти его слова больно задели меня. Я и раньше слышал такие сплетни, но услышать это от Кеннета было особенно неприятно, словно бросало тень на человека, который был так добр к нам. - Нет, - прошептал я, следя за тем, чтобы мой голос не дрогнул. – Даже не думай так. - Хм, - Кеннет поерзал, устраиваясь поудобнее и теснее прижимаясь ко мне. – Ну и ладно. Следующие несколько лет, проведенные нами в замке, были, наверное, лучшими годами моей жизни. Каждый день обещал нам что-то новое. По указанию князя для детей, живущих в замке и окрестностях, была открыта школа, и мы с Кеннетом тоже ходили туда, учились читать, писать и считать. А в свободное время мы наблюдали за тем, как Габриэль обучает замковую стражу – и зачастую присоединялись к этим занятиям. Я даже не знаю, что мне нравилось больше. Мне одинаково хорошо удавалось и то, что заставляло напрягать ум, и то, что требовало физических навыков. Когда князь заметил мое усердие, он приказал Габриэлю учить меня езде на лошади, стрельбе и фехтованию. Но главное – он сам стал довольно часто приглашать меня к себе. За пару лет он выполнил свое обещание, показал мне каждый загадочный предмет в своем кабинете и объяснил его историю и предназначение. Он научил меня играть в шахматы, и нередко мы проводили часы за игрой. Мне было стыдно признаться, но порой я наслаждался, чувствуя себя любимцем князя по сравнению с Кеннетом, у которого, кажется, ничего не вызывало длительного и пристального интереса. Хотя сознательно я отказывался даже думать о сплетне, что князь мог быть отцом Кеннета, в глубине души, наверное, я все же испытывал что-то вроде ревности и желания быть для князя важнее Кеннета. Мне хотелось стать лучшим во всем, идеальным, делать все, чтобы князь гордился мной. К счастью, у Кеннета не было таких амбиций, так что мы не конкурировали. Шли годы, но я знал, что по-прежнему остаюсь для Кеннета самым главным человеком – возможно, единственным, к кому он испытывал привязанность. Это грело мне душу, хотя иногда я сознавал, что слишком привык к этому, воспринимал это как должное. Например, я старался не замечать, каким одиноким и усталым Кеннет выглядел, дожидаясь меня вечерами, когда я засиживался в кабинете у князя. Он никогда не ложился спать, пока я не вернусь, но никогда не упрекал меня за то, что я долго отсутствовал. Его лицо всегда освещалось радостью, когда я приходил, и я считал, что этого достаточно. Боюсь, я также старался не замечать, что за прошедшие годы к двум седым прядкам в волосах Кеннета добавилось еще несколько. Странный цвет волос Кеннета вызывал кривотолки, но князь как-то пояснил – и позаботился о том, чтобы это дошло до жителей замка - что такое бывает, если в начале жизни ребенок не получал достаточно еды. И я тоже принял это объяснение, как принимал все, что князь делал. В тот вечер я вернулся из поездки в ближайшую деревню по поручению князя. Было уже довольно поздно. Кеннет, как обычно, сидел на кровати, завернувшись в одеяло, но в этот раз его яркие черные глаза светились как угли, горячо и взволнованно. Увидев меня, он соскользнул с постели, подошел почти вплотную. - Иона, Иона, что я видел, - зашептал он. – Сейчас расскажу! На какой-то миг странное предчувствие охватило меня от его слов – как будто лучше бы мне было прервать его и не дать договорить. Но любопытство победило – Кеннет редко проявлял живой интерес к чему-либо - и я стал слушать. Кеннет торопливо продолжил: - Князь и Габриэль… я видел! Я к князю в кабинет пошел, Лидия послала узнать насчет чая – я думал, он там один! А они там были вместе, и они, они… - Они что? - Они целовались! - Что? – Я замер, а потом прыснул со смеху. Ну, Кеннет! Ну и придумал! Вот уж не подозревал, что мой брат такой выдумщик. Кеннет обиженно свел брови. - Они целовались. Князь держал лицо Габриэля вот так, - он вдруг положил ладони мне на щеки, словно баюкая мое лицо. – И делал… вот так… Он подался ко мне и осторожно, но властно притронулся губами к моим векам, а потом к губам. Я не знаю, что произошло со мной от этого прикосновения. Еще мгновение назад я ничуть не собирался верить в сказку Кеннета – а теперь эта картина с ослепительной четкостью предстала перед моими глазами. Князь, высокий, ломко-грациозный, седоволосый и синеглазый – и тощий, гибкий Габриэль с длинными прямыми волосами, стянутыми в хвост. Я как будто видел их – как они стоят, слишком близко, чтобы это было случайностью, как касаются друг друга в запретной, греховной страсти. И самое странное, что вместе с острой ревностью, пронзившей меня, меня охватило столь же острое возбуждение. Каким-то образом руки и губы Кеннета, касавшиеся меня, слились с образом рук и губ князя. Я знал, что надо это прекратить, оттолкнуть Кеннета – но не мог. И не хотел. Он держал мое лицо в своих ладонях и целовал меня – и мои губы отвечали на его поцелуи. Мы упали на кровать. Наши тела сплелись. Я не помню, как мы избавлялись от одежды. Каким-то образом я интуитивно чувствовал, что надо делать – и меня совсем не удивляло, что Кеннет знает это тоже. Мыслей, сомнений не осталось – только зов плоти, только пряное, дурманящее наслаждение. Кеннет кусал мои губы до крови - и сам же стонал, прижимаясь ко мне, как будто это я делал ему больно. Его ногти раздирали мне кожу, но это только усиливало мою страсть. Мы соединялись, как дикие животные, не заботясь ни о чем, кроме нашего удовольствия. Когда все закончилось, мы лежали в постели, голые, мокрые от пота. И я ощущал, как издалека, пробиваясь сквозь блаженную истому, на меня уже накатывают стыд и сожаление - сознание непоправимости того, что мы сделали. Я знал, что если позволю, эти чувства сметут и растопчут меня. Мне кажется, Кеннет тоже это понял. Он всегда ощущал мои эмоции не хуже, чем я сам. - Иона, - прошептал он мне в ухо. – Мы можем уйти. Сейчас. Всегда. В любой момент. Было бы неправдой сказать, что я не понял его. Я никогда не забывал того места, где мы побывали детьми. Больного и жуткого – но единственного места, где мы были бы свободны от всего: от греха, от чувства приличия, от любых ограничений, которые накладывает общество и сам человек. Я предпочел притвориться, что не понимаю. - Куда же нам идти? – сказал я. – Здесь наш дом. Кеннет обнял меня и уткнулся мне лицом в ключицу, и не сказал больше ни слова – и я сам заснул почти немедленно, несмотря ни на что. А на рассвете меня вызвали к князю. Как только я вошел в кабинет, я сразу все понял. Дикий страх охватил меня – такой, что я подумал, что сейчас мочевой пузырь у меня откажет. Князь все знал. Наверное, кто-то услышал нас и донес. В нашем безумии мы совсем не думали о тишине. Князь стоял у окна и смотрел на меня. В глазах у меня мутилось от страха и стыда, я даже не мог разглядеть выражение его лица. Наверняка это были гнев и презрение. Я с особенной остротой сознавал, что губы мои все еще распухли от поцелуев Кеннета, а на шее у меня царапины от его ласк. Я знал, что не буду ничего отрицать – это было бы глупо и низко. Единственное, что я мог сделать – должен был сделать – так это взять вину на себя. То, что мы делали с Кеннетом, было греховно и преступно. Нельзя было делать такое и надеяться, что за это не будет расплаты. Значит, так тому и быть. Я заплачу. Я буду тем, кто виновен. Я скажу, что заставил Кеннета. Я его старший брат, никто не усомнится… - Иона, - произнес князь – и его голос прозвучал так грустно, что у меня оборвалось сердце. Ярость, презрение – я выдумал их, их не было. В глазах князя была только боль. – Что вы наделали? Колени у меня подогнулись. Больше всего мне хотелось упасть перед князем и молить о прощении, но я знал, что это не поможет, лишь унизит и меня, и его. А потом князь произнес то, что я совсем не ожидал от него услышать. - Неужели нельзя было по-другому? – проговорил он, и внезапно мне показалось, что он спрашивает не меня, а… самого себя? Мироздание? И что я мог ответить? Только покачать головой. - Ты понимаешь, что не можешь здесь оставаться? – произнес князь. – Ты должен уехать сегодня же. Мой друг держит военную школу в столице. Видит Бог, я думал, что тебе суждено нечто большее, чем военная карьера. Но я напишу ему сейчас же. Через час ты должен быть у ворот замка. - Спасибо, - прошептал я. Наверное, никогда в жизни еще благодарность не была такой горькой на вкус. Кеннет сидел в постели, когда я вернулся в комнату. Я сообщил ему о приказе князя. Его черные глаза расширились и загорелись гневом. Я никогда раньше не видел его таким – он всегда был очень сдержан в проявлении эмоций. Мне было больно смотреть на него: на его искаженное отчаянием лицо, на суженные от злости глаза, на кривящиеся губы. - Он не может! Он не смеет нас разлучать! Он ведь сам, он и Габриэль… - Замолчи! – закричал я. Если бы было нужно, я бы его ударил – но Кеннет и так захлебнулся словами. – Разве ты не понимаешь? Он мог бы выгнать нас обоих! Он тебя пощадил, Кен! До этого момента я был слишком растерян, чтобы осознать все это, но сейчас я понял. Князь разговаривал именно со мной и отсылал из замка именно меня, потому что знал, что я справлюсь. Кеннет, с его странной внешностью, одновременно притягательной и тревожащей, с его перепадами настроения и неумением и нежеланием строить отношения с людьми – во внешнем мире, вне стен замка, он был бы обречен. Кеннет смотрел на меня, кусая губы – и когда он снова заговорил, на его лице задрожала кривая усмешка. - Пощадил, - повторил он, и его голос звучал сухо и слабо, как шелест пыльного листа. – Ну-ну. У ворот замка Кеннет держал мою лошадь под уздцы, и мне одновременно казалось, что либо он сейчас откажется отпускать ее, либо упадет, если отпустит. Никогда еще он не казался мне таким хрупким – тонкий юноша, почти мальчик с растрепанными волосами, перемежающимися белыми прядками. Наконец он отпустил поводья, и я тронул лошадь. Он не сказал ничего – как будто не доверял своему голосу. Я оглядывался на него снова и снова, уезжая – а потом случайно поднял глаза наверх. Князь стоял у окна своего кабинета и смотрел мне вслед. * * * Я провел в военной школе три года. Не могу сказать, что это было легко, но я знал, что то, чему меня там учат, то, что со мной там делают, окажется для меня полезным в жизни. Князь платил за мое обучение – и я изо всех сил старался оправдать его доверие. Я писал в замок регулярно, но ни разу не получал ответа. Это было больно, и все же я понимал, что так надо. Князь демонстрировал мне осуждение моего поступка – а Кеннету, наверное, и не передавали моих писем, ведь смысл был в том, чтобы отдалить нас друг от друга. Но теперь обучение закончилось, и я возвращался домой. Я въехал в ворота замка поздним утром, немного удивляясь, насколько обыденно это произошло. За три года я столько раз мечтал об этом моменте, воображал его до мельчайших деталей – а в действительности замок выглядел меньше и грязнее, чем мне помнилось. Жители, которые в изгнании казались мне дорогими и близкими, спешили мимо, не обращая на меня внимания. Я соскочил с лошади, оглядываясь по сторонам в поисках хоть одного знакомого лица. И увидел его. Габриэль, скалясь хищной белозубой улыбкой, шел ко мне через двор. - Черт возьми, Иона, мы тебя ждали через три дня, не раньше! Ты что, скакал сутками? Примерно так оно и было, но почему-то от слов Габриэля мне стало стыдно. Однако в следующий момент он был рядом, хлопнул меня по плечу – и мое смущение развеялось. Князь принял меня в своем кабинете. Облик князя тоже не совсем совпадал с моими воспоминаниями. Мне показалось, что князь стал меньше ростом – или я вырос? Его осанка была по-прежнему идеально прямой, но вокруг глаз залегли глубокие морщины. На какое-то мгновение я замешкался, не зная, что делать. Был ли я прощен? Было ли все забыто? А потом князь протянул ко мне руки, и я бросился в его объятия – снова чувствуя себя тем маленьким мальчиком, которого он принял в замок много лет назад. Князь и Габриэль заговорили разом, задавая мне вопросы о школе, о столице, о моем путешествии – но через несколько минут мое беспокойство стало таким острым, что мои ответы сделались рассеянными. Я ведь пробыл в замке уже довольно долго. Неужели никто до сих пор не сообщил Кеннету, что я вернулся? Я не мог представить себе, чтобы, узнав, что я здесь, он не поспешил бы ко мне. Или он в отъезде? Князь мог послать его куда-то с поручением. Или что-то случилось? Самое странное, что князь и Габриэль, наверное, видели мое явное нетерпение, но ни один не предлагал мне объяснений. Наконец, я не выдержал: - А где Кен? Я не мог не заметить тот взгляд, которым они внезапно обменялись. Ужасное предчувствие нахлынуло на меня. Что-то случилось! Кеннет был болен, нет, хуже, неужели он… Я знал, что мой голос дрожит, но ничего не мог с собой поделать, произнес эти слова, как будто нелепый упрек мог обратить ситуацию вспять, какой бы она ни была. - С ним ведь все в порядке? Я доверил его вам, ваша светлость! Они опять обменялись взглядом, а затем князь произнес мягко: - Нет, Иона. С ним не все в порядке. С поразительной ясностью я вдруг увидел мысленным взором Кеннета, обмякшего и бесчувственного, покинувшего свое тело, чтобы уйти в Темный мир. - Он… - Нет. Нет, он не мертв, - торопливо добавил князь до того, как я смог произнести самое страшное. Угол рта у Габриэля дернулся. - Что с ним? - Отведи его, - произнес князь. На мгновение мне показалось, что Габриэль хочет спорить, но потом он склонил голову и пошел к двери. Я последовал за ним. Мы вышли из дома и пересекли двор. Мое сердце сжалось в нехорошем предчувствии, когда мы подошли к башне, где обычно держали провинившихся жителей замка и округи. Неужели Кеннет мог сделать что-то такое, что заслуживало бы подобного наказания? Я испытал небольшое облегчение, когда мы не спустились вниз, в камеры для преступников, а пошли наверх по винтовой лестнице. У тяжелой дубовой двери на скамеечке сидел стражник. - Открывай, - приказал ему Габриэль. Пока стражник поворачивал ключ в замке, я пытался собрать воедино скачущие мысли. В голове у меня звенело. Это было ужасно, неправильно – Кеннета держали взаперти – что могло произойти… Габриэль положил руку на дверь, словно преграждая мне путь. Я не мог определить выражение на его костистом лице: неодобрение? Гнев? - Сделай один шаг через порог, - произнес он. – Не дальше. Я ничего не понимал, ничего. Потом он открыл дверь, и я вошел. В башенной комнате было только одно окно, высоко под потолком, и пасмурный свет сочился сквозь него, оставляя место под самим окном в тени. Там, отвернувшись от двери, прижимаясь головой к серым камням, сидел человек. Своей странной позой и очертаниями он напоминал птицу с отрубленными крыльями. Очень худую, очень растрепанную, очень больную птицу. Его лицо занавешивали спутанные, совершенно белые волосы. И все-таки, несмотря на его жалкий, пугающий вид, что-то в моей душе немедленно отозвалось, узнало его. - Кен! – воскликнул я и сделал еще два или три шага. Последствия были катастрофическими. Сидящий у стены человек встрепенулся, забился в припадке, замотал головой. Его волосы упали назад, показывая лицо. Конечно, это был Кеннет. Страшно исхудавший, с запавшими глазами, с окруженным язвами ртом. Он не смотрел на меня. Взгляд его черных глаз был остановившимся, бессмысленным. Трясясь всем телом, Кеннет мычал и стонал, а струйка слюны вытекала из его рта. Все наше с Кеннетом детство прошло под знаком безумия нашей матери. Но никогда, никогда ее припадки не вызывали у меня столь ужасающего чувства. Человек у стены продолжал корчиться, словно мое вторжение, то, что я окликнул его, причинило ему мучительную боль. На губах Кеннета выступила кровавая пена. Я не знал, что делать. Я бросился бы помочь ему, но боялся вызвать еще худший припадок. В отчаянии я посмотрел на Габриэля – и поразился холодности его взгляда. Конечно, во многих местах безумие все еще считали чем-то отвратительным и даже печатью Дьявола, но я думал, что Габриэль, живущий подле князя, не может разделять таких предрассудков. - Что… с его руками? – из всех вопросов, что теснились у меня в голове, я почему-то задал именно этот. - Смирительная рубашка, - произнес Габриэль. – Князь специально выписал ее из столицы. Чтобы он не мог повредить. Себе и другим. Из столицы! У них хватило времени на это, но никто не побеспокоился сообщить мне? - Как давно это произошло с ним? - Не помню. Несколько месяцев назад. Такое равнодушие… в этот миг я испытал к Габриэлю практически ненависть. - Почему мне не написали? - А что ты мог бы сделать? - Он мой брат! - И что? Я замер, не находя слов. Кеннет тоже затих. Я снова обернулся к нему, во внезапной надежде, что я сейчас увижу ясный взор и знакомое выражение моего брата. Кеннет полулежал, опираясь головой о стену. Волосы снова занавешивали его лицо. И из-под этой пелены вдруг раздалось тихое пение. - Скок-поскок, молодой дроздок, Сам с вершок, голова с горшок… Эту песню я не слышал уже много лет. Ее пела нам наша мать. У Кеннета всегда был высокий, довольно детский голос – и сейчас он остался таким же. Он пел, как мог бы петь маленький ребенок: сосредоточенно повторяя слова, но словно не понимая их смысла. Чтобы мое сердце не разбилось, я повернулся к Габриэлю. - Как это случилось? - Мы думаем, он всегда был на грани. Наследственное, разве нет? Ведь ты тоже замечал в нем нечто необычное, не так ли? Я не мог не вспомнить наши путешествия в Темный мир и ту радость, которую они приносили Кеннету. Кажется, моего молчания Габриэлю было достаточно. - Однажды утром мы просто нашли его таким. В этом было слишком много недосказанного, но пение Кеннета вынимало мне душу. А потом, все так же не прекращая петь, не вставая, он начал мочиться под себя. Что-то изменилось в лице Габриэля, когда он заметил мое отчаяние. - Лучше бы тебе было не видеть этого. - Он мой брат, - прошептал я. Несколько мгновений я колебался, но потом все-таки заставил себя произнести это. – Если он делает это так… Кто-нибудь помогает ему? Он ведь грязный… - По возможности. Ты сам видишь, как он реагирует. Значит, это должен буду сделать я. - Я буду заботиться о нем. Я буду осторожен, и он привыкнет ко мне. Это было необходимо. Мыть его. И кормить! От Кеннета вообще ничего не осталось, он был такой худой. Я был уверен, что в каком бы состоянии он ни был, если обращаться с ним аккуратно и терпеливо, он перестанет пугаться. Вспомнит он меня или нет – даже это было не так важно! - А разве у тебя нет других обязанностей? – холодно проговорил Габриэль. – Мне казалось, выпускники школы должны подтвердить делом, что не зря потратили три года. Князь уже договорился о твоем назначении. Ты уезжаешь завтра. В словах Габриэля было что-то странное. Что за спешка? Разве он не сказал мне, что они ожидали меня только через три дня? Но это место, отчаянное состояние Кеннета, его пение как будто отнимало у меня силы, разжижало мысли. Я не мог сосредоточиться. Совершенно разбитый, я последовал вниз за Габриэлем. Когда мы выходили из башни, один из прохожих остановился, увидев нас, а затем злобно сплюнул на землю. - Иди на кухню, - произнес Габриэль, - там тебя покормят. Потом отдохни. И в путь с утра. Как меня стремились выгнать отсюда! Я ведь только приехал, я вернулся туда, где должен был быть мой дом – и меня снова отсылали? И мой брат, мой брат… Как в тумане, я послушался указаний Габриэля. Я сидел на кухне, жевал хлеб и глотал суп, не чувствуя вкуса. Потом просто сидел. Я не знал, сколько времени так прошло. Меня никто не трогал. Никто не пытался заговорить со мной, даже знакомые – как будто я действительно уже не был частью замка. Наконец, я встал. Что бы Габриэль ни говорил, что бы князь ни решил за меня – у меня был только один выход. Я должен был делать то, что мне казалось правильным. Даже если бы это означало черную неблагодарность по отношению к оплатившему мое обучение князю и ставило под угрозу мою честь. Я снова поднялся в башню. Стражник, совсем мальчишка, вскочил при виде меня, преграждая мне путь. - Нельзя туда! - Я здесь по приказу начальника стражи, - отчеканил я. – Ты видел меня сегодня с ним. Хочешь – пойди и спроси его. В военной школе меня научили командному голосу. Мальчишка затоптался на месте, потом вынул ключ. Я опять вошел в эту комнату. Смеркалось. В полутьме я едва мог разглядеть скрюченную фигуру моего брата. Он не пошевелился, когда я переступил порог. Очень тихо – как будто надеясь, что это не побеспокоит его – я позвал. - Кен, Кен! Это я. Я здесь. Несколько бесконечных мгновений он оставался неподвижным. А потом вдруг развернулся – как будто в нем разогнули пружину. И из-под завесы спутанных волос я услышал: - Иона. - Да, да, это я! Он узнал меня, он вспомнил! Конечно, иначе ведь и не могло быть, мы же были братья, у нас не было никого ближе друг друга! Я бросился к нему. От вони перехватило горло, но мне было все равно. Из-за смирительной рубашки, стягивающей ему руки, Кеннет не мог обнять меня, но я мог – и я обвил руками его исхудавшее тело, прижал его к себе. Он уткнулся горячим лбом мне в плечо. Он был таким худым – как скелет – и я снова очень четко подумал о том, что решил, сидя на кухне: я никуда отсюда не уеду. Я буду выполнять самую грязную работу в замке, но я останусь с Кеннетом, буду ухаживать за ним, облегчать его судьбу, насколько это возможно. - Вот и ты, Иона, - детским, жалобным голосом произнес он. – Наконец-то ты пришел. - Я больше никогда не уйду! – жарко пообещал я. Мне показалось, что он не услышал или не понял мои слова. - А они говорили, что ты не придешь. Что ты меня бросил. Что я гадкий, и ты меня ненавидишь. - Кто? – Неужели кто-то посмел обижать и пугать его? Стражники? Кеннет отклонился от меня – в сумерках его черные глаза выглядели особенно тревожными. - Нельзя говорить, - пролепетал он. – Нельзя. Накажет. - Кто, Кен? О ком ты говоришь? Мне можно сказать все! Я сжал кулаки. Клянусь, я заставлю раскаяться того, кто обидел моего брата. - Вечером, - ответил Кеннет, - вечером, когда он тебя отослал. Он пришел ко мне. Он снова уткнулся мне в плечо. Его горячечное дыхание обжигало мне шею, но его слова обожгли еще хуже. Я не хотел, я отказывался понимать их – потому что сказанное Кеннетом можно было отнести только к одному человеку. Князь отослал меня из замка. Но чтобы Кеннет боялся его – как так случилось? - Он пришел. Я не хотел. Он не ты, не ты, я не хотел, - говорил Кеннет, и я чувствовал, как моя рубашка намокает от его дыхания. Он не плакал – он никогда не плакал, наверное, просто не умел. – Он сказал, что я должен, а я не хотел. Тогда… тогда он сказал Габриэлю держать меня… и он… он заставил меня… мне не нравилось, но я не мог ничего сделать… прости, я не хотел… - Кен! В этот миг меня пронзило острое желание: чтобы я не возвращался в эту комнату, чтобы не попытался еще раз увидеть Кеннета. Если бы я подчинился Габриэлю, мне не пришлось бы этого слушать, эту грязь! Мне тут же стало стыдно. Кеннет говорил это, потому что был безумен, его рассудок помутился, он не сознавал себя… Пылающий лоб Кеннета уткнулся мне в ключицу – я почувствовал, как он качает головой. - Он так и сказал, что ты не поверишь. Потому что ты его любишь. Любишь как отца. А он – он не твой отец. Он мой отец. - Он… что? Я слышал. Мне не нужно было переспрашивать. Мне просто не хотелось это принимать. - Он мой отец. Он так говорил, - тихим, детским голосом подтвердил Кеннет. – Каждый раз, когда приходил ко мне. Каждую, каждую ночь. Он сказал, что Габриэль уже слишком взрослый, а ему нравятся помоложе. Не дети, нет, он не такой – просто помоложе. И разве это нечестно – он помог стольким сиротам – он имел право на небольшое вознаграждение за это. И чтобы я не был глупцом… мы с тобой так согрешили, что я не должен притворяться, будто мне что-то не нравится. Что он мог бы послать тебя на виселицу, а послал учиться, и я должен это помнить. - Нет. Нет. Я не верил в это. Это говорил не Кеннет, а его безумие. Во время своих приступов наша мать тоже говорила разное. Но ее сумасшествие никогда звучало столь связно и столь детально. - Он сказал, что я должен делать все, что он велит. Чтобы ты мог спокойно учиться! Я старался! Я делал для него все! И для Габриэля тоже – когда он хотел, чтобы мы занимались этим втроем. Прости, Иона, я не должен был, но я не знал, что мне делать… ты был так далеко, даже не писал… Я всегда знал, что мои письма не передают Кеннету. Но почему-то сейчас этот факт приобрел вдруг иное, куда более угрожающее значение. И кусочки головоломки, которые не становились на свои места… Нежелание князя и Габриэля показать мне Кеннета. Уклончивость и явное отвращение, которые демонстрировал Габриэль. Их требование, чтобы я немедленно уехал. Нет. Этого не могло быть. - Я ждал тебя! Я думал, вот ты вернешься – и все будет хорошо, все будет как раньше. Но тебя все не было и не было. Я старался быть терпеливым. А потом, потом… я просто не смог… я просто… перестал держаться. И ускользнул. Ускользнул в безумие. Я вздрогнул, словно сбрасывая с себя морок. - Прости, Иона, - тихо произнес Кеннет. – Ты не веришь мне, да? Я понимаю. В этих словах не было упрека, только обреченность. Меня окатило волной стыда: что за брат я был, если не мог ничем ему помочь? Даже поверить ему. Но как я мог поверить, что человек, который был мне все равно что отец, был способен на такое – на то, о чем говорил Кеннет! «Он не твой отец, - вспомнил я слова Кеннета. - Он мой отец». Эта фраза как лезвие впивалась мне в мозг. - Я тебе покажу, - прошептал Кеннет. Он чуть отодвинулся от меня, но я все же мог ощутить, как он дрожит. Почти совсем стемнело, комната была погружена в густой сумрак. – Под воротом рубашки, - продолжил он, - ты почувствуешь. Я не знал, чего он хочет от меня. - Под воротом рубашки, - настойчиво повторил он. – Дотронься! Я протянул руку. Его кожа была горячей, и под моим прикосновением его дрожь сделалась сильнее. Я просунул пальцы под тесно прилегающий воротник смирительной рубашки. Сперва я не понял, что это. Выступающие, как тонкие жгуты, шрамы, под его ключицей. Короткие и более длинные, они переплетались по какой-то системе, которую я не мог истолковать. - Х.Р.В. – произнес Кеннет, и впервые за все время я услышал тень усмешки в его голосе. – Он пометил меня. Я его собственность. Его сын и его собственность. Мои пальцы все еще касались шрамов, и теперь я наощупь узнавал знакомые линии. Инициалы князя. Его вензель, вырезанный на теле моего брата. От падения в пропасть всегда отделяет лишь один шаг. Мгновение назад ты еще можешь верить в свое спасение, надеяться, что выберешься на дорогу. Но потом под тобой только пустота – и тогда уже ничего не остается, ничего нельзя сделать. Только падать. - Он сказал, что ты ничего не сможешь, даже если узнаешь, - прошептал Кеннет. – Что ты всем обязан ему, и у тебя нет ничего своего. Ты проглотишь эту пилюлю, так он сказал. - Нет. Я снова пытался отрицать его слова, но на этот раз не потому, что не верил ему… а потому что мне было слишком больно. Если бы я не пришел сюда снова… Если бы не сделал еще одну попытку достучаться до Кеннета… Но теперь. Теперь я знал. И что? Кеннет опять лег головой мне на плечо. Он перестал дрожать и как будто успокоился. - Он прав, - тихонько сказал он. – Ты действительно не можешь ничего сделать. И не должен. Несколько мгновений я не отвечал: все слова казались слишком горькими. - Я могу забрать тебя отсюда, - наконец произнес я. - Нет, - он покачал головой. – Не надо. Что ты будешь со мной делать? Возить меня в клетке на цепи? Мне лучше здесь. Спокойнее. Как ни чудовищно было признавать это, Кеннет был прав. Нет, князь был прав – когда сказал, что у меня нет ничего своего. Куда я мог бы забрать своего брата? Уехать вместе с ним куда-нибудь? Только вот Кеннет вряд ли смог бы путешествовать. Значит, нужно было оставить его здесь? На милосердие человека, который сделал это с ним? «Проглотить пилюлю». - Ты уезжай, - прошептал Кеннет. – Уезжай завтра же. Забудь обо мне. Потому что я тоже о тебе забуду. Я нечасто что-то вспоминаю – и в последнее время все реже, и это хорошо… хорошо… Он внезапно обмяк, как будто проваливался в сон. А потом с его губ начали срываться тихие слова. - Сам с вершок, голова с горшок… Он снова пел. - Кен, - прошептал я. Он не ответил. Он все еще лежал головой на моем плече, но я знал, что его разум опять далеко-далеко. Как это было похоже на то, что происходило с нашей матерью! Я помнил, как мы надеялись, что каждый ее приступ был последним, что безумие оставило ее и никогда не вернется – и какое отчаяние мы испытывали, когда оно непременно возвращалось. Теперь такая жизнь суждена Кеннету. О, жизнь ли?! Как странно, до того, как я узнал все, несмотря на ужасное состояние Кеннета, я смотрел в будущее почти с надеждой. Я останусь здесь, буду ухаживать за ним, сделаю для него, что смогу. Что мне было делать теперь? Никакого будущего не было суждено для нас в этом месте. Я продолжал обнимать Кеннета. Он перестал петь и заснул, а я держал его – не знаю, сколько часов подряд. Когда начало светать, я осторожно опустил его на пол. Его исхудалое лицо казалось совсем юным в бледных лучах восходящего солнца. Я не знал, что я смогу сделать для него – и смогу ли хоть что-нибудь. У меня не было плана действий. Но я должен был посмотреть в лицо человеку, который уничтожил моего брата. Даже если это последнее, что я сделаю. Я достал из дорожной сумки кинжал, который мне, как и остальным выпускникам, вручили при окончании школы. Я вспомнил клятву, которую мы давали при его получении – о том, что будем направлять его только против зла – и сухо засмеялся. В самом деле, идти на встречу со злом невооруженным было бы как-то глупо. Пение Кеннета все еще звучало у меня в голове, словно направляя меня. * * * Князь не спал. Кажется, он даже не ложился. Камин был зажжен, несмотря на то, что на улице было довольно тепло, и князь стоял у него, протягивая к огню руки. Я понял, что он знает, где я провел ночь. Еще бы – в замке вряд ли было что-то, о чем бы ему ни донесли. Я вошел и остановился у двери. Сейчас, когда я смотрел на князя, моя решимость словно наткнулась на стену. Я так любил этого человека! Я был готов на все ради его одобрения. Он казался мне совершенством. Это ведь не могло быть правдой? То, о чем Кеннет рассказал мне? Это благородное лицо не могло искажаться похотью, когда он принуждал моего брата? Но на кончиках моих пальцев, кажется, все еще горело ощущение инициалов князя, впечатанных в кожу Кеннета. - Иона, - произнес князь, не оборачиваясь. – Знаешь ли ты, что такое зло? Эти слова обожгли меня, как удар хлыста, невероятным образом совпав с тем, о чем я думал. Неужели князь собирался сознаться? Он понял, что я все знаю – и решил найти себе оправдания? И у него хватило бы совести? Знал ли я, что такое зло? И «да», и «нет» были равноценными ответами. Я знал зло, потому что передо мной стоял человек, которого я считал святым, а он оказался чудовищем. И я не знал - потому что даже сейчас в моем разуме не могла уложиться мысль, что такое возможно. - Я не верю в чистое зло, - произнес князь, продолжая держать унизанные перстнями руки перед пламенем. – В каждом человеке есть и хорошее, и плохое. Просто иногда одна из сторон побеждает – и не всегда человек сам виновен в этом. Надо помнить об этом. Только так можно простить. Дыхание застряло у меня в горле. Что он говорил? О каком прощении? Неужели он считал, что то, что он сделал, можно простить? Да. Да. Именно так оно и было. Он так считал. Он разрушил моего брата. И, возможно, уже подыскал себе новых сирот, одного из которых несколько лет спустя он сделает своим наложником. И будет считать, что это всего лишь «дурная сторона» в нем временно одержала победу. - Иона, - князь обернулся ко мне – и нахмурился, словно забыл, что хочет сказать. Его лицо приобрело обеспокоенное выражение. - Ты странно выглядишь. Ты не болен? Я не знаю, почему именно эти его слова дали мне толчок, в них не было ничего особенно вызывающего или циничного. Но только в этот миг я действительно понял, что сделаю то, что должен сделать. - О нет, ваша светлость, - произнес я. – Я не больной – я врач. Исцелить зло, которое я не смог предотвратить – что еще мне оставалось? Я шагнул к нему, вынимая из-за пазухи кинжал. В тот последний момент – и я знал, что никогда не забуду этого – на лице князя не было ни страха, ни удивления – а все то же беспокойство. Он волновался за меня! И я видел это, и я верил в его искренность – и все-таки я вонзил кинжал ему в горло. Рука князя взметнулась вверх, схватилась за рукоять – но это только расширило рану. Струя крови плеснула на меня. Глаза князя страшно распахнулись, губы зашевелились, словно он пытался что-то сказать – и уже не мог. Падая, он ухватился за салфетку на камине, с грохотом сдергивая на пол кубки, статуэтки и прочие блестящие безделушки и памятные подарки, которых всегда было так много в его кабинете. Он упал на пол. Его тело еще несколько раз дернулось. Я видел, как кровь подбирается к моим башмакам, но не сделал шаг, чтобы отступить. На моем лице и моей руке была кровь – пытаться не испачкать башмаки теперь было бы как-то… кощунственно. Позади меня распахнулась дверь – я услышал короткий, сдавленный крик. Даже не оглядываясь, я знал, что это Габриэль. Его мне тоже нужно убить, подумал я – и эта мысль была вялой и неповоротливой, словно не моей. Он тоже виноват. В мучениях и безумии моего брата – он тоже виноват. Но я уже знал, что не убью его. Как будто сил во мне было только на один удар – и я нанес его князю. Габриэль пробежал мимо меня, поскользнувшись в крови, упал на колени, пытаясь зажать рану на горле князя – но, конечно, было уже поздно. Я не пытался бежать, хотя, может быть, именно в этот момент у меня был шанс. Но я сразу знал, что не буду этого делать. Бросить Кеннета я мог только одним способом – и я был готов к этому. А пока я стоял над двумя людьми – мертвым и еще живым, прижимающим его к себе – и смотрел на них. Как Габриэль может обнимать его, думал я. После всего, что князь делал, после всего притворства и лицемерия, которым была его жизнь – Габриэль обнимал его так, словно он заслуживал любви. Словно… они оба знали, что такое любовь. Эти двое, сломавшие моего брата, уничтожившие все, что мне было дорого – и любовь? Короткий, судорожный смешок вырвался у меня из горла. Габриэль вскинул голову. Его костистое лицо было сухо, но его глаза… меня как будто толкнули в грудь. Раньше я никогда не знал, что горе может сделать светло-серые глаза черными. - Он и тебя отравил? – проговорил он. Я ожидал чего угодно, но не этих слов. Они поразили меня, но я не успел подобрать ответа. Сзади меня смели, схватили подбежавшие стражники, выломали руки, бросили на пол прямо в лужу крови. Их гнев я ощущал кожей – я едва мог поверить, что они не убили меня на месте. Конечно, напомнил я себе, они считают меня преступником, они ведь не знают, каким он был на самом деле – их князь. Это была горькая – но в то же время пьяняще сладкая мысль. Я готов был страдать за свое знание – за то, что я избавил их всех от чудовища, пусть даже никто не будет благодарен мне. Один из них с силой ударил меня по лицу. - Не трогать! – страшным голосом произнес Габриэль – и темная тень, нависшая надо мной, тут же отступила. Я поднял на Габриэля глаза. Он дрожал. Его губы были белыми, а его лицо было сосредоточенным, как будто он боролся с собой, с собственной слабостью - не давая себе потерять сознание, пока не сделает что-то важное. Он шагнул ко мне и посмотрел мне в лицо. - Не нужно было разрешать тебе видеться с ним, - произнес он. – Это моя вина. Я снова засмеялся – и уже не мог перестать. - Черт возьми, да, да, это твоя вина! Вам нужно было лучше прятать свои секреты, проклятые ублюдки! Камень на шею и в реку – никто бы не узнал, а мне сказали бы, что мой брат умер от болезни. Почему? Почему вы не сделали этого? Внезапная мысль сверкнула у меня в голове. Наверное, я ужасно переменился в лице, потому что даже Габриэль отшатнулся. - Или он еще был нужен вам? Вы и в камеру к нему ходили? Чтобы и там насиловать его? Тишина, воцарившаяся после моих слов, была звенящей. Похоже, стражники онемели от дерзости, которую я допустил в дополнение к своему преступлению. Габриэль стоял, стискивая кулаки, по его вискам струился пот – и казалось, что ему требуется вся его сила воли, чтобы не сжать эти руки на моем горле. Потом он внезапно расслабил кулаки и тихо произнес. - Этого никогда не было. - Что? Давай, ври над мертвым телом своего хозяина, пес, покрывай его грешки. - Этого никогда не было. Он просто повторил это, размеренным, пустым голосом, и почему-то его слова подействовали на меня так, будто меня окатило ведром холодной воды. - Никто никогда не трогал твоего брата таким образом. Мне было трудно дышать. От возмущения, от мешающихся слов, от желания бросить ему – им – в лицо их вину. Я замешкался с ответом, а Габриэль продолжил: - Он использовал тебя. Это прозвучало так просто. Так… как говорят правду. Очевидную правду. Или то, что считают правдой. - Не смей! Мой брат все рассказал мне. - Твой брат. Да, ты прав, нам следовало накинуть ему петлю на шею. Но мой господин был слишком добр. Не к нему, к тебе. Он не хотел, чтобы тебе было больно. Он не хотел, чтобы ты потерял родного тебе человека на виселице. И это была его единственная вина. - Что за чушь. - Это так. Твой брат заслужил смерть. - За что? За то, что не подчинился вам? - Он убил свою жену и сына. - Что? – вот тут уж я захлебнулся смехом. Если уж Габриэль собирался оклеветать Кеннета, он мог бы придумать что-то более напоминающее правду. – Какая жена? Какой сын? Кен почти ребенок… - Он совершеннолетний, - произнес Габриэль. – Кеннет женился полтора года назад. На дочке повара, забеременевшей от него. На твоего брата заглядывались многие девушки. Он их как будто притягивал – как огонь притягивает бабочек. Он был красивым – странным, но красивым. Ничего удивительного, что рано или поздно кто-то уступил ему. Был скандал, мой господин был в гневе, как и отец девушки, но Кеннет сказал, что женится с радостью, что он мечтает о ребенке, что ему одиноко без тебя. Им выделили маленький домик, все было хорошо, родился сын. - Ее мать нашла их, - внезапно произнес один из стражников. Его голос звучал глухо – словно воспоминания сдавливали ему горло. Они держали меня на коленях, но я все равно завертел головой, пытаясь увидеть его лицо. Конечно, он тоже лгал – все лгали, они ведь все были из той же шайки, прикрывали своего господина… - Мальчик лежал в люльке, будто спал – только он не спал. А жена Кеннета лежала посреди комнаты, уткнувшись лицом в пол. Твой брат сидел у окна и читал. Нет? Ведь нет же – такого не могло быть? Я не хотел видеть этого – не хотел, чтобы перед моим мысленным взором представала эта картина – с такой отчетливой ясностью. Спокойное лицо Кеннета, склоненное над книгой, которую ему скучно читать… - Ты знаешь, что самое странное, - продолжил Габриэль. – Что у твоего брата был бы шанс отвертеться. Даже несмотря на то, что это уже случалось раньше. Людей, с которыми он ссорился, вдруг находили мертвыми – вот так, лежащими ничком. Но мой господин никогда не был суеверным. Колдовство, черная магия – он не признавал существования этого. - Он сам сказал, что убил их, - произнес другой стражник. Неужели они отрепетировали все это? Этот рассказ? Чтобы убедить меня? Но зачем? - «Неудачный был», - сказал твой брат про своего ребенка. – «Не подошел мне. Да и она мне надоела. Верните Иону». С тех пор это было единственным, что он говорил. «Верните мне Иону». А потом перестал говорить, начал биться в припадке и пускать слюни. Я всегда знал, что он притворяется. Но мой господин сказал, что Кеннет слишком юн, чтобы быть чудовищем – значит, он действительно безумен. Мой господин защитил его от толпы. Мой господин запер его в башне и надел на него смирительную рубашку. Твой брат всегда переплетал пальцы особым образом, когда убивал – это заметили. Мой господин думал, что если не дать ему возможность использовать руки, он больше не сможет вредить. Но он смог. Он все равно смог. - Прекрати! Ответ я прочитал во взгляде Габриэля. Я не имел права требовать чего-либо. Он будет говорить столько, сколько считает нужным. - Мой господин пытался тебя уберечь. Он сказал, что ты не виноват, что никто не отвечает за своих родственников. Он не хотел, чтобы ты страдал. Он… любил тебя как собственного сына. В ловушку этих слов я попадал снова и снова! Не знаю, почему, но ничто не жалило меня так больно, как слова об отцовстве. Я знал, кто был моим отцом – и это был не князь. Кеннет не знал своего отца – и это мог бы быть князь. - Он мне не отец, - прошептал я. Габриэль покачал головой – как будто я был таким глупцом, что со мной не о чем было говорить. - Поднимите его, - приказал он. – Поднимите и поверните. Я не понимал, что он пытается сделать, но стражники вздернули меня на ноги и развернули к креслу князя. Там, на маленьком столике, стояла шахматная доска с красивыми резными фигурами – та самая, за которой мы с князем провели в игре столько часов. Сперва он учил меня, как ходят фигуры, потом безжалостно разбивал раз за разом, потом я стал оказывать все более осмысленное сопротивление… а когда я выиграл впервые, я мог поклясться, что князь был счастлив этому так же, как я. - Посмотри, - сказал Габриэль. – Не помнишь? Я смотрел на доску, и как будто перед моими глазами медленно рассеивалась пелена. Мучительное понимание пришло ко мне. За два дня до моего отъезда мы не доиграли партию, решив продолжить ее на досуге. Фигуры на доске стояли в тех же позициях, что мы оставили тогда. - Он ни разу не трогал их с тех пор, - проговорил Габриэль. Боль в его голосе эхом отозвалась в моей груди – словно лавину сдвинули. Ощущение потери нахлынуло на меня огромной волной, столь острое, что мне хотелось кричать – но я не мог, не должен был. - Он скучал по тебе, Иона. Я тоже. Сколько раз, когда муштра военной школы или стычки с другими учащимися приводили меня в отчаяние, я думал о том месте, которое называл своим домом, о том человеке, который был так добр ко мне, о наших разговорах и прогулках. - Как ты мог усомниться в нем? Как я мог? Клеймо на теле Кеннета – и эта шахматная доска – это были две вещи, которые могли доказать все, а могли не доказывать ничего. Что если правда была где-то посредине? Князь мог насиловать Кеннета – и мог скучать по мне. А мог быть монстром, скрывавшим свое истинное лицо от всех – и эти смерти, в которых обвиняли Кеннета – всего лишь хитрый план, необходимый для перекладывания вины. А может быть, мой брат лгал мне – от начала до конца – под влиянием безумия или по какой-то другой причине. Все плыло у меня перед глазами. Я не мог больше думать об этом. Я так устал. - Кеннет мой брат, - сказал я. – Я буду верить ему. Габриэль кивнул, словно такого моего ответа было достаточно. - И за это ты умрешь. Я тоже кивнул. Я и не хотел иного. * * * Я не знаю, как они все узнали; впрочем, слухи всегда распространяются быстро. Когда меня вывели из замка, площадь уже была полна народу. В толпе я видел тех, у кого на глазах вырос – тех людей, которые были добры ко мне и заботились обо мне, по велению князя, а порой и по собственному побуждению. Но сейчас в их лицах была только ненависть. Черные дыры глаз смотрели на меня, и мне казалось, будто ярость темным потоком захлестывает, сбивает меня с ног. У меня не было ни сил, ни желания противостоять этому потоку. - Убийца! Убийца! – Как единый организм толпа сдвинулась, сомкнулась вокруг нас. Никогда я не знал, как это может быть страшно – ощущать гнев стольких людей сразу. - Назад, назад! - закричал Габриэль, обнажая саблю. Какая ирония была в этом: он защищал меня, человека, убившего того, кто был ему дороже всех на свете. Боль обожгла мне висок. Камень, понял я. Струйки крови потекли по лицу. Я упал на колени, оглушенный, и толпа придвинулась еще ближе. Стражники вздернули меня на ноги. Башня, к которой меня вели, чтобы поместить в камеру – та самая башня, где находился Кеннет – казалась недосягаемой из-за моря человеческих голов, что лежало между нами. - Не сметь! – опять закричал Габриэль. - Защищаешь его? Убийцу? В сговоре с ним? – чей-то истеричный голос взвился над толпой. Габриэль скрипнул зубами. - Отдай его нам! – заорали сразу несколько голосов. – Отдай! - Его будут судить, - произнес Габриэль, и его тут же перебили: - Мы сами! Сами! Меня бросало то в жар, то в холод. Внезапно мне подумалось, как хорошо бы, чтобы все это было просто сном. Может быть, так оно и есть? Я слишком торопился домой и свалился от усталости. Если я только проснусь… Но от этого кошмара могло быть только одно пробуждение. Габриэля и стражников толкали, хватали за рукава. - Прекратить! – снова закричал он. – Вы думаете, князь этого бы хотел? Этот вопрос обжег меня. «Ты знаешь, что такое зло?» - вспомнил я слова князя, произнесенные им у камина. Я не знал тогда, что ему ответить. Но на самом деле – кто же не знает зла? Чтобы увидеть его, достаточно было заглянуть себе в душу. Я сам оказался способен на зло. И эти люди – обычные, работящие, мирные люди, которых сейчас так желали стать убийцами – в них тоже отражалось зло, пусть они не сознавали этого. А если это так – то есть ли вообще в мире что-то кроме зла? Сопротивляясь тащившим меня стражникам, я обернулся к Габриэлю. - Отпусти меня, - мне удалось перекричать вопли толпы. – Отдай меня им. Его лицо перекосилось, словно сама такая мысль вызывала у него отвращение. - Только через мой труп! Я повернулся к стражникам. - Через его труп? Вы этого хотите? Их лица сливались для меня в пелену – молодые, старые, знакомые, новые – но я смотрел на них, искал в них понимание. И понял, что нашел – когда чьи-то руки сжались на моих предплечьях – и меня вдруг с силой толкнули вперед, в толпу. - Нет! – закричал Габриэль. Но я больше не видел его. Людская масса вокруг меня сомкнулась. Я упал под ударами и меня снова подняли. Боль сперва взрывалась отдельными вспышками, а потом превратилась в бесконечную пелену – и единственная мысль, за которую я держался, была: это не может продолжаться вечно. Рано или поздно мое тело перестанет противиться – и я умру. Меня тащили куда-то. Несколько раз мне казалось, что это уже произошло, и я умираю – но я только терял сознание – и снова приходил в себя. - Убийца! Убийца! Мой правый глаз запух от удара, а потом в левый глаз мне вонзилось что-то острое – и дальше я уже видел только темноту. В этой темноте мой слух выловил среди криков толпы другое слово. - Колдун! Убийца и колдун! Пусть оба сдохнут! Мое сознание внезапно стало пугающе ясным. Я понял, что произойдет. Они вспомнили о Кеннете. Ему тоже не спастись. Воспоминание накатило на меня, болезненно-острое - о маленьком мальчике, который прижимался ко мне и дышал мне в шею, когда мы пряталась в ящике из-под инструментов. Но одновременно я испытал облегчение. Так будет правильно. Мы с Кеннетом не расстанемся. Он уйдет вместе со мной – с его правдой и его ложью, его преступлением или его несчастьем. Мы больше не причиним вреда никому, ни я, ни он. А люди, они смогут изжить и забыть то зло, что поселилось в них, постепенно очистятся от него. - Гореть, гореть обоим! Мне было страшно. Это всего лишь смерть, повторял я себе. Рано или поздно все закончится. Я чувствовал, как мои руки приматывают к столбу – я знал этот столб, к нему привязывали лошадей, когда кто-то ненадолго заезжал в замок. У князя никогда не было ни позорного столба, ни столба для казни. Толпа загудела с новой силой – и я понял, что Кеннет тоже здесь. Я не слышал его голоса, когда его тащили ко мне, но я знал, что даже если его рвут на части, мой брат не станет кричать. А потом я почувствовал его рядом. Спиной к спине. Я почти не мог говорить – челюсть у меня была сломана, зубы выбиты, но я пытался. - Прости, - сказал я. – Прости. Потерпи немного. Все будет хорошо. Скоро все будет хорошо. Скоро мы оба будем свободны. Я чувствовал, как к нашим ногам сваливают дрова и ветки. Кеннет подался ко мне – запрокинул назад голову, положил ее мне на плечо – словно давая понять, что какими бы неразборчивыми и абсурдными ни были мои слова, он доверял мне. Я знал, что плачу. Слезы из моих ослепших глаз смешивались с кровью на моем лице, но я продолжал шептать: - Все будет хорошо, просто потерпи немного. Все будет хорошо. - Поджигай! – закричали рядом. А потом прохладные пальцы Кеннета нашли мои связанные, переломанные руки. Они сняли с него смирительную рубашку, мелькнуло у меня в голове. Или порвали ее, когда тащили его. А его пальцы уже протискивались между моими, сплетались, сжимали крепко. Я все понял. Все произошло одновременно – у наших ног занялось пламя – и тихий голос Кеннета запел рядом: - Раз-два-три-четыре-пять, В лес пойдем мы погулять… * * * Наверное, наши тела еще горели там, на площади перед замком. А мы стояли под тяжелыми тучами, несущимися по небу, возле дерева, свитого из тонких шершавых жгутов. Я помнил, что там, далеко вверху, каждый из них заканчивается шаром с человеческим лицом. Шаром, который Кеннет может заставить упасть и рассыпаться в клочья. Может – и заставит. Кеннет стоял рядом со мной. Никогда еще я не видел его таким прекрасным. В серебряном длинном одеянии, с тяжелым ожерельем на груди, он выглядел сказочной, недоброй принцессой. Его лицо было худым и острым, словно после тяжелой болезни, но его глаза сияли. Волосы серебристым облаком стояли над его головой в потоке воздуха. Он казался одновременно манящим и пугающим - тот, кто наполовину был моим братом – а наполовину еще кем-то, кого я, возможно, никогда не узнаю и не пойму. Кеннет склонил набок голову и улыбнулся. - Вот мы и дома, - произнес он. И да, это был его дом. Это была его мечта – снова прийти сюда со мной и навсегда остаться здесь. Все, что он сделал, служило достижению этой мечты. И он добился своего. - Не больно уже, Иона? – произнес он виновато. Сперва я не понял его, а потом вспомнил. Но боль ушла. Мои глаза снова видели. Мои пальцы снова двигались. Мои кости снова были целыми. Я покачал головой. - Вот и хорошо! – Его голос наполнился радостью. Кеннет раскинул руки в стороны – и я понял, что сейчас, через мгновение, он закружится, затанцует – как тогда, будучи ребенком – как делал, наверное, много раз, когда меня не было с ним. И белые шары с лицами полетят вниз – много, много шаров. Все те, кто был там, на площади перед замком. Кто убивал нас. И их семьи. И те, кто был в это время дома. И те, кто живет в окрестностях. И стражники. И Габриэль. Они все умрут. Я обхватил его руками, когда он успел топнуть всего лишь два раза – прижал к себе его тонкое как хлыст, горячее тело, впился в его губы настойчивым поцелуем. Я знал, что он не сможет не ответить мне. Кеннету всегда были нужны лишь две вещи: это место и я. И он получил обе. Когда мы были детьми, я не мог его остановить, а когда пытался, было уже слишком поздно. Но сейчас это было моим долгом - и единственным оправданием моему существованию. Я буду здесь с Кеннетом. Я дам ему все, что он захочет. Я буду целовать его день и ночь, буду любить его, пока он не устанет, пока мы оба не выбьемся из сил – если в Темном мире существует усталость. Но я не дам ему танцевать. Насколько это возможно – я не дам ему танцевать. Его тонкие руки обвились вокруг меня, он прижался ко мне, отвечая на мои поцелуи. И обнимая его, ловя дыхание с его губ, я думал, что после всего, что я совершил – что мы совершили – после всех наших грехов и преступлений – я не имел права чувствовать себя таким спокойным. Но Кеннет, мой брат, был со мной – и будет всегда. И я был счастлив. КОНЕЦ