После войны

Соня вылетела на крыльцо первой, ждущей, глаза ее сияли, тихо, но сияли, и выглядела она старее, старее, не старше. Просто платье, серьезное, но довольное в целом лицо. На них она напоролась, как на нож. Сразу поняла, что не спроста, что не соскучились неудавшиеся женишки. Долохов приметил это в ней сразу и, досадуя на самого себя, отвернулся. Денисов, стоявший на крыльце, смотрелся так, будто предпочел бы, чтоб его — офицера! Русской армии! — повесили на этом месте. — Софья Александровна, — сказал он, и лицо ее дернулось, как проволкой ударили. На Долохова глянула с крыльца, поверх денисовской головы. Он был не трус, не подлец и не дал бы ей повода считать себя таковым; он встретил черными пустыми глазами ее, и Соня, прикрыв рот, вскрикнула. Но вскрикнула так тихо, что едва ли в доме услышали. Она опомнилась, оглянулась через плечь, прикрыла дверь, сама оставшись на крыльце, прислонилась к косяку, такая ломкая, такая… Такая. Спросила хрипло, без эмоций: — Как? — Как герой, — сказал Денисов своим басом. «Как все, — хладнокровно подумал Долохов. — Как все там умирали». Но Соне хватило и этого. Она кивнула, начала протяжно и быстро дышать. — Дома ли?.. — сминая шапку в руках, но решительно глядя вперед себя, спросил Денисов. — Дома, все дома. Ах, как же это, как это, — она не подберет слов и белеет, бежевеет еще сильнее. — Нам очень, страшно жаль, Софья Александровна, — сказал Денисов жалко, и она отстраненно, тяжело кивнула. Долохов развернулся, чтобы уйти. Ростовым он ничего не был должен, и делать ему здесь нечего, ни к чему все это. Так можно и перед каждым домом слезы размазывать. — Спасибо Вам, — донеслось полувызовом, полумольбой, и Долохов без ухмылки хлопнул калиткой. Перед собой. Ни к чему.