Точка бифуркации

Быть не таким, как все, непросто. Стайлз знает об этом не понаслышке. А еще только что прочитал очередную заумную статью в выданном в самолете журнале о прелестях и пользе конверсионной терапии. Там отчаявшимся родителям за баснословные суммы обещают вылечить их чада от «недуга». Вообще Стайлз бы и рад облегчить себе жизнь, исцелившись от своего «порока». Вы спросите, что же с ним не так? Ответ прост. Он гей. И «болезнь» эта, увы, не лечится. Она не смертельна (если верить слухам о существовании ВИЧ-отрицательных гомосексуалов, ха-ха), но постоянно подвергает его жизнь опасности. Он родился и вырос в среде, где слово «гей» приравнено к «извращенцу» и запрещено к употреблению в цивилизованном и порядочном обществе. Стайлз с ним не борется, он не из героев, вдохновляющих других на подвиги. Он до сих пор не может открыться своему отцу, даже если сердцем (и немного головой) понимает, что тот примет его. Стайлз никого не насилует и не убивает, он не мучает детей и не калечит животных. Он не делает ничего плохого. И все же люди его возненавидят, стоит ему отважиться на каминг-аут. А он не самый смелый парень на земле, ок'ей? Не из тех отчаянных ребят, бросающихся грудью на амбразуру. Он не обманывается на свой счет: в схватке с гомофобами ему не выстоять. Его зашкаливающий коэффициент интеллекта и развитая память бессильны против физического насилия. Крепкий, атлетически сложенный, уверенный в своих силах — это все не про него, Стайлз не станет себе врать. Он вообще не любит врать. Так что старается быть тихим, слиться с подспудным фоном, не отсвечивать лишний раз и избегать конфликтных ситуаций. Он тщательно скрывает свою тягу к (некоторым) лицам одного с ним пола, не афиширует свою личную жизнь (которой у него нет и не было) и не хочет расстраивать отца тем, что род Стилински закончится на нем, Стайлзе — никудышном и бестолковом отпрыске, умудрившемся запасть на своего соседа по комнате. Худшего исхода не придумать. Читая книги по психологии и просматривая фильмы в попытках понять, что же с ним не так, Стайлз всегда задавался вопросом, когда это началось. Не так давно, когда ни с того ни с сего у него встал в душевой на мывшихся там голых парней? Или с самого детства, когда он, играя на заднем дворе, украдкой подглядывал за косившим газон обнаженным по пояс соседом? Тогда казавшимся ему очень взрослым, хотя теперь он понимает, что парню было столько же, сколько ему сейчас, а Стайлз далек от превращения во взрослую самодостаточную особь. Хотя ребенком его тоже не назовешь. Стайлзу восемнадцать, и это его первый год в колледже. И вообще вне дома — в другом городе, мегаполисе, где, как он слышал по преданиям старины глубокой, никто не обращал внимания на геев и их, «прокаженных», даже принимали на работу. Он знал, что такое кампус, что он будет поделен на женское и мужское крыло и что придется делить с каким-то рандомным парнем двухместную комнату. Но Стайлзу, опровергавшему заблуждение о том, что геи бросаются на все, что движется и имеет член, не нравились все без исключения мужчины, так что он (наивный) не видел в этом никакой проблемы. Многие парни прельщали его внешне, потому что все любят красивых людей, и он представлял, как гордо гулял бы с таким красавчиком в людных местах, наслаждаясь своей избранностью — но не более того. За всю свою жизнь ему по-настоящему нравились лишь двое: его взрослый сосед, имени которого он до сих пор не знает, первый мужчина, которого он увидел голым в окне дома напротив, и Скотт, его единственный друг. Добрый, порядочный, надежный, немного наивный и не догадывающийся о том, что его лучший друг тайно влюблен в него вот уже как десять лет — большую часть своей жизни. Скотт МакКолл натурал. Без малейшего намека на голубые проблески. У Скотта есть девушка (очередная), и Стайлз рад за него. Правда. Нет, он сейчас не лукавит, не лицемерит и не врет. Он никогда не врет, помните? Ему трудно это объяснить. У них со Скоттом… глубокая ментальная связь, не имеющая ничего общего с сексуальным влечением. И, поверьте на слово, Стайлз ни разу за годы их дружбы не дрочил, представляя Скотта или воображая его руку на своем члене, убеждая себя, что это его пальцы движутся в нем сейчас, растягивая постепенно, подготавливая для себя… Стайлзу неловко об этом даже думать, не то что фантазировать — все равно, что инцестом заниматься, ей богу. У него не возникает спонтанных желаний прикоснуться к МакКоллу, он не ищет убедительных поводов лишний раз привлечь его внимание. Хотя в восемь лет Стайлз жестоко страдал от безответной любви — сначала к горячему соседу, потом к вечно попадающему в неприятности Скотту. Но сосед давно переехал, а чувства к Скотту стихли, выровнялись, потускнели, и Стайлз отпустил безвыходную ситуацию, смиренно выдохнул и вышел из борьбы. С самим собой, естественно. Когда-то он хотел признаться МакКоллу, но не нашел в себе достаточно смелости и сил — иметь дело с последствиями. А потом в классе девятом у Скотта появилась девушка, их одноклассница, и Стайлз не стал все портить. Иногда в промежутках между романами МакКолла (бурными, но всегда неудачными) он подумывал поговорить со своим бро начистоту, но каждый раз находил уважительную причину этого не делать. Серьезно, он рад, что все в итоге сложилось, как сложилось. Дружба со Скоттом — лучшее, что есть в его жизни. А конкуренцию за его время и внимание с бесчисленными девушками Стайлз как-нибудь переживет. Не велика беда. А вот у страха глаза велики. И все дело в его соседе. Дереке Хейле. Стайлз по-настоящему боится его. Боится настолько, что уже несколько часов сидит в рекреации и не может заставить себя встать и пойти в их общую комнату. Грызя завязки худи, он судорожно соображает, что ему делать. Заночевать здесь не получится. К Скотту тоже не пойдешь — все койки заняты, и лучше уж спать на диване, чем на полу. Он в полной жопе. Хотите узнать, как он здесь (в ней) оказался? Ок'ей, с чего же начать? Пожалуй, с их первой с Хейлом встречи, три недели назад — ровно двадцать один день каторги. Какая-то сакральная дата, потому что Дереку тоже 21. Он хорош собой настолько, что яйца Стайлза звенят от устраиваемых его сперматозоидами митингов за свободу волеизлияния. Когда Стайлз, въехав в кампус, увидел своего соседа… Да, отрицать нет смысла — это была любовь с первого взгляда. Хейл был его ожившей фантазией — идеальной настолько, что это пугало. У Стайлза успела мелькнуть робкая надежда: «что, если это судьба?..» — но все волшебство кончилось в тот же миг, как Дерек поднял на него тяжелый взгляд и многозначительно-мрачно промолчал в ответ на его фальцетно-робкое «Привет!». Чтобы вы сразу поняли, насколько все плохо — за все эти двадцать и один день Дерек ни разу с ним не заговорил. До начала занятий Стайлз был уверен, что его сосед немой, спрашивать об этом прямо было как-то неприлично (и неловко), а языка жестов Стайлз все равно не знал, так что решил не лезть. Несмотря на роскошную внешность, включающую в себя ухоженное, развитое тело, гладкую и смуглую кожу и притягательно-хищное лицо, та самая, исходившая от суровой фигуры Дерека, невидимая, но ощущаемая каждой клеточкой тела, убийственная энергетика была настолько отталкивающе-грозной, что попытки наладить общение больше смахивали на попытки самоубийства. А Стайлз не страдает психическими расстройствами. СДВГ не в счет. Но стоит отдать Хейлу должное: он по максимуму игнорировал сам факт существования Стайлза. В комнату он приходил только спать и постоянно отсутствовал со своей командой по лакроссу: или на утренних и вечерних тренировках, или на ночных попойках. И да, Дерек Хейл оказался вовсе не немым. У него густой, низкий голос — Стайлз услышал его в первый день занятий, когда дружки Дерека пришли за ним. — О, у тебя новый сосед? — спросил один из них, с любопытством взглянув на вторую кровать, где Стайлз отважно прятался под одеялом. — Как видишь, — неохотно подтвердил Дерек и в ответ на озорную просьбу «Как его зовут? Познакомь нас» рыкнул раздраженно: — Пошли уже. И дверь за ними захлопнулась. Что ж, Стайлз не стал спрашивать, что случилось с предыдущим соседом. Вряд ли он просто тихо и мирно выпустился — верилось в такой исход с трудом. Вообще первую неделю все было действительно тихо и мирно. Стайлз и Дерек почти не виделись, живя в одной комнате и деля один санузел. Стайлз занял положенную ему половину в комнате, одну полку в ванной и использовал свой рулон туалетной бумаги — словом, делал все, чтобы не снискать на себя соседский гнев. Дерек на четвертом, последнем курсе, он живет в этой комнате три года, его вещи стоят там, где он определил им место, и Стайлз, временами чувствуя себя в палеонтологическом музее, боится лишний раз чихнуть. Но Дереку, похоже, плевать на его старания. Утром он встает ни свет ни заря на пробежку, моется, пока Стайлз, выключив будильник, только-только продирает глаза и отчаянно зевает, и уходит, когда Стайлз наконец доползает до туалета отлить. Днем они не пересекаются: пары в разных корпусах, обед для каждого курса в свое время, чтобы избежать давки в столовой, и вечером Стайлз неизменно возвращается в пустую комнату. Кровать Дерека, как в армии, педантично заправлена, нигде ничего лишнего, все убрано, книги на столе и вовсе стоят рядком по алфавиту. И тем тоскливее сравнивать одну половину комнаты с другой, принадлежавшей Стайлзу: на ней все кувырком и царствует хаос, к которому, как известно из второго закона термодинамики, стремятся все, включая живые, системы. Поэтому Стайлз делает вывод, что с Дереком, фанатично упорядочившим свою жизнь до минуты и малейшей детали, точно что-то не так. На второй неделе он начал к нему присматриваться. Пришлось раньше вставать и позже ложиться спать. Он даже пару раз сходил на тренировку по лакроссу, затерявшись среди ревущей толпы восторженных фанаток. Стоит ли говорить, что процентов восемьдесят из них текли по Дереку Хейлу? Который еще и оказался капитаном команды. Идеальней некуда. С ним определенно что-то не так. И чем дольше Стайлз смотрит на него, тем сильнее становится это мерзкое чувство внутри — необъяснимой тревоги, основанной лишь на интуиции. Все-таки отец Стайлза, Джон Стилински, как-никак окружной шериф, и здоровая подозрительность у Стайлза в крови. Дерека здоровым никак не назовешь. Нет, внешне все нормально, он убедительно играет свою роль, и невозможно заподозрить его в чем-то неладном. Но Стайлз нутром чует: это лишь овечья шкура, внутри которой прячется волк. Дерек Хейл опасен (и, сука, прекрасен). — Ты утрируешь, — Скотт, когда Стайлз заговорил с ним об этом, не разделил его беспокойства. — Это ты за ним следишь постоянно. — Потому что он темный тип, — стоял на своем Стайлз. — Ой, да брось. То, что он с тобой не разговаривает, не делает его плохим человеком. Не все люди должны любить тебя и хотеть с тобой общаться, — высказал Скотт свою точку зрения в перерывах между пережевыванием обеда. — Что касается меня, то я просто привык. — Спасибо на добром слове, бро, — кисло поморщился Стайлз от «дружеской» поддержки. Если честно, он ждал от Скотта хотя бы толики понимания. Но Скотт, как и все, считает, что «Хейл — хороший парень». Только вот живет с этим парнем в одной комнате Стайлз, и у него складывается совсем другое мнение. Когда это началось? Вернее, когда Стайлз заметил, что Дерек наблюдает за ним? Он много раз пытался в открытую перехватить его взгляд, но в итоге чувствовал его своей кожей всякий раз, как отворачивался и не мог видеть, куда смотрит Хейл. А смотрел он прямо на Стайлза. Нет, у него не мания преследования. Хотя возможно и она — попробуй тут оставаться непоколебимым, когда приходится ложиться спать в одном помещении с психопатом. Стайлз уверен: у Хейла точно не все дома. По правде сказать, поначалу он думал, что это с ним что-то не так. Что он навыдумывал себе неведомой херни, что перестал контролировать неконтролируемые гормональные всплески, что вот-вот сорвется с гейского поводка и пойдет трахать первого согласного, возможно, попросту напьется и будет плакаться Скотту весь вечер. Но Стайлз все равно был уверен: ему не мерещатся постоянные взгляды Хейла. Не только в их комнате, когда он вставал или ложился спать. Но и в толпе, потому что пока Стайлз следил за Дереком, Дерек следил за Стайлзом. И оба скрывали это друг от друга. Стайлз искал логическое объяснение. Это из-за того, что Хейл начал о чем-то догадываться? У Стайлза не висела неоновая вывеска на лбу из трех букв («Гей»), и все же он допускал вероятность того, что Хейл мог оказаться куда проницательнее Скотта. И тогда возникал вопрос: что Дерек собирается делать с этой информацией? Выжидает подходящего момента, чтобы среди ночи зажать ему лицо подушкой и отпиздить коленом по почкам? Или решает, как лучше выбить из него педика и вдолбить в него натурала? Хейл стопроцентно подходит под образ садиста-гомофоба — внушительная комплекция, зверское выражение лица даже во сне, немногословность и осознанно подавляемая агрессия, готовая вот-вот извергнуться наружу. Той ночью подозрения подтвердились. Пробуждение ото сна было адреналиново-резким — словно кто-то без предупреждения включил свет в голове, и, сразу же открыв глаза, Стайлз был бодр как никогда. Раньше с ним такое случалось из-за побочки таблеток, иногда — от громких и резких звуков, воспринимаемых его мозгом как сигнал опасности. Всматриваясь в темноту, Стайлз так же напряженно вслушивался в царившую в комнате тишину, не понимая, что стало причиной пробуждения. Пока не перевел взгляд на соседнюю кровать. Хейл сидел, опустив ноги на пол, и смотрел на него, не моргая. Сердце Стайлза ухнуло в пятки, а потом бешено понеслось колотиться по одеревеневшему от ужаса телу в панических попытках вырваться наружу из реберной клетки. Через три секунды, показавшиеся Стайлзу вечностью, Дерек, не сводя глаз с его лица, медленно поднялся. Стайлз понял, что сейчас умрет, но его мозг не стал облегчать его участь флэшбеками из прошлого — до болезненной ясности и резкости он был целиком и полностью сосредоточен на Хейле. А тот ушел в туалет. Стайлз вытер краем одеяла мокрое от пота лицо. Его тошнило и трясло. Но он не решился вылезти из кровати, чтобы сменить футболку — вместо этого, когда Хейл, отлив, вернулся, он сделал вид, что спит, что ничего особенного не было и вообще ему все приснилось. И тогда действительно ничего не произошло. Стайлз убеждал себя, что Дерек просто не до конца проснулся и выпялился на него без всякого тайного умысла. Ведь после этого он лег обратно в кровать и затих. Ну а Стайлз не мог уснуть всю оставшуюся ночь, терзаемый отголосками пережитого страха и тревогой. Да что с ним не так?! Может, Скотт прав? И Стайлз сам придумал себе в качестве развлечения несуществующую проблему? Дерек с ним не разговаривает и никогда прямо на него не смотрит, каждый раз проходя, как мимо пустого места. А Стайлз, сердце которого начинает трепетать от одного вида хмуро сведенных густых бровей, волевого, обросшего щетиной подбородка и облегаемых футболкой мышц, убедил себя, что Дерек — его тайный сталкер? Все это кажется очень близким к правде. Если бы каждую ночь вот уже пять дней Стайлз не просыпался от ощущения того, что на него смотрят. И, жмурясь, чтобы случайно не открыть глаз, он тихонько лежит, притворяясь спящим, пока Хейл, зашуршав одеялом и скрипнув кроватью, не поворачивается лицом к стене. Только тогда, краем глаза, Стайлз отваживается взглянуть на его затылок. Он понимает, что должен открыть глаза в следующий раз, чтобы наверняка убедиться в своей правоте и отсутствии первых признаков наступающей шизофрении с ее навязчивыми состояниями. Но ему слишком страшно. Он видел, как Хейл втаптывает в землю своих противников, которых не спасает от ушибов даже защитная лакроссная форма. И Стайлзу совсем не хочется узнать, что чувствует кусок говядины перед тем, как стать отбивной или, того хуже, фаршем. Возможно, он успеет закричать и кто-то прибежит на его крик о помощи. Но с большей долей вероятности Дерек сделает так, что он и пискнуть не успеет. Жизнь так устроена — сильные особи притесняют и уничтожают слабых. В городе, где Стайлз вырос, его не трогали только потому, что он сын шерифа. Других детей, как он, слабых или отличающихся от других, травили и гнобили. Выжить можно было лишь одним способом — стать невидимым, притвориться нормальным. И Стайлз прекрасно справлялся с этой задачей. Пока его не заметил Хейл. Сегодня двадцать первый день. Шестая по счету бессонная ночь Стайлза. Он сидит в рекреации, потому что только что видел, как пьяный Хейл, попрощавшись со своими не менее «трезвыми» дружками, заходит в комнату. И для Стайлза это уже слишком. Алкоголь точно развяжет Хейлу руки и, возможно, язык. Они ведь не могут весь год играть в молчанку? Когда-нибудь им придется поговорить, и тогда Стайлз прямо спросит: «В чем твоя проблема, чувак»? Но первым он не осмелится заговорить: если он издаст хоть один звук, зверь обязательно отреагирует. Стайлз не знает, что ему делать. Он не знает, куда идти жаловаться. Администрации? Да и на что? Хейл не тронул его и пальцем. Что он скажет? «Он следит за мной, когда я не вижу, и он пугает меня, пожалуйста, сделайте что-нибудь, спасите меня, пока еще не поздно». Нет уж, лучше сразу застрелиться и не переживать этот позор и часы унизительных пыток расспросов, которые в итоге ни к чему не приведут. Стайлз пытался поговорить со Скоттом, но не мог толком объяснить причину своего беспокойства. Людей же не судят и не сажают за то, что они смотрят на других людей? Спящих. В итоге его слово против слова Хейла. Стайлз здесь проучился меньше месяца, Дерек уже три года. Он капитан сборной, прилежный ученик, у преподавателей и администрации он на хорошем счету, причина их гордости и объект любви. Стайлза никто не станет слушать. Ему никто не поверит. Он должен справиться сам. Только бы еще понять с чем. Стайлз не может сказать, что не боится боли. Конечно же, он не хочет знать, как болят внутренние органы от гематом и сколько заживают сломанные ребра. Но физические травмы куда менее страшны, чем душевные, которые не вылечишь таблетками и гипсом. Стайлзу страшно представить, что ему предстоит пережить, когда он переступит дверной порог их комнаты. Он боится того, что может произойти. В его голове проносятся картины, одна хуже другой. Он трясет головой, но навязчивые видения не пропадают. Ему хочется позвонить папе и попросить забрать его домой. Потому что, очевидно, он не справляется. Ни с ситуацией, ни со своими переживаниями. Из-за гребаного Хейла, у которого хрен знает что в голове творится, он едва может банально учиться. Все время ему приходится быть начеку: он ждет небесной кары за каждым углом. Он ищет Дерека глазами в толпе — и не находит. Но стоит ему отвлечься, как он опять чувствует на себе чужой пристальный взгляд — липким жаром на коже, мерзкими холодными мурашками вниз по позвоночнику. Он не знает, как интерпретировать этот взгляд, он понятия не имеет, о чем думает Хейл, когда смотрит на него. О том, как свернет ему шею? Хорошо бы так и было. Быстро и безболезненно. Хуже будет, если он переломает ему все пальцы по очереди на руках и ногах, а потом затолкает древко клюшки для лакросса в зад. Да, у Стайлза богатое воображение. Лишь благодаря ему он выживал все эти годы. Он воображал себя кем угодно, только не собой. Иногда Стайлз презирал и ненавидел себя — за слабость, за страх, за уязвимость, за то, что не может влиться в общество, что остается изгоем, но все равно мечтает иметь то же, что и другие нормальные люди — семью, возлюбленного, дом, работу, цель в жизни или, на худой конец, планы на будущее. Но у него ничего этого нет. Все, что у него есть, это его одиночество и непредсказуемый Дерек Хейл за закрытой дверью. Стайлз открывает ее трясущейся непослушной рукой. В комнате темно. Он слепо моргает, ища взглядом Хейла, и находит его в кровати — неопределенный силуэт под одеялом и темное пятно волос на фоне подушки. Стайлз беззвучно закрывает за собой дверь, но не запирает ее — рука не поворачивается. Это его единственный путь к спасению, потому что дверь в ванную не закрывается, а прыгать из окна четвертого этажа чревато последствиями. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, Стайлз крадется к своей кровати. Он как незадачливый турист, попавший на территорию опасного хищника и наивно надеющийся, что ему удастся дожить до утра. Дабы быть готовым бежать в любой момент, Стайлз ложится под одеяло одетым, снимает только худи, оставаясь в рубашке, и кеды. Он не идет в ванную перед сном, потому что уверен: сегодня он не заснет. И будет всю ночь лежать с закрытыми глазами, отчаянно вслушиваясь в нарушаемую звуками с улицы тишину и ждать чего-то ужасного и непоправимого. Ничего не произойдет, он встанет утром разбитый, не выспавшийся и подавленный, Скотт проявит свойственное ему беспокойство о состоянии Стайлза, а тот, как всегда, скажет, что все под контролем, просто зачитался допоздна. Слава ботаника бежит впереди него — как же временами это удобно. Дерек переворачивается, как будто бы недовольно вздыхая. Стайлз едва не подскакивает, как ошпаренный, но силой заставляет себя успокоиться и продолжить имитировать состояние глубокой комы. Уголком глаза он глядит на электронные наручные часы. Ему кажется, прошло уже несколько часов, но на самом деле лишь сорок две минуты. Наверное, стоило лечь на диване в рекреации. Но дежурный рано или поздно наткнулся бы на него, все равно заставил вернуться в комнату, а еще утром бы потащил к декану. Стайлз не хочет себе проблем. Он любит следовать правилам. Иногда. И все же после отбоя он предпочел бы беззаботно дрыхнуть, а не бороться со сном изо всех: если он задремлет и потеряет бдительность, ему конец. Кажется, за окном светает, когда усталость тела и нервное перенапряжение берут верх над разумом, и Стайлз засыпает. Ему ничего не снится — ни кошмаров с восставшими из мертвых зомбаками, жаждущими полакомиться его гениальными мозгами, ни отважных приключений в стране единорогов. Ничего из того, что обычно ему снится, потому что он напрочь забыл выпить на ночь таблетки. Его сон темный, вязкий и безмолвный, как огромное болото дегтя, в которое он угодил по неосторожности. Он понимает, что ему надо выбраться, но чем больше сопротивляется, тем сильнее вязнет в трясине бессознательного. Он уже забывает, почему ему нельзя спать. Он так устал. Ему кажется, что он спит глубоко, но на самом деле дремлет полуосознанно — он понимает, что спит, и может оценить положение своего тела в пространстве. Мерзкое состояние. Словно наркотический приход. Но у Стайлза нет сил бороться — и он позволяет себе плыть, покачиваясь на мягких и обманчиво безопасных волнах полузабытья. Ему легко и хорошо. И когда тепло утреннего солнца касается его щеки, он подставляет лицо. Стайлзу нравится это невесомое ощущение на коже — оно такое нежное, согревающее, приятное, вызывающее у него улыбку. А потом солнце целует его в губы. Стайлз понимает, что происходит, только несколько секунд спустя — и упускает то бесценное время, когда у него еще был шанс защититься. Его руки оказываются болезненно-крепко прижаты к кровати, вдавлены в матрас, как и все его тело, обездвиженное чужой тяжестью. Стайлз едва ли успевает замычать, широко распахнув глаза, когда чужой язык уже оказывается у него во рту. Наверное, он должен начать кричать и вырываться — так обычно снимают в фильмах и пишут в книгах. Но ни черта подобного. Это все равно, что встреча с несущимся на тебя на скорости восемьдесят миль в час автомобилем — ты замираешь в свете его фар и сила неизбежного лобового столкновения буквально выбивает дух из тела. Ты не пытаешься шагнуть назад, ты ничего не делаешь — в твоем мозгу коллапс. Стайлз тоже не может пошевелиться. Осознание происходящего никак не желает приходить к нему. И все же инстинктивно он дергает руками — лишний раз убеждаясь, что максимально способен сжать и разжать уже немеющие от нехватки кровообращения пальцы. Пнуть навалившегося на него Хейла не представляется возможным, и в тот момент, когда он наконец соображает, что может укусить его, а в идеале откусить язык, Дерек отстраняется. Его лицо так близко, что Стайлз видит каждую его ресницу, все темные прожилки на зеленой радужке и золотистый ободок вокруг пугающе расширенных зрачков — Хейл выглядит настолько обдолбанным и вряд ли отдающим себе отчет в своих действиях, что Стайлза прошивает насквозь пониманием: это оно. То самое, чего он так боялся все это время, но не мог выразить словами. В один миг ему стало ясно все: и почему Хейл избегал и игнорировал его, и почему постоянно вцеплялся взглядом, стоило Стайлзу отвернуться. Лучше бы он его избил. Тогда Стайлз хотя бы мог сохранить остатки своей гордости — мужской, гейской, какой угодно. — Не надо… — едва слышно выдыхает он в темное лицо склонившегося над ним Дерека — и читает в его взгляде свой приговор. Хейла почти колотит от мандража, Стайлз чувствует его голод и жажду обладания — чего-то очень близкого к потребности в убийстве, когда остановиться уже невозможно. Стайлзу хорошо знакомо это состояние — он десятки раз видел маньяков в допросной отца через решетчатое окно в двери. А теперь он столкнулся с одним из них лицом к лицу. И ему нечего противопоставить. Дерек словно читает его мысли и знает все движения наперед. Он зажимает ему рот рукой раньше, чем Стайлз, набравшись храбрости, думает начать орать что есть мочи. Стайлз кусает его ладонь, ударяет освободившейся рукой по плечу и голове, стараясь причинить боль в надежде, что это заставит Хейла отступить, но тот полностью игнорирует его попытки к сопротивлению. Он намного сильнее физически и превосходит Стайлза по массе, и ему не составляет никакого труда подмять его под себя, а потом одним рывком перевернуть на живот. Стайлз едва успевает вдохнуть, как его вжимают лицом в подушку. Ему нечем дышать. Голова кружится от нереальности происходящего. Он все еще бестолково брыкается и безрезультатно царапает сгрызенными ногтями руку Дерека, жестко держащую его голову. Пуговица на старых джинсах отлетает, когда Хейл дергает их за пояс, стягивая с узких бедер, и паника Стайлза стремительно перерастает в ярость. Дерек душит его, пытаясь подчинить и покорить, и заламывает руку. Сквозь оглушительный перестук сбивающегося с ритма сердца Стайлз слышит голоса с улицы и из коридора: шумные студенты идут на завтрак и пары. Для них начинается самый обычный учебный день. Никто из них не слышит стонов Стайлза и его невнятных мольб — он просит Дерека остановиться, не делать этого, но Хейл его не слушает. «Пожалуйста, не надо, я не хочу так». Он сосредоточен на своих действиях. «ДерекДерек, пожалуйста, не делай этого». Он точно знает, чего хочет и как это получить от Стайлза — и ему плевать, хочет Стайлз дать это ему или нет. Он все равно возьмет свое. Стайлз вертится ужом под Хейлом и сдвигает бедра, не давая ему поставить колено между ними. Дерек рыкает над ним больше возбужденно, чем раздосадовано или зло, и все равно раздвигает его стреноженные джинсами ниже колен ноги. Ему не нужно снимать с него трусы — его пальцы уверенно отодвигают резинку и с силой проходятся по судорожно сжатому входу. Стайлз всхлипывает в подушку и, собрав остатки сил, пытается вырваться и сбросить с себя Хейла. Он выдыхается раньше. Воздуха не остается. Рука Дерека на его затылке ни на секунду не ослабляет давления. Стайлз вздрагивает всем телом, когда по его копчику течет что-то противно ледяное и вязкое и зажимается еще сильнее, до судороги сводя ягодицы, чтобы не дать пальцам Дерека снова достать до входа. Но жалкие попытки сопротивления не приводят ни к чему — благодаря смазке пальцы Хейла, два сразу, проскальзывают внутрь. Стайлз дергается и бессильно плачет в промокшую от слюней и пота подушку. Хейл жарко и пугающе тяжело дышит где-то за его спиной, жестко проталкивая пальцы глубже, давя костяшками на пытающиеся вытолкнуть его гладкие стенки, растягивая их силой. Это не столько больно, сколько страшно — потому что для Стайлза очевидно, что одними пальцами Хейл не ограничится. Стайлз знает, что произойдет, но ничего не может сделать, чтобы это предотвратить. Подушка поглощает его крик, когда Дерек толкается в него — входит только головка, но от боли Стайлз почти теряет сознание. Хейлу плевать на него — он занят своим делом. Перед ним есть дырка, в которую он должен войти, даже если не получается, он жаждет подвигаться в свое удовольствие, превращая трение в наслаждение, и кончить. После этого он потеряет интерес. Но Стайлз не знает, доживет ли до этого момента. Дерек еще не начинает двигаться, только протискивает свой твердый член в его сведенное спазмом нутро, а Стайлз уже чувствует себя на грани болевого шока. Смачный шлепок яиц по промежности становится вестником успеха. Хейл вжимается бедрами в его дрожащий зад, входя максимально глубоко, и, миновав стадию раскачки, сразу же берет максимальные скорость и амплитуду. Он отпускает обмякшего и не сопротивляющегося больше Стайлза, который рад уже тому, что может повернуть голову и вдохнуть долгожданный свежий воздух. Кровать скрипит, Дерек долбится в него со всей дури, внутри все горит и пылает болью, а зад пульсирует от шлепков голых тел друг о друга — и все это сопровождается постыдно-хлюпающими звуками вытекающей смазки и глухими постанываниями Хейла. Стайлз не издает ни звука — он сосредоточен на том, чтобы просто успевать дышать. Он может закричать, но все уже свершилось, он проиграл — и люди, которые ворвутся в их комнату через незапертую дверь, увидят голую задницу Хейла и распластанного под ним Стайлза. Лучше умереть. Лучше никто никогда не узнает о том, что случилось. Стайлз стерпит. Он сможет. Дерек не может трахать его вечно — до мозолей на слизистой, которых не существует в природе. И все же терпеть пришлось слишком долго. Стайлз, стискивая зубы от все еще временами болезненных проникновений, молится уже о том, чтобы Хейл поскорее кончил и слез с него. Кто-то наверху, возможно, тот самый Господь, который вспомнил, что геев, как и других людей, тоже создал он, сжалился над Стайлзом. Через десяток рваных толчков Дерек, глухо застонав, замедляется, кончая, а потом останавливается. Наваливается сверху жаркой, невыносимой тяжестью, и Стайлзу снова нечем дышать. Дерек словно бы в благодарность целует его в шею, и это так омерзительно, что хочется выблевать взбитые им кишки. Стайлза трясет еще сильнее. Он на грани срыва — отнюдь не нервного. Если бы у него под рукой сейчас оказался нож, он без раздумий воткнул бы его прямо Хейлу в шею. И будь что будет. Дерек, передохнув и восстановив дыхание, слезает с него. Тело Стайлза его не слушается — оно дрожит и отказывается двигаться, поэтому лишь с третьей попытки ему удается перевернуться на бок и натянуть обратно джинсы, прикрывая свою наготу. Между бедер мокро и липко. Он боится посмотреть вниз и увидеть пропитанную кровью ткань трусов. А еще он боится встретиться глазами с Дереком, хотя чувствует на себе его взгляд — тот все еще сидит на краю его кровати и наблюдает за ним. — Ты… — у Стайлза крутится много злых слов на языке, но он не может выдавить из себя ни одного. Честно говоря, ему не хочется говорить вообще. Он хочет побыть один. — Уйди. Проваливай, Хейл, или я клянусь… ты пожалеешь об этом. Его голос дрожит, как и он весь. Жалкое, должно быть, зрелище. Но почему-то Дерек его слушается. Молча встает, берет свои вещи и уходит, отперев дверь. Как предусмотрительно с его стороны было ее закрыть. Стайлз укрывается одеялом с головой и плачет. Пока все, что он чувствует, это боль и страх — и ему намного страшнее, чем было под Хейлом, потому что тогда он едва ли успел в полной мере осознать весь ужас происходящего. И он прав: дело не в физическом насилии и боли. Все самое страшное происходит внутри — там, где все саднит и кровоточит, и кажется, еще чуть-чуть, и сердце остановится от нехватки крови. Но Стайлз все еще дышит. Функционирует. И, держась за стены, как ребенок, только учащийся ходить, бредет на подгибающихся от слабости и боли ногах в ванную. Избегая смотреть на свое отражение в зеркале, он медленно раздевается. На бледных тонких запястьях уже проступают ало-синие браслеты следов от пальцев. Стайлз отводит взгляд и, борясь с болью и отвращением, стягивает с себя порванные джинсы вместе с трусами. На белой внутренней поверхности бедер — блестящие подтеки смазки и белесой спермы. Стайлз различает едва заметный розовый оттенок, и его начинает мутить. Он перебирается через бортик в кабинку и садится на ледяной и твердый кафельный пол. Холод приносит небольшое облегчение. Сил поднять руку, чтобы включить воду, уже нет. Стайлз притягивает колени к груди и, уткнувшись в них лицом, надрывно плачет. Он думает, ему полегчает. Но легче не становится. Ни через час, ни через день, ни через два. Он молчит. Дерек тоже. Они оба делают вид, что ничего не было — в их отсутствующих отношениях ничего не меняется. Стайлз берет больничный, убедив медсестру в том, что у него простуда, для чего пришлось залпом выпить литр молока из морозильника и просидеть пять минут под обжигающе горячим душем, но все это не идет ни в какое сравнение с тем облегчением, которое он испытывает от мысли, что не придется возвращаться в их общую с Дереком комнату. Хотя бы эти пару дней. Скотт приходит к нему постоянно. Стайлз старается вести себя непринужденно и естественно, но почему-то слабо помнит, как это. Зато в малейших деталях и подробностях помнит все, что происходило за закрытой дверью двухместной комнаты, и ему хочется то ли расплакаться, то ли рассмеяться. Он такой дурак. Ему нужно было прислушаться к себе. Придумать какую угодно фантастическую причину, почему он не может жить с Дереком Хейлом в одной комнате, да просто взять и забрать свои документы, вернуться домой и прожить остаток своей жизни счастливым бездетным одиноким геем, который боится сказать о своей ориентации даже таким же геям, как он сам. А потом приходит Дерек. Стайлз не знает, как выдерживает его взгляд. Они смотрят друг на друга бесконечные десятки секунд, пока Хейл не подходит к его койке и не садится на приставленный к ней стул — на нем часами просиживает штаны Скотт, забивший на все свидания и, кажется, учебу тоже. Стайлз этого не одобряет, но его никто не спрашивает. Скотт только-только ушел ужинать, и последним человеком, которого Стайлз ожидал увидеть в лазарете, был Дерек Хейл. Он четыре дня придумывал пламенную, уничижительную речь, которую проорет в лицо Дереку сразу, с порога комнаты, когда вернется туда, чтобы собрать свои вещи. Но почему-то не может вспомнить ни слова. Вместо того, чтобы скалиться и рычать, он хочет сжаться и заскулить. Но черта с два он доставит Хейлу такое удовольствие. И плевать, что его выдает тремор рук и трясущийся подбородок. Взгляда он не отведет. Потому что они оба знают: стоит ему открыть рот и попросить медицинское освидетельствование, Хейлу конец. А еще они оба знают, что Стайлз этого никогда не сделает. Хуже замусоленной темы гомосексуальности была только не теряющая своей остроты и популярности тема сексуального насилия, которая приобретала особо пикантный и деликатный характер, когда касалась обоих лиц мужского пола. Да, Хейла, возможно, посадят. Вернее, посадят наверняка, когда папа узнает — а он узнает. Но за Стайлзом на всю жизнь останется это клеймо — жертвы изнасилования. Это совсем не тот почетный знак, который он хочет нести до могильной плиты. — Чего тебе? — спрашивает Стайлз. Он смотрит на Дерека и не понимает, как тот мог ему нравиться — целых двадцать один день! Несмотря на верещащий в агонии голос интуиции, Стайлз все равно плыл, стоило ему увидеть это лицо и размах плеч, а теперь… Ничего этого не осталось, словно и не было никогда. Дерек совершенно не изменился, но Стайлз больше не считает его богически красивым и притягательно сексуальным. Перед ним на стуле сидит существо, отдаленно похожее на человека, и между ним и Стайлзом нет никакой связи. — Извини. Это первое, что слышит Стайлз от Дерека спустя двадцать пять дней. Зашибись. — Серьезно? — Стайлз не верит своим ушам. Этот Хейл совсем ебанутый? Риторический вопрос. — Ты думаешь, что скажешь «извини», а я отвечу тебе: «все пучком, чувак, забыли», и мы заживем душа в душу, как прежде? — Ты меня спровоцировал. — Я тебя… ЧТО?! — Стайлз задыхается. От возмущения, неверия, да он просто охреневает, когда Дерек со своим неизменным невозмутимым видом смеет озвучить ему подобное прямо в лицо. — Когда ты появился, — Дерек наконец говорит, а Стайлз все еще пребывает в глубокой прострации, чтобы перебить его своими воплями, — я подумал, что ты очередной мелкий фрик с СДВГ, совершающий миллион и одно бессмысленное действие в секунду и с еще большей скоростью несущий околесицу. Но потом я стал замечать, как ты смотришь на меня, изучаешь, оцениваешь мое тело, следишь за мной, думая, что я этого не вижу. И эти твои проклятые оленьи глаза преследовали меня днями и ночами. Я хотел держаться от тебя подальше, ясно? Но ты следовал за мной по пятам, и от тебя было не отвязаться. Я знаю, что сделал что-то кошмарное, но я не контролировал себя в тот момент, когда… Дерек запинается. Стайлз молчит. Слова Хейла звучат почти как гребаное признание, но вместо радости и восторга он испытывает еще более сильное, чем прежде, желание убить его — порвать на куски голыми руками, искупаться в его крови и увидеть тот миг, как остекленеет его взгляд следом за остановившимся дыханием. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спрашивает Стайлз, трясясь от злости. — Простил тебя? Отпустил твои грехи? Посочувствовал тебе? — в его голосе столько яда, что Дерек хмурится еще больше. — Я хотел поговорить. — Раньше надо было говорить! — рявкает Стайлз и указывает дрожащей рукой на дверь. — Выметайся! Пошел вон, Хейл, проваливай! Никогда в жизни я не хочу снова тебя видеть! Он кричит, и сразу же прибегает медсестра. Дереку приходится уйти, но в дверях он бросает на Стайлза последний взгляд. В нем нет больше тьмы — той, что родилась, росла и жила с ними в одной комнате весь этот месяц. Она исчезла тогда же, когда исчез человек по имени Стайлз Стилински. И появился тот, у кого нет имени. У кого ничего нет — последнее, что у него было, забрали. На следующий день Стайлз подает документы на перевод в другой колледж. Скотт ужасно расстроен, он порывается уйти с ним, но не может из-за спортивной стипендии — Мелиссе, его матери, не вытянуть платную учебу в столице. А Стайлз возвращается домой. В маленький, гомофобный, родной городок — место, в котором все началось и все закончится. Отец расстроен тем, что сын отказался от места в престижном колледже, но ужасно рад его возвращению, и немного, но это все же греет остатки души Стайлза. По ночам он спит с включенным светом и говорит отцу, что читает, но на самом деле не может уснуть. Мили между ним и Хейлом не избавили его от страха — казалось, он стал только сильнее и крепче, подпитываемый этой жалкой попыткой сбежать от проблемы вместо того, чтобы попытаться ее решить. Но как? Как можно ее решить? Разве есть какая-то волшебная таблетка, которая навсегда сотрет воспоминания о том утре? А лучше — о Дереке Хейле? Стайлз хотел бы никогда его не знать. И все же он продолжает думать о нем чаще, чем о ком-либо еще. Его тело давно восстановилось, но душевное спокойствие, как он пророчил, так и не вернулось. Вздрагивать от чужих взглядов в спину вошло у него в привычку. Даже Джон отметил как-то раз, что Стайлз стал куда более дерганым, чем обычно, и предложил сменить психотерапевта, а с ним и предлагаемый курс терапии. Только волшебной стирающей память таблетки среди лекарств все равно нет. Скотт звонит ему каждый вечер — вернее каждую ночь из-за разницы во временных поясах. Для Стайлза это как звонки с того света — он уже и не помнит, что когда-то у него был лучший друг, в которого он, как он думал, был влюблен. Все это осталось в прошлой, не существовавшей никогда жизни. Все, что есть у него сейчас, это отчаяние. Такое звонкое и терпкое, как пощечина. Ему следовало залепить ее Хейлу перед тем, как уехать. В очередном ночном разговоре Скотт вдруг вспоминает: — Ой, забыл тебе сказать. Тут весь колледж на ушах второй день стоит. Твой сосед позавчера ночью насмерть на байке разбился. Все в таком шоке… Стайлз больше ничего не слышит. Он слышит только нарастающий звон в ушах, из мира вокруг исчезают не только звуки, но и краски. Стайлз чувствует, как его ведет и мутит. Он роняет телефон на кровать и смотрит на свое мутное, блеклое отражение в погасшем экране компьютера. Он думал об этом всю последнюю неделю: о том, как все-таки не выдержит, сорвется, украдет табельный пистолет отца и первым же рейсом вернется обратно, чтобы вышибить Хейлу мозги — все в той же ненавистной ему двухместной комнате с обезличенным ремонтом и дешевой мебелью. Но сейчас, услышав эту новость, он даже не может до конца осознать ее — все его естество парализовано ужасом. Его сосед, Дерек Хейл, погиб два дня назад. — … короче, завтра будут похороны, — продолжает Скотт, не понимая, что Стайлз давно его не слушает. — Не знаю, идти или нет. Ты знаешь, как меня стремает от этих похоронных процессий, но… Он вроде был неплохим парнем, да? Жаль его. Ему-то всего был 21 год. Стайлз бросает все и вылетает первым рейсом. Отец не спрашивает его ни о чем, он удивлен, но уверен в своем сыне, поэтому дает ему деньги. Полет в столицу проходит быстрее, чем недавний перелет домой, и такси привозит его к кампусу. Охранник неохотно пускает Стайлза внутрь под предлогом того, что тот неделю спустя обнаружил, что забрал не все свои вещи. Стайлз подписывает, не глядя, служебную записку на временный пропуск, отдает свой паспорт и летит наверх. На самом деле он все еще не верит. Он думает, что или Скотт соврал, или весь мир сошел с ума. Только когда открывается дверь и он видит пустую темную комнату и свою смятую постель, которую, мог поклясться, заправил не хуже, чем солдат со стажем, он понимает — Дерека больше нет. Его вещей нет — они убраны по коробкам, расставленным то тут, то там, и ждут передачи родственникам. Стайлз медленно подходит к своей кровати. На ней — одеяло и подушка без наволочки, на которой, казалось, спали только вчера. Но прошло уже два дня. Два дня, как Дерека больше нет, а Стайлз узнает об этом только сейчас. Он ложится в кровать, укрывается покрывалом и обнимает подушку, зарываясь в нее лицом. Он ищет знакомый запах, но не находит его, и снова скулит и плачет от отчаяния и бессилия. Он понимает, что должен был сделать все по-другому. Должен был поговорить с Дереком, когда тот пришел к нему. Должен был дать ему шанс объясниться. Они бы вряд ли смогли остаться друзьями, но… Это его вина. Его вина в том, что Дерек сел пьяным за руль и не справился с управлением — как сообщил ему охранник, пока распечатывал бланк и выписывал пропуск. Он попробовал посочувствовать Стайлзу, решив, что они с соседом успели стать друзьями за двадцать пять дней его пребывания здесь. Он был так же далек от истины, как и близок к ней. Утром Стайлз едет с остальными на похороны, но пропускает поминальную службу, потому что не может заставить себя войти в часовню и увидеть у алтаря закрытый гроб, украшенный свечами и цветами. Он не хочет ничего этого видеть и сам не понимает, что здесь делает. Почему он здесь? Хочет искупить свою выдуманную вину перед покойником? Окончательно убедиться, что мир все-таки сошел с ума? Или дать выход всем тем чувствам, которые не давали ему покоя всю эту неделю? Он не может врать себе: даже после того, что Дерек сделал с ним, Стайлз все равно влюблен в него. Не в тот образ, который Хейл создал для других и который так сильно пугал и отторгал его, а во что-то другое, что он чувствовал за показной маской — влюблен в того человека, который пришел к нему в лазарет, пускай и четыре дня спустя, чтобы извиниться. Стайлз не представляет, что пришлось сделать Дереку, чтобы решиться на это. И ради чего? Он ведь ни на что не рассчитывал, он знал, что облажался, что ничего уже не исправить. Только он ошибался. И Стайлз ошибался тоже. Тогда можно было сделать все, что угодно, все, на что хватит сил и смелости. Вот сейчас ничего уже не исправить. И Стайлз отходит в тень деревьев, когда из часовни выносят гроб. Он присоединяется к концу траурной процессии. Идет следом за высокой, статной девушкой, одетой во все облегающее и черное и прячущей руки в карманах. Стайлзу она кажется смутно знакомой, хотя он не может понять, где мог видеть ее раньше. Только присмотревшись, он понимает, что она похожа на Дерека — та же смуглая кожа, хищный профиль, острые и широкие скулы и соболиные брови. Заметив его взгляд, девушка перехватает его и хмурится так, что сердце Стайлза пропускает удар. Он останавливается, перед глазами — белая пелена из слез. Пытается дышать, но не может сделать ни вдоха — его душит невидимая рука. Он опускается на колени и, закрыв лицо руками, рыдает в голос. И ему плевать, что подумают люди вокруг, ему на все плевать, потому что больше ничего не имеет значения. — Эй, — горячая и тяжелая рука ложится на его плечо, — ты Стайлз, да? — спрашивает его незнакомка, которая присаживается рядом на корточки. Давясь воздухом, Стайлз поднимает на нее взгляд. Ее глаза чужие, голубые, и чем дольше он смотрит на ее лицо, тем меньше видит в нем сходства с Дереком. И его накрывает приступ паники — ему начинает казаться, что он забывает его лицо. — Я Лора, — представляется девушка, — сестра Дерека. Он рассказал мне о тебе. Стайлз яростно трет рукавами худи зареванное лицо, пытаясь справиться с потоком слез, потому что ему нужно выглядеть хотя бы немного вменяемым, чтобы Лора продолжила с ним говорить: — Обо мне? — сипит он, не представляя, зачем Дереку было что-то рассказывать о нем своей сестре. — Он хотел найти тебя, — Лора не убирает руку с его плеча. Она лежит там же, где рука Дерека, когда он брал его сзади, удерживая и не давая соскальзывать под своим напором. Только вчера эти воспоминая вызывали у Стайлза содрогание и ужас, но, честно говоря, он был согласен пережить их снова и снова, если бы это вернуло Дерека к жизни. — Зачем?.. — Стайлз думает, что тоже сошел с ума. Он не понимает, что происходит. Гроб давно унесли, люди ушли, а они с Лорой сидят тут посреди дорожки вдвоем и говорят о чем-то. — Он обидел тебя. Не со зла, я думаю, — Лора выглядела грустной и уставшей. — Он переживал, что ты из-за него можешь наделать глупостей. Сказал, что хочет извиниться. Стайлз покачал головой. Бред. Какой-то бред. — Он уже извинился передо мной, — тихо говорит он. — Тогда, я надеюсь, ты простил его, — Лора улыбается тоскливо. — Он всегда был очень замкнутым и немногословным, из-за отца… его детство было тяжелым. Ему всегда сложно было выстраивать отношения с людьми. Я ужасно гордилась им, когда вместо того, чтобы запереться и сидеть дома, он поехал учиться в колледж, а потом вступил в сборную по лакроссу. Я надеялась, что он найдет там себе друзей и перестанет чувствовать себя таким… одиноким. Стайлз заплакал бы, если бы мог. Они с Дереком были такими разными и в это же время между ними оказалось столько общих переживаний. И все это теперь обесценено и бесполезно. Всего этого больше не существует — только в памяти Стайлза. Он хотел, а теперь боится все забыть. — Он отрицал, что встречается с кем-то, — продолжает Лора, — и я не стала лезть в его личную жизнь и тем более я не хочу лезть в твою, но… По тому, как он говорил о тебе, мне кажется, ты ему действительно очень нравился, Стайлз. И он бы хотел, чтобы ты меньше плакал и больше улыбался. Лора утирает слезы с его лица и мягко улыбается — так, как Дерек никогда ему не улыбался. Но Стайлз может представить эту улыбку. Он видит ее, даже когда закрывает глаза. — Он был хорошим парнем, — со вздохом скажет Скотт, когда он вернется в кампус с остальными. И Стайлз с ним согласится.

Эпилог

— Никогда бы не подумал, что свадьбы будут удручать меня больше, чем похороны. — Заткнись, Стайлз. — Не могу, я твой шафер, Скотт, я обязан говорить правду и только правду, иначе Бог меня анально покарает. — Не богохульствуй, — шепотом строго одергивает его отец, а священник глядит неодобрительно, и Стайлз умолкает. Он стоит со стороны жениха у алтаря и без энтузиазма изображает волнение и нетерпение в ожидании невесты, подыгрывая остальным. Джон и гости то и дело оборачиваются на двери. — Что-то невеста не торопится. — Заткнись, Стайлз! — едва ли не переходит на повышенные тона МакКолл, который никогда так не нервничал в своей жизни. Стайлз закусывает губу, пряча усмешку. Ему забавно видеть Скотта таким возбужденным — они словно поменялись местами. Таблетки так и не смогли убавить активность Стайлза, а вот возраст все же добавил ему степенности. Суетиться он стал значительно меньше, но вот болтать… — Мне кажется, стоило поставить на нее gps-маячок, тогда сейчас мы бы убедились, что она садится на первый рейс и сваливает отсюда, и не теряли бы время. Скотт резко поворачивается к нему, и на его лице отражается одно желание — придушить своего шафера собственными руками в этих бестолковых белых шелковых перчатках. Стайлз машинально делает шаг назад и чуть не роняет вазон, но вовремя успевает его поймать. Виновато улыбается слуге божьему и избегает испепеляюще-осуждающего взгляда отца в первом ряду. По правую руку от него сидит Мелисса-поздравляем-уже-не-МакКолл, и хоть Стайлз так и не стал парнем Скотта, в конце концов он стал его братом. И шафером, конечно же. Кто, если не он? Конечно же, все опасения оказываются напрасны. Эллисон, ангельски прекрасная в своем белом элегантном платье, появляется в конце ковровой дорожки, и под руку ее гордо ведет ее отец, Кристофер — суровый, как и всегда. Он даже не улыбается, когда передает свою дочь Скотту, зато награждает его взглядом из серии «я купил ящик свечей. Я слежу за тобой, зятек». Стайлз молчит, и все проходит замечательно. Новобрачные приносят друг другу клятвы в вечной любви, обмениваются кольцами и закрепляют свой союз поцелуем под бурные овации толпы. Стайлз незаметно отходит в сторонку и раньше, чем его хватились, сбегает. Все эти шумные и людные праздники не для него. Он до сих пор предпочитает тишину, покой и уединение. Как на кладбище, к которому он идет. Так уж вышло (никто этого не планировал и не ожидал), но выбранная организаторами свадьбы церковь находилась в том же старинном храмовом комплексе, что и часовня, за которой простиралось старое кладбище — по большей части давние захоронения и семейные склепы. Где-то среди давно сравнявшихся с землей и поросших травой могил находилось надгробье Дерека. Прошло десять лет, прежде чем Стайлз смог прийти сюда. Ему спокойно и легко на душе. Он словно идет в гости к старому другу, которого не видел сто лет — по ощущениям так и есть. Он знает букву сектора, ряд и номер, и ему не составляет особого труда найти место, где он никогда раньше не был. У надгробья стоят свежие цветы. Этого тоже никто не планировал, но из-за переноса даты в самый последний момент свадьба Скотта и Эллисон пришлась на тот же день, что десять лет назад погиб Дерек Хейл. Лишнее подтверждение тому, что высший замысел все-таки существует и чудно, а порой ужасающе переплетает чужие судьбы. Стайлз идет к Дереку, преисполненный благодарности. Удивительно, возможно, но так оно и было. Благодаря ему он многое осмыслил и переосмыслил в своей жизни. Признался отцу, начав свою сбивчивую речь с фразы: «Лучше поздно, чем никогда, пап, так что слушай», а закончив ее: «Хоть ты и породил меня, не убивай меня, пожалуйста, пока я не познал все радости плотской любви». После Дерека у Стайлза никого не было. Не потому, что он не смог справиться с психологической травмой. Просто ему никто не нравился. У всех были изъяны. Ни один не был столь же идеален и сексуален, как Дерек Хейл. И Стайлз решил забить и радоваться жизни и так. Тем более, что жизнь действительно прекрасна. День выдается погожий. Солнце, легкий ветерок, уютная свежеть под густыми кронами деревьев. Стайлз присаживается на надгробье с озорной мыслью «наконец я сверху, чувак» и гладит холодный отполированный камень кончиками пальцев. Он с ностальгией вспоминает свои бурные молодые годы. И думает о том, каким же был малолетним идиотом. Сумей он вернуться сейчас назад, имея весь тот опыт и сложившийся взгляд на определенные вещи, он бы уболтал Дерека в первый же день своего въезда в кампус колледжа, а потом предложил ему встречаться — вот так легко и просто. Хейл поломался бы, конечно же, потому что он бука и интроверт, насилующий себя ради экстравертов, но в конце концов согласился, когда на день так пятый — а чего ждать и кота за яйца тянуть? — Стайлз залез бы к нему в постель. Он любит фантазировать на тему того, каким был бы их первый раз. И приходит к выводу, что дал бы Дереку связать себе руки и вставить без особой подготовки — он бы потерпел ради него, лишь бы услышать, как тот стонет, проталкиваясь в тугое, тесное, еще не готовое принять его нутро. Вариант, когда Дерек, как он и сделал, сам залез бы к нему в постель, Стайлз тоже рассматривал. Только он бы точно не стал сопротивляться — удовольствие от жесткого секса получить не так трудно, главное иметь правильный настрой. А с этим у нынешнего Стайлза нет никаких проблем. — Когда я только смотрю на твой затылок, я уже вижу, о чем ты думаешь, Стайлз. Во второй раз в жизни сердце Стайлза едва не остановилось. Он так резко обернулся, что едва не навернулся с надгробия, потеряв хрупкий баланс равновесия. — Господи помилуй, — резко верит во Всевышнего Стайлз, потому что только Бог мог воскресить Дерека Хейла из мертвых. Тот стоял перед ним живее всех живых. Повзрослевший, возмужавший, так пугающе не похожий и так болезненно похожий на себя. Ему шла густая щетина — Стайлз отметил это сразу. И от собравшихся в уголках его смеющихся глаз лучиков морщинок сердце, едва оправившись, снова болезненно сжалось. — Дерек, мать его, Хейл, — хрипло выдыхает не своим голосом, глядя на Дерека во все глаза, — ты что, квартплату просрочил и тебя из могиломеста выписали?! — Чувство юмора тебе как всегда не изменяет, — Дерек улыбается. Стайлз думает, что умрет сейчас вместо него. — Я ждал, когда ты придешь. — Ущипните меня, — Стайлз делает это сам. Ок’ей, это больно. — Я сплю? Брежу? У меня визуально-слуховые галлюцинации? Ты сдох! Десять, мать его, лет назад. Десять, гори ты в аду, Хейл, лет я, как дурак последний, оплакивал тебя, а ты, мразь бессмертная, жив-живехонек? — Я не пойму, это вопли радости или разочарования? — Дерек смеется. Стайлз убеждается окончательно, что у него жесткий приход. Он не употребляет таблетки уже как лет пять. Кажется, это его фатальная ошибка. И сейчас он в этом убеждается. — Десять лет назад я чуть не разрушил твою жизнь. Моя формальная смерть была меньшим, что я мог сделать для тебя. У Стайлза не остается слов. Покойник-Хейл еще больший псих, чем его молодая бета-версия десятилетней давности. — Мертвых легче прощать и оставлять позади, как и плохие и болезненные воспоминания, связанные с ними, — объясняет Дерек, и только сейчас Стайлз понимает, что тот прав. — Но я не думал, что ты захочешь вернуться. — Я не думал, что ты такой идиот, — Стайлз делает шаг вперед, сокращая между ними дистанцию. Он достаточно взросл и отважен, чтобы проверить, материален Хейл или нет. — Ты проебал лучшие десять лет моей жизни, когда стояк случался со мной каждое утро, Хейл, и все мои оргазмы прошли без тебя. Это похоже на какой-то бредовый, но очень радужно-радостный сон. Только, в отличие от единорогов, Дерек реален, как и его губы, которые накрывают его, стоит Хейлу стремительно сократить оставшееся расстояние. Стайлз без раздумий отвечает на поцелуй, яростно впиваясь в горячие губы, и обхватывает Дерека за шею так крепко, притягивая к себе, что в итоге они оба теряют равновесие и падают на траву между могил. Стайлзу больно, потому что он ушиб копчик, но он все равно смеется вместе с Дереком — несколько истерично, в отличие от Хейла, который кажется таким счастливым, что Стайлз не сдерживается и заезжает ему кулаком по ребрам. — Ауч, за что? — возмущается Дерек, готовый было Стайлза снова поцеловать. — За все хорошее, — ехидно отвечает Стайлз. — Хорошим парням всегда воздается по заслугам, Хейл. И, дернув его к себе, утягивает в жаркий поцелуй. Ладно, не так себе Стайлз представлял их первый раз — уж точно не на земле среди могил десятилетней давности (это так романтично). Но знаете что? Ему плевать. Потому что любовь не лечится.