***
Та же комната, но позже, теперь ее стены охраняют диковинные звери, и населяют Чумные Дохляки, большинство из которых в данный момент с боем отвоевывают посылки Вонючки. В комнате их трое: Слепой, его друг и заклятый враг, впрочем, нет, тогда это еще было бы слишком громко сказано. Слепой лежит неподвижно, звуки текут сквозь него — шум далекого митинга у директорского кабинета и разговоры здесь. Говорят о кассетах, Старших и власти. В голосе Волка — амбиции и несформированные планы. Во взгляде на Слепого — опасения. Слепой ощущает этот тяжелый, оценивающий взгляд, в нем видят соперника теперь еще и на пути к вожачеству. Там, у кабинета, уже стоит невообразимый галдеж, который каким-то неведомым образом в одиночку умудряется перекричать Вонючка. Слух на миг вылавливает что-то еще, откуда-то с третьего этажа. Маленький ручеек, не вливающийся в общий водоворот звуков, последние аккорды музыки, шорох замедляющейся пластинки и никаких шагов — тот, кто забыл выключить старый проигрыватель, должно быть, давно у директора. Слепой чувствует взгляд Волка, но мысли Слепого сейчас весьма далеки от тех, что уже начали снедать Серого.***
Время течёт, они взрослеют, вместе с ними взрослеет их вражда. Зависть, ревность, амбиции, один друг на двоих — в их случае это слишком, невыносимо мало. И все это сплетается в тугой клубок, в гордиев узел — не разорвать, не разрубить и не выпустить наружу — Сфинкс расстроится — он отчаянно делает вид, что все под контролем, что его два лучших друга не желают впиться друг другу в глотку. Он, конечно, все понимает, но ему легче держаться за эту иллюзию шаткого мира. Они не станут его разочаровывать. Но это растет, словно яд копится под кожей. И молчание сгущается, и каждое слово искрит, грозя вот-вот обратиться в пожар, который выжжет всю стаю дотла, а может, и весь Дом впридачу. Слова текут неспешным мутным потоком, спокойно и беспечно, даже Волк не повышает голоса, но стая замерла, предчувствуя бурю, и какая разница, что было сказано в этот раз, только взрыв как никогда близок. Они стоят друг напротив друга. Волк, раздувая ноздри, сжимая кулаки, со злой усмешкой и яростью в глазах. Слепой, опустив голову, затаившись, как змея перед броском. Внутри Слепого зверь поднимает голову, предвкушая долгожданную кровь, желая кинуться, впиться в глотку этому дерзкому хищнику, вновь и вновь бросающему вызов безрассудный, но кажется Волк — единственный хищник который нападает даже на более сильного противника и сражается до последнего вздоха. Проверим? Зверь проснулся и хочет поиграть, ему известна только одна игра — под луной с привкусом горячей крови в конце… Он жалеет лишь, что продлится она недолго. Вожак не шевельнулся, не стал ни на сантиметр выше, только по комнате постепенно растеклось ощущение неотвратимой опасности, стая инстинктивно отпрянула. Тишина сгущается, тяжелеет, наваливается на плечи невольных зрителей, пригвоздив к земле, кажется — одно лишнее движение, одно слово и… что последует за этим? Никто не спешит проверять. В миг, когда давящее молчание почти заполняет стайную до краев, в Четвертую заходит Сфинкс. Его испуганный взгляд отрезвляет лучше пощечины, тишина лопается как огромный мыльный пузырь, по комнате проносится синхронный вздох, словно до этого стая задержала даже дыхание. Слепой разворачивается и уходит, слегка задев Сфинкса плечом. Из комнаты выходит обычный для Дома дистрофичный подросток в слишком большом свитере, опасная тварь затаилась до лучших времен.***
Тот самый вечер. В Четвертой нынче многолюдно, то что началось как спонтанная вечеринка, к вечеру переросло в полноценную вакханалию. В центре всего этого закономерно пребывал Волк. Обновленный после Клетки, сегодня он по-настоящему весел и беззаботен, такой, каким не был уже давно. Словно что-то давно отравлявшее его изнутри на время ослабило хватку. И вся стая, и гости из других стай собрались вокруг одного в едином порыве напиться и взять у этого вечера всё, что можно и даже больше. Этого у него не отнять, Волк как никто умел заряжать своим настроем окружающих. Эмоции переполняли его, их хватало на всех. Сегодня он делился ими, распевая задорные песни и травя байки. Странно, но его настроения нисколько не омрачило даже то, что Слепой, по обыкновению, устроился рядом со Сфинксом, раскурив одну сигарету на двоих. В стайной было шумно, весело и пьяно. Звучала музыка, смех, не прекращались разговоры, настойки лились рекой. На Перекрестке Табаки собирал какое-то, угрожающего вида устройство, больше всего напоминающее гигантские колонки. Веселье грозило вылиться в коридоры и не прекращаться до утра. Только Македонский на этом празднике жизни вел себя странно нервно, словно забыв играть роль незаметной тени Четвертой, то и дело что-нибудь ронял, разбил тарелку с бутербродами, пролил кофе на Стервятника. «Так. Маку больше не наливать! Что с тобой Македонский? Опять летаешь в облаках или уже пьян?» Что-то случится этой ночью. Веселье достигло высшей точки и постепенно затухало. Захмелевший Сфинкс дремал полусидя на полу, спиной облокотившись на общую. Ночь позвала за порог. Кто-то уже спал, кто-то спорил (кажется, все началось из-за нелепого вопроса главного Лога Четвертой), кто-то пытался играть в карты на желание. Все были безоговорочно пьяны. Никто не заметил, как Вожак выскользнул за порог, замер, прислушиваясь к чему-то невидимому, неотвратимо приближающемуся — может быть к судьбе? И ушёл, растворяясь в паутине ночных коридоров.***
Тишина встретила его у порога, забираясь в уши, звонкая и холодная и такая непривычная здесь, где даже в сонный предутренний час никогда не было по-настоящему тихо. Комната по самый потолок заполнена обрывками снов и мыслей, и все они звучали по-разному, как струны в разных руках, но в это утро что-то оборвалось, одна из струн замолчала навсегда. Это потом Сфинкс будет орать от боли и бессильной ярости, застав его застывшего безмолвной статуей над телом Волка. «Это всё ты! Ты!» Или что-то подобное, сложно расслышать когда слова сопровождаются пинками под ребра с последующим треском этих самых ребер. (И он не пытается ни откатиться ни даже закрыться руками, не бьет в ответ. Что-то безнадежно сломалось в его друге, он слышал треск, чувствовал острые осколки, впивающиеся, режущие по живому, чтобы снова перекроить душу во что-то новое, и эта боль была страшнее той, что ломала его кости, она накрывала с головой. Пусть часть ее выйдет с яростью, он примет ее, если Сфинксу станет легче. Легче не стало). Но он выжил, в то утро умерла лишь часть его. Время лечит, порой вопреки желанию пациента, но тогда любая мелочь могла подтолкнуть его к краю, а то была отнюдь не мелочь. Его жалкий убийца — сейчас жалкий — то что разбудил Волк сейчас погребено глубоко под грузом страха и вины — он сам заковал себя так и не научившись принимать свою суть. Если он умрет сейчас, вот так, даже случайно, Сфинкс сопоставит два и два. Ответ придет к нему, не только правда о смерти Волка, но и о том, что он — Волк — сделал. Конечно, однажды Сфинкс узнает, в Доме многое открывается тем, кто умеет смотреть, а Сфинкс умеет. Но это будет потом, когда он отчасти оправится, конечно, удар будет болезненным, но сейчас он приведет его на ту самую крышу… Не то. Это тоже было, но потом, как и кошмары еще долго преследующие стаю. Воспоминания текут вперед, утягивая все дальше, в глубокий омут прошлого, всего лишь тени, осколки прошлых дней, которые он извлек лишь затем, чтобы отыскать там ответ, но омут глубже, чем кажется, а течение бурное, ответ промелькнул раньше и выскользнул прежде чем он успел за него ухватиться. Он кроется в начале — та тишина, звонкая и страшная, будет подстерегать их всегда, потому, что стая так и не оправится, хоть здесь еще не раз будут звучать песни и смех. Если одна струна порвалась, ее не заменишь другой, то есть можно конечно, но новая будет звучать по-другому. А раз Волчья песня звучала громче всех, когда она смолкла, осталась лишь пустота. Глупо, не осталось даже их вражды. Он непременно бы нарвался, но наверное заслужил умереть не так — нелепо, во сне. В какой-нибудь истории из тех, что написаны на бумаге — некоторые из них есть и в здешней библиотеке, те слухи, что одно время ходили в коридорах (о чего тогда только не болтали) после его смерти оказались бы правдой. Умер от рук злейшего врага, (даже в мыслях звучит глупо, но так принято говорить, так говорили о нем в те дни) наверно сам Волк предпочел бы уйти так, но в Доме ты редко получаешь, то, что хочешь, чаще, то, что заслуживаешь. Воспоминания выпивают его Слепого до дна и отпускают, на поверхность он всплывает опустошенный, голоса хватает лишь на пять слов, коротких и отрывистых. Он почти шепчет их пересохшими губами, ответ. Даст ли он ей хоть что-то? — Пустота, все, что я почувствовал.