***
«Дорогой мистер Грейвс!» Тина глубоко вздохнула и снова покусала кончик своей многострадальной ручки. «Сегодня Вы снова были рассержены на меня. Почти срывались на крик. И даже назвали меня безнадежной. Это было довольно-таки обидно, знаете ли. Нет, я прекрасно понимаю, что допустила очередной просчет, который заслужил порицания. Но все-таки… Неужели Вам никогда не приходило в голову, что перед Вами стоит не просто мракоборец, а живой человек со своими чувствами, и даже женщина? Да, женщина, гоблин Вас возьми! Иногда я задаюсь вопросом: если бы у Вас была жена, смогли бы Вы точно так же кричать и срываться на нее или все было бы совсем, совсем по-другому? Иными словами, есть ли у Вас сердце, или меня угораздило влюбиться в безупречное и бесчувственное существо, у которого в груди вместо пламенного мотора крупным шрифтом написано слово «дисциплина»? Если это так, то мое положение очень, очень печально. Потому что я и правда Вас люблю. Даже тогда, когда Вы на меня кричите, ясно вам? Я потратила на Вас достаточно нервов, чернил и бумаги, но теперь намерена предоставить себе небольшую передышку. Может быть, мое глупое и неуместное чувство все-таки пройдет, как проходит простуда или ветрянка. Знаете, когда это случится, я буду бесстрашно улыбаться Вам в лицо. А пока – пока Вы значите для меня недопустимо много, и это меня очень пугает. Сильнее, чем все ужасы работы мракоборца вместе взятые. Вот чего Вы добились. Можете этим гордиться, если хотите. Только вот Вы никогда обо всем этом не узнаете. И это, наверное, правильно. С любовью и уважением, Ваша Порпентина Голдштейн» Тина спрятала письмо в конверт и откинулась на спинку плетеного стула. На ее лице блуждала горькая усмешка. Возможно, Куинни, килограммами читавшая чувственные женские романы, написала бы куда изящнее и мягче, но это была всего лишь она – Тина Голдштейн, и каждая строчка ее нового письма дышала нелепой, но чистой искренностью. (Что же, тем хуже для нее самой.) В следующее мгновение большие часы на кухне лениво пробили девять, и Тина с некоторым удивлением осознала, что ужасно хочет спать. Последнее ночное дежурство окончательно ее вымотало, а все эти сердечные переживания, похоже, выпили последние соки из ее молодого организма и неприкаянной души. Подавив зевок, Голдштейн аккуратно спрятала письменные принадлежности в стол и наугад выудила из шкафа ночную сорочку. Заботливо приготовленный сестрой ужин так и остался в тот вечер сиротливо стоять на столе. А незапечатанное письмо, вопреки обыкновению, не отправилось в заветный ящик. В конце концов, в пределах этой квартиры оно и так было в относительной безопасности. (Ведь кому, кроме нее самой, были нужны все эти глупости? И был ли в них хоть какой-то смысл?)***
Следующее утро свалилось на Тину, как снег на голову. (И это вовсе не было преувеличением.) Проклятый будильник почему-то зазвонил на двадцать минут позже положенного, и Тина все утро отчаянно металась по квартире, лелея хрупкую надежду все-таки не опоздать. Она каким-то чудом оказалась в холле МАКУСА за полторы минуты до начала рабочего дня и только в кабине лифта позволила себе немного расслабиться. Впрочем, ненадолго: впереди ее ждал еще один напряженный рабочий день, и с этим фактом оставалось только смириться. С Грейвсом она столкнулась у самого выхода из кабины: он спешил вниз точно так же, как и она – наверх. Вместо положенного формального приветствия Тина услышала лишь брошенную мимоходом сухую фразу: - Отчет о деле Брауна ко мне на стол, пожалуйста. Я надеюсь, вы нашли для него время в свой выходной. Голдштейн кивнула и еле удержалась от горькой улыбки: ей вспомнились ее вчерашние размышления о наличии сердца у отдельно взятых субъектов. Сегодня, кажется, она была готова ответить на этот вопрос вполне однозначно. Папка с делом мошенника Брауна легла на стол Персиваля двумя минутами позже: Тина извлекла ее прямо из сумочки, втайне гордая проделанной работой. Он почти никогда не бывает ею доволен. Зато изредка она все же бывает довольна сама собой. (И – надо же! - иногда этого оказывается вполне достаточно, чтобы ее очередной день не казался испорченным.)***
Когда Грейвс попросил Тину зайти к нему в кабинет, она не смогла удержаться и разочарованно вздохнула. С вероятностью в девяносто девять процентов ей придется переделывать этот проклятый отчет, а это означает, что ее выходной фактически пропал зря. Но, Мерлин Великий, кого это вообще волнует? Уж точно не Персиваля. Переступив порог кабинета, Тина была по-настоящему раздосадована и смерила Грейвса откровенно недовольным взглядом… …который моментально изменился, когда до нее дошло, что именно он держит в руках. Голдштейн хватило доли секунды, чтобы узнать знакомый незапечатанный конверт, и еще столько же, чтобы осознать масштабы катастрофы. А Грейвс, как и всегда, оставался невозмутимым. «Дорогой мистер Грейвс!» - прочел он вслух, демонстративно игнорируя присутствие Тины. – «Сегодня Вы снова были рассержены на меня. Почти срывались на крик. И даже назвали меня безнадежной…» - Мерлин Великий! – Голдштейн опустилась на ближайший стул и закусила губу. Ее собственные слова как будто проплывали сквозь нее, лишь отчасти доходя до ее сознания. А голосовые связки почему-то отказывались подчиняться. Поэтому Тина делала вид, что внимательно слушает – неизвестно, зачем. «…Иногда я задаюсь вопросом: если бы у Вас была жена, смогли бы Вы точно так же кричать и срываться на нее или все было бы совсем, совсем по-другому?» - продолжал Персиваль спокойно, держа исписанный лист обеими руками. - «Иными словами, есть ли у Вас сердце, или меня угораздило влюбиться в безупречное и бесчувственное существо, у которого в груди вместо пламенного мотора крупным шрифтом написано слово «дисциплина»?» Здесь он остановился, и его лицо приняло какое-то странное выражение, почти не поддающееся описанию одним словом. Тина воспользовалась неожиданной паузой и вскочила, как распрямившаяся пружинка. - Вы не должны были это читать! Это совершенно неправильно! – жалобно пропищала она. - Но почему? – Персиваль посмотрел на нее долгим оценивающим взглядом. – Разве это письмо адресовано не мне? - Оно попало к вам в руки случайно, - затараторила Голдштейн. – Я вовсе не собиралась подкидывать его вам. Очевидно, это какое-то досадное недоразумение… - Я тоже так думаю, - неожиданно легко согласился Грейвс и протянул ей лист бумаги вместе с конвертом. Тина скомкала его дрожащими пальцами и спрятала в карман брюк. Она тщетно пыталась угадать, какое впечатление произвела ее дурацкая писанина, но маска извечной невозмутимости снова приросла к лицу Персиваля. И это угнетало гораздо сильнее, чем самая уничижительная из его насмешек. - Что там с отчетом по Брауну, сэр? – спросила Голдштейн, чтобы прервать гнетущую тишину. - С ним все в полном порядке, - отозвался Грейвс абсолютно бесцветным голосом. - Значит, я… могу идти? – Тина посмотрела на него с надеждой. - Нет, - сухо отрезал Персиваль. – Нет. Не можете. Тина покладисто кивнула и опять уселась на жесткий стул, сложив руки на коленях. Она снова ждала и слушала. Грейвс заговорил. - Я хотел бы спросить вас кое о чем довольно личном, - начал он немного неуверенно (Голдштейн снова кивнула, как китайский болванчик). – Скажите мне, пожалуйста, Тина… вы правда считаете, что у меня его нет? - Чего у вас нет, сэр? – уточнила Голдштейн жалобно. - Сердца, Тина. Сердца. Воздух в кабинете неожиданно стал абсолютно непригодным для дыхания. Тина тщетно сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь заполнить легкие. - Я… не знаю, - проронила она на выдохе. (Ну конечно же. Проклятая искренность рано или поздно должна была ее погубить.) - Я не знаю, - повторила Голдштейн чуть громче и тверже, ощутив внезапный прилив какого-то неземного вдохновения, - Но это совсем не меняет дела, понимаете? Ведь я все равно люблю вас и буду любить всегда. Даже тогда, когда вы на меня кричите или вовсе не смотрите в мою сторону. Потому что любовь, гоблин ее побери, это не простуда и не ветрянка. Она не проходит так просто. Она вообще не проходит, если хотите знать. Никогда. Когда последнее слово было сказано, мракоборская выдержка изменила Тине, и она закрыла лицо руками и совершенно по-женски заплакала, полностью осознав всю безнадежность и нелепость ситуации. Если бы она хоть на миг отняла свои ладони от лица, то поняла бы, что лицо Персиваля выражает абсолютную беспомощность. Может быть, в первый раз за всю его долгую жизнь. - Я понятия не имею, что мне с вами делать, - признался Грейвс, рассеянно проводя рукой по лицу. - Простите… Это… слабость… Это… пройдет… - пробормотала Тина, громко сморкаясь в маленький платок. - Вы же сами сказали, что не пройдет, - машинально поправил ее Персиваль. Голдштейн снова заплакала, еще громче и безутешнее прежнего. Тем временем Грейвс мерил собственный кабинет широкими шагами, напоминая зверя в огромной клетке, и беспомощность на его лице возрастала в геометрической прогрессии. Когда Тина наконец успокоилась, он выдохнул с явным облегчением. - Знаете, Голдштейн, - откашлявшись, проговорил мужчина. – Мне кажется, что оно у меня все-таки есть. Тина подняла на него покрасневшие глаза. - Сэр? - Сердце, говорю, у меня есть. И знаете, что я намерен с ним сделать? Отдать его вам. Лицо Персиваля было предельно серьезным – может быть, даже серьезнее, чем обычно. Сердце Тины ухнуло куда-то вниз. - Могу я уточнить, что вы имеете в виду? – прошептала она, радуясь, что сидит и не может упасть. - Я имею в виду взаимность, - просто ответил Грейвс. – Это, вроде бы, довольно общеупотребимое слово, и вы сможете его вспомнить, если как следует постараетесь. Он нервно усмехнулся и вопросительно посмотрел на ошарашенную Тину. - Можете идти, я закончил, если что. Полагаю, что вы – тоже. Голдштейн покачала головой и мягко, лучисто улыбнулась: - Вы не правы, сэр. Это только начало. И дальше, я надеюсь, у нас все получится лучше. Она бережно расправила скомканный лист бумаги, положила его на стол и тихо вышла из кабинета. Позже, сидя за собственным рабочим столом, Тина думала о том, что такого бреда, наверное, не напишут ни в одном из самых странных романов. Но другого ей и не было нужно. Ведь это была она – Порпентина Голдштейн. И этим все было сказано. И у нее просто не могло быть как-то иначе.***
Вечером Тина нашла на своем рабочем столе маленький неподписанный конверт. В нем лежала записка, на которой синели два аккуратных, совсем коротких, но таких понятных ей слова. Эти слова она потом шепотом повторяла вслух, пешком шагая до своего дома под весенним дождем. Эти слова она спрятала в самое надежное место – в сердце. Эти слова снились ей всю ночь до самого утра. Эти слова были: «Я - тоже».