Шан Цинхуа не праздновал свой день рождения годами.
Если честно, то у него было не слишком много хорошо проведенных дней рождения. Когда ему исполнилось десять, его родители сорвались друг на друга прямо за обеденным столом, ругаясь о том, кто должен был купить праздничный торт, но так и не сделал этого. Затем этот спор непонятно как перетек в то, что они тыкали в друг друга пальцами, на этот раз споря о том, кто больше времени тратит на заботу о нем. Закончилось все тем, что он прихватил еду с собой в комнату и включил музыку на радио настолько громко, чтобы она заглушала крики, раздающиеся с кухни.
За несколько дней до тринадцатилетия его мать взяла с собой сумку и так и не вернулась, и не было смысла даже спрашивать что случилось. Его отца не было дома несколько дней, а когда он наконец-то вернулся, то еще некоторое время провел в пьяном забытье. Шан Цинхуа был достаточно взрослым и мог самостоятельно приготовить себе хоть какие-то блюда, чтобы не остаться голодным, а затем он юркал обратно в свою комнату и зачитывался очередным гаремником, найденным в интернете. Глупая привычка, которой он обзавелся с начала средней школы.
К тому времени, когда он сам начал писать гаремный роман, дни рождения уже долгое время не играли никакой роли в его жизни. Он так же и не празднует их сейчас, потому что его это не сильно волнует. И это причина почему он не упоминает дни рождения в «Пути Гордого Бессмертного Демона» или же указывает их только если попросят.
Возвращаясь к тому времени, Шан Цинхуа мысленно и тихо благодарит прошлого себя, потому что среди всех тех вещей, в которых он облажался, эта является чуть ли не единственной верной.
Он стал Шан Цинхуа, каноничным второстепенным пушечным мясом, который годен только на то, чтобы стать презираемым всеми шпионом для демонов и которому суждено умереть, даже не достигнув середины истории, так что совсем неудивительно, что никто не беспокоится о нем, не то что о его дне рождения. И ему приносит облегчение то, что в этом мире никто также не заботится о днях рождения, в отличие от его настоящего мира, и поэтому он не ощущает себя не в своей тарелке.
Но, если честно, возможно он все-таки хочет отпраздновать свой день рождения так, чтобы день не закончился криками, воплями или тем, что кто-то хлопает дверью настолько сильно, что дрожь проходит сквозь весь дом. Пожалуй, все, чего он желает — это тихий и скучный ужин. Когда он листал каналы на телевизоре, выбирая что бы посмотреть, то ему всегда попадались истории про парочек, которые ходят на свидания в честь дня рождения, и у них все мило и хорошо. И это немного глупо, но он хочет прочувствовать как это все ощущается на самом деле.
Такого не случится, конечно же, так что мысль об этом надолго не задерживается в голове Шан Цинхуа, и он возвращается к своим обычным делам.
Впрочем, произошло столько вещей, которые перевернули его жизнь с ног на голову, и до того, как он осознает происходящее, Шан Цинхуа уже стоит перед Мобэй Цзюнем, нерешительно моргая и пытаясь понять что именно только что сказал Мобэй Цзюнь.
— Если я позволю тебе ударить меня в ответ, то тогда ты не уйдешь?
Мобэй Цзюнь? Просящий его остаться, даже если за этим может последовать месть? Но момент проходит, и все встает обратно на свои места, хоть и кажется, что это что-то да и означало. А затем снова — когда Мобэй Цзюнь соглашается приготовить лапшу для Шан Цинхуа, после того как тот попросил. Интересно, почему же ему начинает так везти?
И, возможно, это просто в человеческой натуре — хотеть больше, когда все уже достаточно хорошо, и ночь за ночью луна все больше становится похожа на идеальный круг, а его мысли все чаще витают вокруг идеального празднования дня рождения. Так что он, вероятно, совсем немного бредит, когда просит Мобэй Цзюня прийти к нему в тот день, который помнит смутно, но все же яростно отрицает.
— Лишь в этот день, мой король, можем ли мы заняться тем, чем хочу я?
Брови Мобэй Цзюня приподнимаются на этот странный вопрос, но, тем не менее, он не возражает. Шан Цинхуа может позволить себе лишь внутренний вздох. Именно из-за этой снисходительности он продолжает хотеть того, чего не заслуживает.
Шан Цинхуа выбирается на улицу, каким-то образом прихватив с собой Мобэй Цзюня, и несмотря на то, что его королю не нравится такое количество людей вокруг, он ничего не говорит. Запах мяса, шипящего на сковородах, растекается по воздуху наравне с запахом засахаренных конфет, чья краснота уступает лишь ягодам. Ночь только начинается, и все же отовсюду раздается людской говор, смех, и ветер шевелит звенящие от этого серебряные колокольчики, которые при соприкосновении посвистывают. Он не может вспомнить причину, по которым улица так полна людей. Неужели он неосознанно написал праздник, выпадающий на день его рождения?
Владелица палатки с едой замечает замешательство Шан Цинхуа, который рассматривает все происходящее с восхищенным взглядом
— Молодой господин, вы здесь впервые?
— Ох, я живу здесь, просто не слишком часто бываю в округе, — обычно он или закапывает себя в бумажной работе, или оказывается впутан в какие-то шпионские делишки, а Шан Цинхуа не слишком близок с людьми, что могли бы рассказать ему о происходящем снаружи.
Вид у женщины озадаченный, но потом она смотрит на него совсем как на глупого маленького ребенка.
— Вам следует почаще выходить в люди! Сейчас проходит праздник середины осени! Наше празднество, может, не так обширно по сравнению с другими городами, но мы отмечаем его каждый год. Удивительно, что вы не знали об этом.
Тоооооочно. Праздник середины осени.
Невозможно, чтобы китаец умудрился забыть об этом празднике. Он просто совсем не ожидал, что тот вот так вот выпадет на день его рождения, но люди в древние времена высчитывали время совсем по-другому, так что все возможно. Шан Цинхуа просто кивает, благодарит владелицу и поспешно сливается с толпой.
«Ты не знаешь всего» — это довольно неприятно, и Шан Цинхуа морщится. Мобэй Цзюнь идет справа от него, и он совсем не уверен в какой момент это случилось, но их пальцы оказываются переплетены.
— Я подзабыл и мне просто требовалось напоминание, — бормочет он себе под нос и не может определиться от чего именно краснеют его щеки — из-за замешательства или из-за того, что Мобэй Цзюнь до сих пор так и не отпустил его руку.
— Если ты не знал, что сегодня праздник середины осени, то почему ты захотел пойти? — Мобэй Цзюнь тянет Шан Цинхуа за руку и задает свой вопрос лишь тогда, когда тот смотрит на него с недоумением.
— Сегодня… сегодня день моего рождения, — нервно отвечает Шан Цинхуа.
Глупо ведь просить в подарок на день рождения просто прогулку с кем-то.
— Что за день рождения?
— Это день появления на свет. В месте, где я родился, мы празднуем дни рождения. Я просто был слишком занят и забыл о нем.
Мобэй Цзюнь не выглядит слишком убежденным после его слов. В конце концов, кто будет праздновать каждый год в юности, а потом забудет о нем на несколько десятилетий, как будто так и надо. Однако Мобэй Цзюнь просто пожимает плечами и идет дальше.
Ощущая себя слишком храбрым из-за чувства тепла, распространяющегося по всему телу, которое более осязаемо, чем должно быть, Шан Цинхуа продолжает болтать.
— Вы тоже можете праздновать свой день рождения, если пожелаете.
Брови Мобэй Цзюня изгибаются.
— Прошло уже несколько сотен лет. Никому не важен день появления на свет.
Ах, точно. Поскольку сам Шан Цинхуа прописал все так, то никто не уделяет внимание дням рождения, на чем он был слишком зациклен, сам того не замечая.
— Ну тогда вы можете выбрать любой день, какой захотите.
Мобэй Цзюнь выглядит задумавшимся над этим, пока Шан Цинхуа осматривается вокруг и пытается потрогать все, до чего может дотянуться. К тому времени, когда он прекращает свои раздумья, Шан Цинхуа уже удерживает несколько шампуров с еще дымящимся мясом, а в другой руке у него два бумажных фонарика. Мобэй Цзюнь почти не слышно посмеивается, заметив его в толпе, и Шан Цинхуа ощущает, как что-то сжимается в груди.
— Надеюсь, вы не против того, что я делаю сегодня все, что пожелаю, — слова даются с трудом, когда он протягивает пару шампуров и бумажный фонарик Мобэй Цзюню, которые тот принимает без вопросов.
Когда Шан Цинхуа был еще ребенком, то у него всегда был фонарик для праздника середины осени. Шан Цинхуа не часто удавалось побегать по улицам вместе с остальными детьми после того, как наступила начальная школы, а его фонарная эпоха закончилась на полпути средней школы, и все фонари, которые он получал в последующем, были электронными, потому что у его родителей не было времени на то, чтобы следить за ребенком, у которого огонь в руках, так что праздник середины осени оставил после себя не слишком много воспоминаний. И он не смог удержаться, заметив бумажные фонарики.
Свеча горит между бумажных стенок, из-за чего фонарик выглядит так, будто бы светится сам по себе, и Шан Цинхуа подносит его ближе после того, как избавляется от опустевших за несколько минут шампуров.
— Тебе, похоже, нравится, хоть ты раньше и не находил времени, чтобы сходить сюда.
— Идти одному казалось не слишком хорошей идеей. Все равно мне обычно не с кем пойти, — рассеянно отвечает Шан Цинхуа знакомому голосу, продолжая наблюдать как огонь колеблется в такт его шагов. Он довольно быстро осознает, что сказал, и поднимает взгляд на Мобэй Цзюня, чье выражение лица стало прохладнее. Шан Цинхуа второпях добавляет. — Н-но это по большей части потому, что я был завален работой и просто-напросто забывал.
— Отложи все дела в следующем году. Мы опять пойдем вместе.
— А? — Шан Цинхуа приостанавливается. Выражение на лице Мобэй Цзюня не меняется, и он все так же хмурится.
Шан Цинхуа надеется, что он мог бы прикрыть хоть чем-то свое сердце, чтобы заглушить громкий звук ударов в груди.
— Вы хотите пойти со мной в следующем году, мой король?
Мобэй Цзюнь не отвечает и продолжает идти.
Это не «нет». Шан Цинхуа торопливо следует за ним.
— И в следующем-следующем году тоже? И в следующем-следующем-следующем? А что насчет…
Фраза Шан Цинхуа обрывается, когда он врезается в спину Мобэй Цзюня, который внезапно останавливается прямо перед ним. Ему лучше все-таки не испытывать судьбу.
— Будет достаточно и следующего года, если у моего короля есть время побаловать этого слугу…
И Мобэй Цзюнь разворачивается, его глаза ярко горят в ночи. В них слишком много тепла для ледяного демона.
— У меня будет время. Столько, сколько тебе потребуется.
Шан Цинхуа не помнит насколько долго он простоял с приоткрытым ртом, ощущая как начинают гореть уши и щеки точно не из-за холодного ветра, а руки дрожат совсем не из-за горящего между его пальцев бумажного фонарика. Но все-таки он перестает давиться словами, застрявшими в горле.
— Мой король, можете ли вы исполнить мое желание? Я прошу только о том, чтобы вы не запомнили или не вели себя так, будто бы услышали то, что я собираюсь вам сказать.
Скажи «нет», думает Шан Цинхуа. Скажи «нет», и я навсегда засуну эти чувства куда подальше и больше не буду позволять себе тонуть в этом вымышленном сне.
Мобэй Цзюнь только хмурится, но не произносит ни слова. Он ощущает, как пересыхает его горло и прячет свои дрожащие руки в длинных рукавах.
— Вы нравитесь мне, — он хочет сказать о том, как глупо влюблен в Мобэй Цзюня, и как его стоический холод ломается, когда он посмеивается и ухмыляется в самые неожиданные моменты, из-за чего Шан Цинхуа перестает дышать; как он упрям, но сам Шан Цинхуа не менее строптив; как они каким-то непонятным образом вместе ловят комфортный ритм просто сосуществования с друг другом без определенной на то нужды, и как Шан Цинхуа расцветает от этого уюта и увядает при его отсутствии.
Он хочет сказать все это, но всего так много, а из-за уже сказанного его сердце бьется, как ненормальное. Вместо этого Шан Цинхуа кланяется и готовится к отступлению.
— А теперь —
— Это желание я не смогу исполнить.
Шан Цинхуа поднимает взгляд и замечает непоколебимое выражение на лице Мобэй Цзюня. Дрожь пробегает по его спине, но где-то внутри самого себя он примиряется с наказанием, которое последует, и втягивает голову в плечи.
Однако долгожданной боли не следует. Спустя момент Шан Цинхуа с любопытством открывает глаза.
Вместо удара он ощущает только то, как его тянут вперед, мягкий мех щекочет нос, когда голова оказывается на плече Мобэй Цзюня. Рука, в которой он удерживает бумажный фонарик, неловко выделяющийся ярким пятном, оказывается за чужой спиной. Все вокруг застывает, и Шан Цинхуа не смеет даже пошевелить своей одеревеневшей шеей, лишь глупо моргает на людей позади них, но его мозг ничего не осознает, а уютная прохлада обволакивает его осенним бризом.
— М-мой король?
— Я не хочу забывать, так что не проси меня об этом снова.
У Шан Цинхуа нет никакой возможности взглянуть на Мобэй Цзюня, так как его обнимают еще крепче, настолько крепко, что он почти не может пошевелиться, но это не мешает его сердцу заходиться в бешеном ритме.
Возможно, ему нет нужды даже загадывать что-то на день рождения.
***
Время, отведенное Шан Цинхуа, на исходе.
Подчиненный Мобэй Цзюня был против того, чтобы Шан Цинхуа находился подле короля, ведь он просто вредитель и помеха. Ведь он только сдерживает Мобэй Цзюня и мешает тому достичь всех возможных высот. Так что ничтожный человек должен исчезнуть.
О яде, которым оказывается пропитана вся его одежда, еда и даже чай, они узнают только спустя несколько лет. За это тому подчиненному была назначена смертная казнь, но эффект уже необратим. Прошло слишком много времени, яд просочился в кровь и медленно душил его изнутри.
В те дни, когда боль пронзает его грудь, а рот внезапно заполняется медным привкусом, Шан Цинхуа отвлеченно думает о том, как будет глупа его смерть, будто бы он сыграл второстепенную вспомогательную роль в длинной любовной драме, которые так нравились его матери. Смерть из-за яда.
Это должно бы быть до раздражения смешно, совсем как ощущалось, когда он сам смотрел эти бессмысленные драмы, но нет.
— Кто-нибудь должен знать о противоядии. Я найду их, и все будет в порядке, — Мобэй Цзюнь стоит подле него на коленях
(на коленях!), удерживая Шан Цинхуа за руку, и шепчет одно и тоже уже в сотый раз после того, как они узнали об отравлении.
Он может лишь улыбнуться и погладить его по руке, ненавидя то, как тепла чужая ладонь и как холодно его собственное тело. Занавески у его постели скользят по коже, когда он склоняется к ним, ощущая нежную руку, обнимающую и баюкающую его.
— И оставишь меня?
Хватка Мобэй Цзюня только усиливается, и вспышка боли мелькает в его голубых глазах.
— Мой король, могу ли я завладеть всем вашим временем на последующие три месяца?
— У меня есть время. Столько, сколько тебе потребуется.
На самом деле Шан Цинхуа не забирает все его время себе. Все то небольшое количество оставшегося времени Шан Цинхуа занимается своими делами.
Делами-конца-жизни, думает Шан Цинхуа, но не говорит этого вслух, прогоняя Мобэй Цзюня, чтобы тот решал свои собственные дела с северными землями.
Он начинает с того, что записывает все то, что знает об этом мире — о ядах, противоядиях, растениях, оружии, местах, людях, украшениях и просто обо всем, что придет в голову, и даже возможные сюжетные повороты, которые могут случиться в будущем. Кисть оставляет полосы на бумаге из-за дрожащих рук, и Шан Цинхуа приходится останавливаться каждые несколько минут, чтобы передохнуть, но ничто не может остановить его от сидения за столом по несколько часов в день в попытке завершить работу.
Мобэй Цзюнь не оставляет его одного надолго, и вскоре его приветствуют крепким объятием из-за спины и мягким дыханием около уха, пока Мобэй Цзюнь всматривается в его работу через плечо. Хватка на талии достаточно крепка, что ощущается так, будто бы тот, кто позади него, желает сохранить Шан Цинхуа в своих объятиях, но все-таки не настолько сильна, чтобы Шан Цинхуа начал задыхаться из-за силы, с которой его обнимают.
«Выглядит совсем как
отрицание происходящего» — думает Шан Цинхуа, и он бы засмеялся, если бы не желал того же, утопая в чужих объятиях.
Когда он ослабевает до такой степени, что уже не может сидеть прямо и писать, то Шан Цинхуа облокачивается на спинку кровати и медленно описывает каждую вещь и противоядие, наблюдая за записывающим все его слова Мобэй Цзюнем. Сначала Мобэй Цзюнь был против, говоря, что ему следует больше лежать и перестать тратить время на пустяки, но в итоге он сдался. Мобэй Цзюнь лучше будет писать сам, чем позволит Шан Цинхуа испачкать чернилами всю постель попытками писать лежа на животе.
Шан Цинхуа очень радуется помощи Мобэй Цзюня. Это нормализует их проведенное вместе время, будто бы ничего не изменилось и не изменится в будущем. В этот момент они оба делают вид, будто бы ничего не случилось и ничего не грядет. Он наблюдает за тем, как кисть в руках Мобэй Цзюня шевелится на каждое уже еле слышимое слово, произнесенное Шан Цинхуа, его лицо серьезно и сосредоточено, рука движется плавно, а фразы написаны каллиграфическим почерком.
Кто же знал, что Мобэй Цзюнь может быть добр и могущественен в одно и то же время? Мысль не задерживается надолго, и он опять погружается в дрему.
***
Когда он просыпается на закате, то что-то внутри него шепчет: «
время пришло».
Его затуманенный взгляд фокусируется на Мобэй Цзюне, который отходит от стола, чтобы сесть на кровать, и его пальцы скользят по строчкам книги, которая наконец-то закончена. «Это
наша работа» — думает Шан Цинхуа, сонно моргая из-под своих длинных ресниц. Иногда он так же, как и сейчас, просыпался полусидя на постели.
Мобэй Цзюнь замечает его пробуждение и безмолвно берет его за руку, его глаза в немом вопросе замирают на бледном лице Шан Цинхуа. Тепло в его взгляде напоминает Шан Цинхуа о чем-то, произошедшим несколько лет назад, и слова вырываются из него прежде, чем он осознает.
— Мой король, можем ли мы сегодня отпраздновать мой день рождения?
Мобэй Цзюнь в тишине наблюдает за выражением его лица.
— Твой день рождения только в следующем месяце. Подожди до него, — рука Мобэй Цзюня сжимается крепче, а в его словах мелькает еле слышимая мольба, и Шан Цинхуа хочет сказать, что
если бы он мог, то
он бы подождал, но он не говорит этого, а просто улыбается.
— Мне кажется, что сегодня подходящий день, чтобы отпраздновать день рождения. Мы можем отпраздновать его сегодня и потом через месяц, как насчет этого?
Мобэй Цзюнь кивает ему спустя момент и мягко улыбается, удаляясь, чтобы подготовиться. По просьбе Шан Цинхуа они просто прогуляются по саду. Он оказывается усажен в коляску, которую катит Мобэй Цзюнь, и это напоминает Шан Цинхуа о том времени, когда тот явился за ним, а сам он был на волоске от смерти, и спас от многомесячных блужданий. Воспоминание настолько свежо в его памяти, что, кажется, будто это было только вчера.
Ночь уже вступила в свои права, и обычно светлый и яркий сад сейчас заполнен темнотой и синевой под лунным светом, скользящим по всему пространству. Это все так же красиво, даже когда обычно персикового цвета растения начинают отдавать голубым, а их листья становятся похожи на серебро. Шан Цинхуа вдыхает, ощущая как прохладный воздух обжигает легкие.
Мобэй Цзюнь довозит его до открытого пространства и помогает подняться. Шан Цинхуа в замешательстве осматривается. Когда он поворачивается к своему королю с вопрошающим взглядом, тот лишь улыбается и переплетает их пальцы.
Мобэй Цзюнь улыбается довольно много в последнее время, но улыбка не достигает глаз. Шан Цинхуа не желает ничего так сильно, как того, чтобы эта меланхолия стерлась из его взгляда.
Мобэй Цзюнь все так же не отвечает Шан Цинхуа и вместо этого ведет к белой мраморной скамье, чему тот очень благодарен, потому что у него начинается раскалываться голова, если он проводит хоть какое-то время на ногах. Мобэй Цзюнь садится подле него, и Шан Цинхуа на автомате прижимается к нему и укладывается головой между его шеей и плечом, пока Мобэй Цзюнь пальцами выбивает ритм на его спине.
Он то наблюдает за окружающей средой, то поднимает взгляд на Мобэй Цзюня. Для других этот угол был бы неудобен и неприятен, но ему совсем неважно как он выглядит. Шан Цинхуа ощущает, как тяжелеют его веки, а дышать становится все сложнее, но он старается проигнорировать все это.
Просто еще чуть-чуть.
Он замечает что-то светящееся и желтоватое краем глаза и поворачивается. Перед его взором оказывается целое море летящих ввысь бумажных фонариков, свет от которых так ярок, что кажется, будто бы сейчас совсем не ночь. Он с благоговением наблюдает за заполняющими небо фонарями.
— В твой день рождения же принято запускать фонарики? Поскольку до него еще долго, то я решил, что тебе понравится.
Шан Цинхуа только мычит в ответ, совсем не доверяя своему голосу и не желая беспокоить Мобэй Цзюня. Хотя тот наверняка догадывается. Он должен был уже понять что происходит, судя по дрожащим рукам и непроизвольно движущемуся кадыку. Усталость скользит по спине Шан Цинхуа, в голове все путается, а перед глазами начинает плыть.
Время пришло.
— Мобэй Цзюнь. Спасибо за то, что провел со мной время.
— Тебе нет нужды даже просить об этом.
Рука Мобэй Цзюня совсем легко сжимается вокруг него, а голос дрожит. Шан Цинхуа ощущает себя самым настоящим трусом, боясь поднять на него взгляд, отличная зная, что он сам является причиной этой печали.
— Мой муж, можешь исполнить лишь одно мое сегодняшнее загаданное желание? Не оставайся грустным слишком надолго. Я искренне поддержу тебя, когда ты найдешь кого-то другого.
— Я не могу исполнить твоего желания. Возвращайся, и неважно сколько времени это займет. Я найду тебя.
Шан Цинхуа прижимается к Мобэй Цзюню и прикрывает глаза. Перестать рассматривать происходящее вокруг и вместо этого сфокусироваться на холодных прикосновениях кажется верным решением, когда все начинает уплывать. Все в порядке, и он совсем не боится.
— Это и впрям наша общая черта расходиться во мнениях насчет важных вопросов, да? — бормочет Шан Цинхуа и слышит, как звуки вокруг испаряются в никуда, как будто бы голос звучит лишь в его голове. Мир скоротечен, но одновременно с этим тих и спокоен. — Разбудишь меня позже? Я лишь на секунду закрою глаза.
— Спи. Я разбужу тебя.
