Заповедные лета

На дороге, уже почти сухой, было пыльно. От весеннего яркого солнца хотелось прищуриться. Пахло сухостью и слежавшейся прошлогодней травой, а вдоль дороги, где роща подступала поближе - среди деревьев тянулись еще полосы и островки не сошедшего снега. Снег был старый, уже вовсе не белый, густо усыпанный нанесенною землею и пылью, осыпавшимися семенами, старой корой, звериным пометом, и грудился местами причудливо, точно остатки обвалившихся башен. К середине дня разогрело так, что Федор под солнышком расстегнул суконный черный опашень. Хотелось сбросить и шапку, подставить кудри весеннему, теплому, да хоть бы и пыльному, ветру. Кое-кто из молодших опричников так и сделал, и Федор поглядывал на счастливцев не без толики зависти. По его летам и положению это было бы уж непригоже. Несколько черных, отливающих черным атласом, носатых - ну чисто темрюковичи! - грачей прохаживались взад-вперед у дороги, что-то выискивая в прошлогодней листве. Басманов, с полдесятком молодших, для почету, опричников отвозил царский вклад в один из малых подмосковных монастырей. Вручив жалованную грамоту, там же и заночевали, а на другой день, отстояв заутреню, выехали в обратный путь в Слободу. Туда еще ехали - под хмурым, благо хоть без дождя, небом, а нынче назад - вона как распогодилось. На привал, покормить коней, остановились подле ручья. На том берегу, где начинался новый пригорок, тоже еще виднелись треугольные платы старого снега. На этом - старые ветлы, без листьев, даже без почек, с седоватой шершавой корой, купали в воде свои долгие ветви. У иных и корни, и даже стволы тоже были в воде. Ручей разлился, летом этот брод переходили - по бабки коням, теперь, похоже, будет уже по колено. Побыстревшая, синяя от неба вода проносила обломки веток, целые пласты слежавшихся грязных листьев, проплыло, кружась на воде, синее птичье перо - верно, с селезня. Кони принюхивались к воде настороженно, фыркали, не сразу решившись пить. Но раз все же стали - так, значит, чиста; большой-то разлив иной раз какой только не принесет грязи. Федор с охотой умылся, сам отфыркиваясь, как конь. Пить, впрочем, из ручья все же постереглись, пили квас, запасенный в дорожных сулеях, перекусили на скорую руку хлебом - дали в дорогу в монастыре, как и овес для коней. В воздухе пахло перепревшей за зиму листвой, близкой водой и по-прежнему пылью - странный запах, Федор каждый раз дивился ему, как впервые: запах смерти и тленья - и жизни одновременно, запах открывшейся миру весны. Какие-то птички расчирикались на ветле: тен, тен, ти-ти-ти! Какие, Федор не мог признать: по голосу непонятно, а разглядеть их среди веток, пусть даже и голых, не удавалось. На кочке, на солнечном склоне, брызнуло в глаза зеленью и крошкой желтого - мать-и-мачеха, начал уже распускаться первый цветок. Федор задумчиво попробовал остроносым сапогом землю, ковырнул выцветший до коричневого-серого слой листвы и травы. Новой, зеленой травки еще почти и не пробивалось, здесь вовсе нет, да и до сих пор, по дороге, встречалась лишь изредка. - Холодновата земля, - заметил он с сожалением. - Похоже, сеять поздно придется. Если худой урожай будет второй год подряд… - Федор не договорил. - Ну уж не нам о том беспокоиться, Федор Лексеич! - молодой, белозубый задорно тряхнул вихрами, шутливо отсалютовал Басманову сулеей. - А ты, Никишка, никак птичка Божья, что не сеет, не жнет, не собирает в житницы? - Басманов усмехнулся. Бородатые опричники дружно грохнули. - Чем жить-то станешь, если с поместья дохода своего не получишь? - Да прям уж! - Никишка, не особо смущенный общим смехом, снял с конской морды опустевшую торбу, похлопал вороного по холке. - Чай, не земщина! Уж свое-то завсегда возьму. Да даже если и нет… - парень задумался; похоже, такая мысль до сей поры не приходила ему в голову. - Иль государь своих слуг не жалует? Уж людям своим с голоду не даст помереть! Басманов сощурился. - А откуда, ты думаешь, берется все то, чем государь жалует своих людей? - опричники, и возрастные, и помоложе, притихли, кое-кто даже отступил на шаг; всем понятно было, что разговор, начатый шутливо, теперь уже шел взаболь. - Та же земля и с той же земли! Да, ты скажешь и будешь прав, что мы приносим немалый прибыток в царскую казну, - Федор подумал, что стоило бы заодно пристрожить, но не хотелось обижать товарищей недоверием, и он не досказал бывшего на языке «И только туда!». - Но. И самую богатую усадьбу можно разграбить только один раз. Не будут люди на земле пахать и сеять, и собирать урожай - не будет ничего. А от такого-то хозяина, - он с усмешкой глянул на молодого, - что этого не разумеет, при первом же недороде, если не до того, мужики учнут отходить - метлой не удержишь! И что, - он опередил возражение Никишки, неуверенно протянувшего: «Нууу…», - в своем поместье станешь действовать, как в изменничьем? Спорить дальше уже никому не хотелось. Один из старших хлопнул смутившегося до краски парня по плечу: - Так что, Никифор Иваныч, думай о том, каков будет урожай, и что делать, если будет худой! А Федор, подтягивая подпругу и заново внуздывая коня, чувствовал, что приподнято-умиротворенное настроение, с которым он вышел сегодня после церковной службы, начинает рассеиваться. Птичка, уже одна, распелась во весь голос, перечирикав всех спорщиков, и Федор ощутил тень раздражения оттого, что никак не может ее разглядеть. Через ручей переправились благополучно, даже не замочив сапог, дальше дорога пошла в гору, весеннее солнышко, перевалившее за полдень, пригревало, и Федор по-прежнему думал о том же. Был сердит на глупого мальчишку… по совести сказать, он и сам в двадцать лет был ненамного умнее и не очень-то задумывался о том, откуда что берется в этом мире, он это помнил, но все равно - раздражало. Думал об урожае, и о том, что если действительно выйдет так - то недоимки прошлого года, по которым он давал мужикам отсрочку из-за неурожая, он не получит и в этом, еще и появятся новые. С другой стороны, и из неудачного года в таком хозяйстве, как басмановское, можно извлечь определенные выгоды, но это потребует дополнительных вложений, а значит, исполнение его обета, на которое он этим утром получил благословение, откладывалось на неопределенный срок - если, конечно, делать как было задумано, а не абы как. Дорога пылила. Черные грачи попадались все чаще, пролетали чуть ли не над головой, стаями бродили по обочинам, точно собравшиеся на дело кромешники, ждущие только приказа «по коням!». Федору пришел на ум царь. Как он там эти два дня, спокоен ли, или снова? Последнее время Иван был тревожен, точно конь, чующий вдалеке запах гари, ночью вскакивал на постели, стуча зубами, и только когда придумал сделать этот вклад в монастырь - успокоился. Федора в путь провожал с улыбкой. Федор думал о том, позовет его государь к себе в опочивальню сегодня или нет. Если нет, по-хорошему это было бы даже лучше, сейчас пост, и даже думать о том бы не стоило; но если все-таки позовет - он придет, Федор знал это, и ему хотелось, чтобы позвал. Впереди понизу мелькнуло зеленое, но ближе оказалось, что это еще не травка - мох на остатках когда-то раскрошившегося, вросшего в землю белого камня. Трава - крошечные зеленые иглы - попадалась все-таки редко. Ветер порывами приносил запахи, все тот же весенний запах смерти-жизни. По левую руку осталось черное, как грачиное крыло, пепелище - остатки деревни. Басманов помнил его, он сам поработал здесь в прошлом годе. И ему было досадно, что земля до сих пор лежит впусте. В Слободу въехали уже в сумерках. Розово-сероватые облака стояли в прозрачной воде. Серая пока поднялась не сильно. Пока одно и другое - Федор, никуда не заезжая, двинулся прямиком во дворец, но все-таки время на это ушло - и вовсе стемнело. Государь, оказалось, стоял вечернюю службу. В церкви яблоку было негде упасть от опричных. Федор, войдя, стал у самого входа. Он не стал протискиваться к царю, или говорить кому-нибудь, чтоб передали - не хотелось создавать суеты. Но по толпе уже пошел шепоток, и Иван, с царского места в красном бархате, обернулся. Федор приподнялся на цыпочки, чтобы государь его углядел. И при виде этого резкого профиля, в седине, с откинутым капюшоном, у Федора потеплело и защемило на сердце. И снова, неуместно в церкви, подумалось: сегодня позовет или нет? По окончании службы Федор вышел в числе первых, остановился, сойдя со ступеней, чуть сбоку, чтобы подождать государя. Не ошибся - Иван, едва выйдя, нашел его глазами и поспешил к нему. Прямо у белых ступеней крепко стиснул за плечи: - Ну, что? - Все исправил, государь. Федор вглядывался в его лицо, тень под глазами, суховатую кожу - спал, верно, плохо - волосы, седыми волнистыми прядями, обрадованные глаза - радость и облегчение были в царевом взгляде, читались явственно, точно ветер согнал облака, или с черной весенней земли отбросили пласт сухих, тленом пахнувших листьев. И на Федора разом вдруг накатило жаркое… - Отец игумен благословил тебя, - он через силу заставил себя высвободиться из Ивановых рук, чтоб достать из-за пазухи береженное, завернутое в белую ткань, - образом. Иван спешно забрал дар из его рук, откинул холстину; складки на лбу, пока пальцы разворачивали ткань, наполовину разгладились - получил наконец ожидаемое, хотя и не знал пока, что. На кипарисовой, в две ладони, доске написан был образ Святителя Алексия, митрополита Московского. Ткань слетела бы наземь белою птицею, хорошо Федор успел подобрать. Федор смотрел, как царские пальцы в тяжелых перстнях скользят по краю иконы, смотрел на седую долгую бороду, на долгие персты, сложенные в жесте благословения, глубокую складку между бровями старца, что некогда правил Русью, добыл для московских князей великокняжеский стол в отчину и в род и подготовил победу на Куликовом поле. Иван вдохнул полной грудью. Поднял на Федора очи. - Ин и добро. Помолчал. - Ступай, Федор, в мыльню. Федор вспыхнул неподобной счастливой улыбкой и торопливо опустил взгляд. К братской вечерней трапезе Федор так и не попал, ужинал позже в царевых покоях. Иван распорядился принести для него снеди. - Ну и как, что игумен? - царю хотелось знать все подробности. - Благодарил уставно, ничего сверх того не сказал, - Федор наворачивал гречневую кашу с сушеными грибами и жареным луком; Иван любил смотреть, как Федор ест, сидя полуодетым на царской постели, и Федор это знал. - Но по глазам вижу - доволен! Еще б нет, собственная соляная варница, на которую Федор и отвозил жалованную грамоту, небогатому монастырю нужна было позарез. Пожертвование выбиралось не наобум. Но от того, что он действительно правильно угадал, и от полученного благословения, царю на душе стало заметно спокойнее, а значит, спокойней и Федору. Царь усмехнулся, легко потрепал Федьку по непросохшим кудрям, Федька довольно мурлыкнул, вжимаясь в ласкающую руку. - А в пути что видал? Всё сказывай! - Иван, стянув с изголовья большую подушку, облокотился на нее, развернувшись к Федору. Федор тоже скинул домашние чоботы и уселся на постеле с ногами, чтобы сидеть к Ивану не вполоборота. - Грачи прилетели. Много их видели, точно все под Москвой собрались! Трава кое-где пробивается, хоть и мало, - Федька, утвердив на коленях миску, не забывал есть. Отхлебнул шиповникового взвару из кубка. - Реки разлились пока мало, но прибывают, чаю, разлив будет впору, заливные луга, как обычно, покроет. А вот земля пока холодна, - пожаловался он. - Невесть теперь, когда и сеять начнут. - Недорода боишься? - уточнил царь. Федор кивнул. - С прошлого года семена остались плохие, а если еще и поздно придется сажать… Он не стал договаривать. Забрал Иванову руку, прижался щекою, ощущая тепло родной и знакомой ладони, привычную твердость колец. И все же мысль так и не шла из головы. - А если так и получится… много в эту осень народу стронется с места. Иван молча кивнул. - Нелегко это, должно быть… - задумчиво проговорил Федор. - Со стариками, с детьми. От отчего дома, от дедовского погоста - всё разом бросить, и на новое место, где еще неведомо, каково будет. А еще и то, - он глянул на государя остро, по-рысьи, - кому это окажется на руку? Всё большому боярству. Добро еще, что нашему, опричному. Но и земщина - Шуйские, Мстиславские, хоть ты их пристрожил, сидят ныне тихо, пришипились, но земель у них все еще много, есть куда работников принимать. Если вот так выпадет подряд несколько лет тощих, а затем два-три года тучных - они снова в силу войдут. - И крупные монастыри так же. - Святая Троица - это не в счет! - быстро уточнил Федор. - Святая Троица - это другое дело, - не стал возражать царь. - Там живут хоть и не по Сергиевым заветам - по ним нынче нигде не живут, всё исшаяло! - но близко к тому. А вот иные другие монастыри по своевольству от бояр недалеко ушли. - И они,- согласился Басманов. - А вот мелкому служилому люду придется тяжко. - Жалуются людишки? - Доводилось слышать, - Федор кивнул. - Самому жаловаться грех, не прежние времена. В большом хозяйстве если кто и отойдет, от этого не разоришься, зато и к тебе охотно приходят, можешь еще и выбирать, чтобы толковых принимать работников, есть что им предложить, чем к себе сманить. А то и такие бывают «работнички», - Федор фыркнул, - что сам не чаешь, когда Юрьев день будет, чтоб только отделаться от обузы. А вот у кого всех крестьян семьи две, много три - для тех и одну семью потерять уже разорение. А крестьянам самим что делать? Может, и сам не рад своего господина бросать, а не уйти - так с голоду помирать. Можно, конечно, и помереть, но верность соблюсти - да только тоже хорошего нет, и самому беда, и государству убыток. - Скверно, - царь прихмурился. Похоже, он тоже думал об этом. - И без того нынче туго. Служить не с чего, в войске недобор, в казне недоимки. Да только недоимки не с одного недорода. Недород - он по Господней воле. А в людях больно много неразумия и нерадения! Оттого, может, и недород, за это, может, Господь и наказывает. В больших боярах, в этих уж от веку, все никак не образумятся, что прошло их время! Но и в меньших людях немало. И в служилых, и в крестьянах, и в купцах, и во всех остальных. О себе больше думают, о своей мошне, а от долга перед царем и господином всё норовят отвертеться. Того не желают понять, что на эти деньги царь хранит и строит Русское царство! Что без того и сами пропадут, и вместе со всей землей. Без войска - кто тебя защитит? Без полоняничных денег - кто вызволит? А они того ничего не видят - ровно слепые кутята. - Платить никто не хочет, - согласился Басманов. - Но это хочешь не хочешь - а надо. Но тут еще смотреть надо, как собирают. Кто-то, может, и ленится труд приложить. А кто-то и собирает - да только не в цареву казну. Но и так бывает, что - нет. Хоть на правеж ставь, хоть живот режь да кишки тяни - а если нет, то и взять неоткуда. - Тоже верно говоришь, Федор, - царь покивал, хмурясь. Пальцы его сердито комкали покрывало. Федор отложил опустевшую миску и придвинулся ближе, снова забрал его руку в свои, переплел пальцы. - А иной помещик, вотчинник ли так зажмет своих людей, что не вздохнуть: подавай мне моё, а царево и Богово - уж после, если останется! А еще почто казна скудеет и недоимки числятся… - он крепко сжал Федорову руку, уже - не лаская. - Податной люд туда-сюда шастает - а учета нет! Земли меняются, где новину распашут, где старое поле лесом зарастет - а учета нет! А потому и для злоупотреблений путь открыт. - Ве-е-рно… - осторожно протянул Федор. - Вот! - горячо выкрикнул царь. Схватив Федора за обе ладони, дернул его к себе - ближе, лицом к лицу. Седые пряди рассыпались по плечам, по черному с серебром вороту. - И потому вот что надобно. Слушай, Федька! Нужно по всей стране провести перепись. От Белого моря до Астрахани. И старых земель, и новых. Исписать всю землю, где сколько и какой. Всех людей. И все дворы. Он снова глянул на Федора, ожидая. Все еще держа его за руки. И Федора - как не раз бывало при их с царем разговорах - вдруг коснулось чувство причастности к чему-то огромному. К чему-то… - Большое дело! - царь был захвачен идеей, и Федора она захватила тоже. - Но как быть с теми, кто шастает? Не выпадет ли кто из списков, не надвоится ли? - А для того переходам положить запрет. Пока работа не будет закончена. Ништо, два-три года все перетерпят, - Иван усмехнулся себе в усы. - За такой срок, авось, по миру никто не пойдет. А после открыть Юрьев день по-старому. Пускай шастают, сколько душе угодно. Тогда за всем этим следить станет гораздо проще. В теплый весенний вечер, почти уже ночь, ставни были открыты, ветер входил в них, пыльный и все же свежий, с горьковатым привкусом дыма - где-то сожгли прошлогодние листья, расчищая сады, расчищая грядки под новый посев. Скоро пора было закрывать окна на ночь, но пока не хотелось. - Федор… - Мр? Федор шаловливым котенком терся о царево плечо. - Федька… - Иван убрал у него прядку с лица, запустил руку черные кудри. - А скажи… вернулся нынче в Слободу хоть и с заботою, а довольный. Ты ведь и для себя из монастыря кое-что привез - так? - Так, государь, - Федор кивнул, глядя в умиротворенное лицо своего государя. Не подобало не отвечать царю, это само собой, но ему и самому хотелось поделиться. Теперь, этим вечером. - Благословение привез и совет. Где найти мастеров. Я обет дал, государь… И вот всё думал, как сделать. Поставить церковь во имя святого Христофора-псоглавца. Небольшую, большую не надо… чтоб над водой, - Федор прикрыл глаза, вспоминая то, что пригрезилось ему однажды в полусне солнечным зимним утром. – Белокаменную, на старинное дело. Именно из белого камня, не кирпича. С белокаменною резьбой, как во Владимире. И чтоб там непременно были псы… и другие разные звери. Львы, и пардусы, и аркуды…