our passion is accurate

Это происходит не в первый раз. Запертое купе на четверых, задернутые шторы на окнах — они не хотят, чтобы их тревожили, они хотят остаться одни. Полумрак и ровный стук колес, сбивающееся дыхание, одежда на полках, нижних и верхних, и на полу — впереди еще несколько часов пути, и стоит провести время с пользой; они и проводят. Нельзя шуметь. Нельзя оставлять следы. Нельзя, чтобы их заметили. Они так работают, и они так живут; смешно, если подумать. Растяжка на двери, пистолет с запасными обоймами под подушкой — для хотя бы относительной безопасности; смазка и неаккуратно вскрытая упаковка презервативов на столе — на всякий случай. Обычно они обходятся руками или прижимаются друг к другу бедрами, толкаются навстречу, целуясь — быстрые, почти невинные прикосновения губ; но сегодня Шестого ранили, и он хромает, тяжело припадая на правую ногу, а значит, если он захочет... Судя по хриплым, сдавленным стонам, по тому, как он разводит бедра — он хочет. Это всегда происходит вот так — в относительной безопасности и анонимности, с оружием под рукой и так, чтобы остаться незамеченными. Сорок Седьмому нравятся следы укусов и кусать самому, но оставить синяки — значит, дать себя обнаружить, и он сдерживается; однажды терпение будет вознаграждено, думает он, однажды Институт будет уничтожен, и тогда... Сорок Седьмой не уверен, что будет тогда. Но он терпелив, и он подождет. Почти одинаковые обнаженные тела — безволосые, с гладкой светлой кожей, с бледными полосами и рубцами шрамов, со следами пуль, ножей и взрывов; Шестой любит прослеживать их губами и языком, кончиками пальцев, чувствовать различия — но это удается слишком редко. Обычно у них слишком мало времени. Может быть, сегодня получится. Он часто дышит, запрокинув голову и сжимая коленями чужие бедра, и подается навстречу осторожным, бережным прикосновениям. Сорок Седьмой целует его шею, ключицу, аккуратно прикусывает сосок, и Шестой выгибает спину. Сколько у нас времени, бормочет он, и Сорок Седьмой отвечает — около трех часов; значит, успеем, решает Шестой и просит — перевернись. Они меняются местами, и теперь Шестой прижимает Сорок Седьмого к узкой полке. Простыни сбились, и в полумраке складки похожи на давно зажившие рубцы; Шестой наклоняется, плотно прижимаясь пахом к паху, и скорее чувствует, чем слышит чужой медленный выдох. Сорок Седьмой сдерживается, всегда сдерживается, но тем жарче становится от еле слышных стонов, от крепко сжимающихся пальцев — на простынях ли, на бедрах, неважно. Кадык судорожно дергается вверх-вниз, и Шестой, наклонившись, прижимается к нему губами — вернее, к тонкому, почти зажившему шраму прямо под ним. Шея. Потом плечи. Потом грудь, живот, бедра; Сорок Седьмой вздрагивает от каждого поцелуя, невидяще глядя вверх, и его глаза в полумраке кажутся черными. Шестому нравится так прикасаться, Сорок Седьмому нравится, когда так прикасаются — все для взаимного удовольствия; брат, выдыхает он, приподняв голову, и смотрит на Шестого в упор. Шестой понимает. Шестой всегда понимает. Один палец, потом два, потом три. Одной рукой Шестой готовит себя — быстро и аккуратно, но нетерпение читается в каждом его движении, — другой опирается на чужое плечо; Сорок Седьмой ждет, медленно скользя по его члену кончиками пальцев, и Шестой крепко сжимает челюсти, чтобы не толкнуться в его ладонь. Не дразни, сдавленно шипит он, а через несколько секунд — давай, я готов; Сорок Седьмой подхватывает его под бедра и переворачивается, чудом не упав на пол. Простыня сползает с полки почти окончательно, едва не утаскивая за собой и подушку, и обоймы с пистолетом — Шестой еле успевает подхватить их, сунуть подушку под поясницу. Пистолет остается лежать рядом с виском. Наклонившись, Сорок Седьмой прижимается губами к губам, а затем подхватывает Шестого под бедра. Потом они лежат рядом, тяжело дыша; прижимаются друг к другу, свернувшись, как коты — чтобы поместиться на полке. Сорок Седьмой прижимается губами к чужому затылку, Шестой целует пальцы обнимающих его рук. У них есть еще час, чтобы привести себя в порядок. Они займутся этим чуть позже.