Сцена Варьете

Сцена Варьете была освещена тусклым желтым ядовитым светом. Каблуки чёрных туфель ударились о паркет, а затем девушка легко вскочила на красное кресло последнего ряда, смеясь, и шурша полами длинной чёрной юбки с кружевами внизу, стала легко перепрыгивать со спинки кресла на новый ряд. Остановившись на каком-то из них, она повернулась вокруг себя, легко перебирая ногами по узким спинкам кресел. Засмеялась и, все также непринуждённо и легко, с первого ряда вспорхнула на сцену, минуя оркестровую яму; вспорхнула — по-другому и не сказать, настолько легко она оттолкнулась ногами от кресла жёсткого и неудобного, и бесшумно приземлилась на деревянную сцену. Широко улыбаясь, девушка развернулась лицом к залу и встала на носочки, а потом звонко опустилась на пятки, ударяя толстыми каблуками по дереву. — Знаешь, — сказала она звонким, мелодичным голосом, заполняя пространство пустого зала. — Я всегда хотела выступать в театре, — и с этими словами она, совершенно не стесняясь, быстро-быстро закружилась, смеясь, громко стуча каблуками, а юбка ее подлетала до такой степени, что обнажала худые ноги. Ее спутник, едва видимый в темном не освещенном зале, медленно захлопал. Весь ее образ говорил о цыганках, о ведьмах, хотя она не была ни первой, ни второй. Ей было лет тридцать, у нее были пышные черные волосы, которые никто и не думал собирать в прическу, ибо так поступают только дамы порядочные; с ярко накрашенными губами алой помадой и подведёнными черным голубыми глазами старухи на молодом лице. Длинная юбка в складку, которая обнажала бледные икры, с нижней темно-синей кружевной юбкой; заправленная за широкий пояс белая, едва ли не прозрачная блузка с рукавами-фонариками, которые делали ее похожей на экзотическое насекомое, стоило ей поднять руки над головой. Каждый ее шаг сопровождал удар толстых каблуков, делавших ее немного, но бесполезно выше. — Мне кажется, у меня будет получаться, — задумчиво говорила она, в волнении ходя туда-сюда по сцене, иногда подпрыгивая и кружась. — К примеру… — тут она запнулась, и на ее лице отразилось выражение настоящей муки, но спустя мгновение оно разгладилась, и хитрая улыбка вновь украсила белое лицо. Словно позабыв о том, что мысль свою она так и не продолжила, девушка взяла часть юбки в руку, и снова принялась танцевать, изображая абсолютно бессистемный и разнообразный цыганский танец, в полной мере показывающий превосходство над пустыми креслами. Ее молчаливый спутник снова захлопал, и она остановилась, наслаждаясь этим звуком, а потом запрокинула голову назад и громко рассмеялась, расставив руки в сторону. Сопровождающий ее мужчина был некрасив: маленькая головка, на которой старый жокейский картуз, мелкие усики, куцый пиджак в клеточку, глумливая физиономия и полупьяный маслянистый взгляд ироничных глазок. А девушка смеялась так, будто его медленные, лишенные выражения аплодисменты были единственным, в чем она нуждалась. — К примеру, — продолжала она, сцепив руки за спиной и широкими шагами меряя сцену. — Я бы могла выступать в Большом театре, в Мариинском театре или… да, точно! Мне бы хотелось оказаться в Александринском театре! — Душечка моя, помилуйте! — воскликнул ее спутник звучным голосом на весь театр; голос его звучал так, что каждый бы поморщился, услышав на столь высокой ноте. Но девушка, между тем, остановилась и внимательно вгляделась в темноту зала, точно зная, где стоит мужчина; она сцепила руки за спиной, вся вытянулась, смотря на темный силуэт таким взглядом, каким смотрят малые дети на строгого, но любимого ими учителя. — Зачем мечтать о театрах в этой жалкой, загибающийся стране, с людьми мелочными и продажными? Страна это деревянная, нищая и... — А мессир говорит, что иногда и милосердие стучится в их сердца, — заявила девушка, перекатываясь с пятки на носок и кокетливо улыбаясь. — Ты же слышал, он это вам и говорил сегодня, на этой же сцене. Разве нет, мой милый Фагот? Фагот-Коровьев, который не давеча чем пару часов назад был помощник профессора черной магии месье Волонда, лишь хмыкнул и опустил глаза на кресла, думая, неужели она — не кто-нибудь, а она! — рассчитывала на понимание, сочувствие и помощь со стороны людей, которые в этом же Варьете были готовы грызть друг друга, рвать и сбрасывать в бездны только из-за нескольких бумажек, которые сам Фагот им и предоставил забавы ради. Но дама об этом не думала, она начала что-то напевать, и Коровьев снова поднял глаза на кружащуюся по сцене с детским восторгом девушку. Иногда она подпрыгивала и отрывалась от деревянной сцены на добрые полметра, и снова приземлялась; причем юбка ее находилась в таком же неспокойном состояние, как и сама девушка цыганской внешности. — Ладно, а если не Москва и не Ленинград, и даже не вся Россия, то куда мне поддаться? — она соскочила со сцены, снова переходя по спинкам кресел, и останавливаясь рядом с Коровьевым, смотря на него сверху-вниз. — Париж? Барселона? — Алмазная моя, зачем куда-то ехать? — удивленно спросил Фагот своим козлиным тенором, которым недавно говорил с публикой в этом же театре. — Что за желание? — Хочу блистать на сцене, — сказала она, вытягивая вперед ноги и плавно опускаясь на спинку кресла. Расправив юбку, она закинула ногу на ногу и в упор посмотрела на Коровьева. — Хочу быть знаменитой и плясать где-то, кроме бала мессира. Право, там очень весело, и так интересно смотреть на его гостей, но никто из них не ценит моих умений, — она тяжело вздохнула, пользуясь той редкой возможностью, когда могла говорить и говорить; Фагот взирал на нее с ироничным интересом, а она, подперев подбородок кулаком и щуря глаза, смотрела вверх. — Знаешь, дорогой Фагот, думаю, я могла бы спасти ту отвратительную постановку Гамлета в Лондоне. — Милая, помилуй! — снова воскликнул Фагот, подавая ей руку. Девушка приняла ее с заминкой, а потом все-таки оставила свое место на спинке стула. — Это было просто кошмарно, и даже твой несомненный талант не украсил бы ее. — Но из меня получилась бы неплохая Офелия, — растерянно произнесла она, и вдруг резко выдохнула, и сказала мягким, совсем не похожий на свой собственный, голосом. — Я сохраню прекрасный смысл урока: Он будет сторожем моей груди. Фагот снисходительно улыбнулся, но отчего-то его всего передёрнуло. Она не всегда улыбалась, нет, не всегда. Иногда, доведенная шутками Азазелло, она громко плакала навзрыд, причем шутки его были относительно безобидны, и создавалась ощущение, что дело было вовсе не в них, ведь не могли так горько литься слезы, из-за неосторожных — или преднамеренных — слов. Чаще всего ее пытался успокоить Бегемот, начиная урчать — правда, потом всегда ругая себя за слабость перед слезами этой женщины — и ластиться к ней, как взаправдашний кот, но это не помогало. В своих слезах она была подобна Фриде — бессмысленная и пустая. И лишь стоило ему, Фаготу, появиться рядом, как мгновенно высыхали слезы, будто и не было их, и смысл в них отсутствовал и был непонятен. Все — и Азазелло, и Бегемот, и даже Гелла — перестали обращать внимании на эту женщину, когда она плакала, и лишь мессир иногда смотрел на нее своим тяжелым, пронизывающим взглядом, но ничего не говорил, ибо это был подарок, а подарки назад не забирают, и владеющий им мог распоряжаться своей вещью как хотел. — Ладно, раз я не могу стать актрисой, — живо продолжила она, улыбаясь, и перехватывая запястья Фагота своими по-детски мягкими руками, без единого изъяна, но отчего-то с выпуклыми сине-фиолетовыми венами. — Давай станцуем, мой дорогой Фагот. — И что же? — спросил Коровьев, глядя на нее через стекла пенсне. Девушка прикрыла глаза, что-то шепча одними губами, схватилась за руки Фагота крепче и отошла от него на несколько шагов, на расстояние как раз-таки вытянутых рук, и покрутилась, легко скользя под поднятыми руками Фагота. После она распахнула глаза, и лукавая улыбка коснулась ее губ. — Котильон, — сказала она. — Танец, который разрушил несколько жизней по писанине достопочтенного Александра Сергеевича. И Коровьев быстро повел ее в танце, обычно ознаменовавший окончательный выбор кавалера своей дамы. Музыки не было, лишь стучали каблуки о деревянный паркет, тихо смеялась она, когда в очередной раз длинная юбка подлетела, показывая бледные ноги. Танец по идее должен был показывать именно нижние юбки, но оных не было: обнажались ноги, и каждый мог назвать это пошлостью и откровением. — Фагот, а, Фагот? — неожиданно спросила она, прижавшись к нему и заглядывая ему в глаза снизу-вверх, так как была многим его ниже. Ее яркие, пошлые губы были растянуты в скромной, даже как будто стеснительной улыбке. — Фагот, а ты меня любишь? — Люблю, — тут же ответил Коровьев, заглядывая в молодые, присыпанные вековой старостью глаза; он ответил, не кривив, но при этом слова о чистом и искреннем чувстве его были так же пошлы, как растянутые в детской улыбке пошлые губы его спутницы. — А сильно любишь? — снова спросила она, и улыбка ее изменилась. Теперь она стала неестественно широкой, пересекая лицо почти от уха до уха, больше походя на кровавую рану; но именно эта улыбка и именно сейчас показалась Коровьеву самой прекрасной вещью на свете. — Больше жизни, — снова ответил Фагот-Коровьев, и девушка снова рассмеялась смехом пленённой жертвы, которой мучитель рассказал смешную шутку. Она привстала на носочки своих любимых туфель, поцеловала Коровьева в щеки и губы, цепко обхватив твёрдые плечи своими мягкими руками, а потом отстранилась, вновь улыбаясь этой мелочной детской улыбкой. Коровьев только собирался протянуть к ней руки, как она выскользнула из созданных ей же объятий, танцуя и что-то напевая вскочила на сцену, неумело изобразив балетное па, а после столь же непринуждённо вознеслась в портьер. Там, с высоты посмотрев на одиноко стоящего в зале с краю ряда Фагота, который смотрел на неё через прозрачные кристаллы очков, снова рассмеялась и исчезла в темноте, напоследок встряхнув чёрными густыми кудрями, будто приглашая следовать за ней. Звук ее каблуков растворился в огромном здании Варьете, как растворился после Коровьев, гадая, что ещё захочет посмотреть детская древняя непоседливая душа. Сцену Варьете перестали освещать, и до самого утра в театре больше не раздалось ни одного звука.