я когда-то умру - мы когда-то всегда умираем, - как бы так угадать, что б не сам - чтобы в спину ножом: убиенных щадят, отпевают и балуют раем, - не скажу про живых, а покойников мы бережем.
***
Он всегда приходит в двенадцать. - Чем тяжелее подъем, тем прекраснее мир с вершины. Ни одной секундой позже. - У меня есть надежда, что ты навернешься с этой самой вершины и сломаешь свою шею к чертям собачьим. Ни единой. - Я все ещё раздумываю над тем, чтобы вырвать тебе язык. Кажется, он у неё вместо часов. - Пошел к черту! – Гермиона огрызается недовольно; не говорит, словно выплевывает сгусток яда из очаровательно-розового ротика; бесстрашно сверкает злобным взглядом и непокорно вскидывает голову, позволяя растрепанной гриве волос полоснуть воздух - Быть может, немного боли поможет тебе быть вежливее? Гермиона его ненавидит. Ненавидит-ненавидит-ненавидит, так сильно, всем своим распахнутым доверчиво сердцем; бьется в яростной агонии своей ненависти, но не сгорает, потому что эта самая ненависть словно дает ей яркий небрежный толчок – борись! И Гермиона борется, борется так, как это делают по-глупому бесстрашные гриффиндорцы – скалит зубы в улыбке-ухмылке, смирно терпит боль, плотнее стискивает зубы и плюется ядом так избирательно, что не один десяток его людей с великим счастьем повыбивал бы ей зубы к чертям. Он победил, господи-боже-мой, Темный Лорд победил, Гарри Поттер не встал после второй авады кедавры, а теперь весь мир – словно сладкий кусок черничного пирога грустно хрустит крошками, пока гребанный Волдеморт-или-как-его-там бросает к своим ногам все, что только пожелает его душа. Все – кроме её покорности. Круцио ломает нервы, словно наматывает их на пальцы; бомбарда ломает кости; режущие входят в бледную израненную кожу так мягко, словно нож в масло, но Гермиона не кричит, потому что велика радость для него слышать её дикие вопли. Перебьется и без этого. А он её ломает-ломает, не проклятьями – так словами; ударяет посильнее, чем хренов бладжер, отшибая голову в яростном бешенстве; взбалтывает-взмешивает-бьет, крутит как угодно, завязывает внутренности узлом, запуская руки в развороченный живот… о, как же она ненавидит его руки! Его кисти похожи на больших белых пауков, проворные, гибкие, ловкие, словно он не человек, а… Ах да. Он же не человек. - Пришли ко мне эту бешеную тварь, тот-кого-победил-младенец! – хохочет Гермиона ему вслед, стирая кровь с разбитых губ тыльной стороной ладони. Он никогда не злится, не стаскивает с тонких уродливых губ покровительственную усмешку, не убирает снисходительного блеска в красных зрачках, а Гермиона кричит-вопит-визжит от ярости, обжигающей внутренности ненависти, но – молча. Иногда он посылает к ней Беллатрикс, правда, предварительно отобрав у обеих палочки и расстегнув ошейник на глотке Гермионы. Гермиона его ненавидит. Ненавидит мир, который он построил; ненавидит так сильно, что яд бежит у неё по венам – вместо крови, словно кто-то давно выкачал из нее эти жалкие несколько литров, и, улыбаясь радостно, ввел в тонкие ниточки-вены мышьяк, да так много, что он булькает у неё в глотке; пузырится на губах кровавой пеной, слетает с ободранных пальцев ошметками-осколками ногтей и кожи, слезает рваными кусочками. Гермиона совершенно точно знает, что сошла с ума, свихнулась-обезумела-одичала, совсем слетела с катушек, равняясь на чертову Беллатрикс в плане этого бешеного безумия. Гермиона знает это, потому что вместо мыслей у нее голове – сплошная сумбурная каша; вместо логики и рациональности, так присущих ей ранее – полнейшая непредсказуемость поступков; вместо так нужного ей спокойствия – неудержимая ни в каких кандалах ярость, бьющая через край, хлещущая не хуже конского кнута. Гермиона знает, что она абсолютно неадекватна, а ещё знает, что он знает о том, что она знает, и это срывает все тормоза, ведь вместо обходительности и вежливости она только и делает, что поливает всех ядом и презрением; и ей так скучно, так плохо, что развлекает её только он, - но он приносит с собой боль и запах крови, от которого Гермиону выворачивает на пол (пару раз – на его ботинки), поэтому общению с ним она предпочитает общение с ней. С Беллатрикс. Беллатрикс, да. Она приходит в четыре часа. Беллатрикс забавная, и с ней весело – у неё красивые волосы, а еще она кидается на решетку с той стороны и тянет-протягивает руки, предлагая подойти поближе. Гермиона подходит – она тоже красивая, разве что очень худа и измученна и они говорят-плюются-смеются-кричат, каждый раз – и что-то новое. Гермиона точно знает, что Беллатрикс безумна, но она и сама давно отклонилась от норм нормальности, поэтому это её не смущает, смущает другое – где-то там, далеко, точно-точно есть что-то важное, что-то очень сильно связанное с Беллатрикс, что-то такое, из-за чего Гермиона тоже должна ненавидеть её, но ненавидеть свое отражение довольно трудно. - Ты так напряжена, грязнокровка, клянусь, мне сильнее обычного хочется выцарапать тебе глаза! Беллатрикс просовывает бледную руку с черными когтями за решетку, прижимается лицом к окровавленным зазубренным вершинам и скалит пожелтевшие зубы; что-то важное тоже щелкает в мозгу, что-то о дантистах и о чьих-то ладонях в бинтах, но Гермиона сразу же забывает об этом, подаваясь к ней на встречу и ответно растягивая губы так широко в приветливом оскале, что кожица в уголках лопается от напора. - Беллатрикс, - хрипит она надрывно, скользя стертыми в кровь пальцами по растрепанному черному локону, небрежно наматывая на худое белое запястье, - ты давненько ко мне не заглядывала! Беллатрикс морщит лицо в негодовании, хохочет безумно и прижимается тонкими черными губами к резво подставленной щеке, а потом протягивает Гермионе большой кусок черничного пирога. - У нас сегодня праздник! – говорит она, жадно прижимаясь грудью, обтянутой черным бархатом к решетке, - мы добили семейку предателей крови, этих, как их там… Уизли! Поганые, поганые твари! Уизли, Уизли… Гермиона помнит о них, что-то важное, что-то нужное, но в голове такой яростный круговорот сумбура и хаоса, что она погружается в нахлынувшее равнодушие, отстраняясь от теплых белых рук. Беллатрикс уходит к ночи, всегда – на её место приходит Долохов, ровно в одиннадцать, и его Гермиона тоже знает, но не ненавидит так сильно, как Волдеморта – Долохов, пожалуй, ей нравится. Она даже выползает из дальней части клетки, усаживается на колени и ждет, пока Долохов опустится с той стороны, привалится спиной к решетке и просунет ей початую бутылку водки. Он смеется и треплет её по волосам, как собаку, а она грубо хватает его зубами за пальцы, иногда смеясь в ответ. Долохов уходит глубокой ночью, не забыв протянуть ей теплое шерстяное одеяло, и Гермиона спит до самого обеда, укутавшись в него носом. В двенадцать к ней приходит Волдеморт. - Не стоит меня ненавидеть. Он как хреновы часы. - Только твоего и разрешения я и ждала, поганый ублюдок. Ни одной задержки. - Эмоции мешают тебе думать. Интересно, он хоть иногда опаздывает? - Отправляйся нахрен. - Ты снова хамишь мне, мисс Грейнджер. Меня это огорчает. - А меня огорчает то, что ты до сих пор жив. Поговорим об этом? Он цокает языком, словно в раздумьях, плавно взмахивает кистью, улыбается уродливыми губами и проводит рукой по черной шелковой мантии. Гермиона мстительно думает, что не против наблевать прямо на нее, но потом он с размаху швыряет в нее круцио, врывается-вламывается-входит в измученный усталый мозг одним яростным толчком, проваливается в её сумбурные скачущие мысли, впивается острыми когтями в последние щиты, а Гермиона… А Гермиона впервые заливается криком, от которого лопаются барабанные перепонки, и закрывает лицо трясущимися руками – из носа хлещет кровь, перед глазами плывут-плывут какие-то лица, позвякивают хрипами чьи-то крики. Гермиона визжит, пытаясь закрыться, заливается диким нечеловеческим воем, катается по полу, пытаясь сбросить с себя боль; срывает голос, рвет связки, заходится рваными хрипами, а дышит и вовсе через раз. Гермиона плачет, трясется, хрипит, прижимаясь лицом к чьим-то коленям, пока ловкие гибкие пальцы нежно гладят её по волосам, так ласково, что она подставляет голову сама, ластясь, как кошка к протянутой ладони. - Ну, вот и все, вот и все кончилось, мисс Грейнджер. Все будет хорошо. Поверь, я как следует о тебе позабочусь… Холодные губы нежно прикасаются к зудящему противно виску, чьи-то ладони мягко поглаживают белое худое бедро: кто-то что-то говорит, а Гермиона взрывается от каждого слова. Словно молодой вулкан. Лопаются капилляры в белках глаз, отрывается тромбы, заходится в бешеном стуке сердце, а перед глазами то и дело мельтешат такие знакомые лица, и чьи-то черные кудри пахнут волнующе пряно.***
Он всегда рядом. - Где Долохов и Беллатрикс? От него не уйти. - Они вместе с госпожой и вашим сыном, милорд. Не спрятаться. - И чем же они так заняты, что забыли прийти на собрание? Не забыть. - Пьем водку и говорим о политике, - смеется Гермиона, возникая за креслом Волдеморта гибкой маленькой тенью; скидывает с худых плеч черную шелковую мантию; стаскивает с лица белую маску и скалит зубы в веселой улыбке. Гермиона хохочет-смеется, кружится в яростном обжигающем ядом танце – пена шоколадных кудрей, безупречная кожа, смешливое мерцание темно-ореховых глаз. Иногда ей снятся какие-то люди, но чаще всего – мужчина, постель которого она согревает и чьему ребенку она дала жизнь. Иногда ему кажется, что она идеальна и совершенна в своем безумии. Гермиона опускается по правую сторону от него, прижимается плечом к Беллатрикс и игриво подмигивает Долохову, который ухмыляется ей с противоположной стороны стола. Иногда она вспоминает какие-то странные цифры – двенадцать, четыре, одиннадцать, но совсем не помнит, почему они так важны ей. Милорд говорит, что она потеряла память из-за несчастного случая, иза-за какого-то мальчика по имени Гарри. Гермиона ему верит, ведь у него под ногами – целый мир. А еще – её абсолютная и полнейшая покорность. Только иногда ей хочется кричать, заливаясь скулежом и визгом. Правда, это может напугать сына. Но Гермиона все равно кричит - только молча.