Если долго по тропинке

Все выглядит смазанным, нечетким: трава, темные стволы деревьев, редкие птицы, кустарники. Все тонет в тумане, даже небо не удается разглядеть в серо-зеленой мгле. Лес нависает ветвями над головой, окружает со всех сторон, бесконечный, нескончаемый, и кажется, что хоть всю жизнь броди, впечатывай в мягкую землю подошвы дорогих туфель - выйти не удастся. Джим не помнит, как тут оказался, не помнит, кто он, не помнит, куда идет. Он движется бесцельно и безмаршрутно, сворачивая и возвращаясь, когда взбредет в голову. Ему надоело блуждать во влажной дымке, заменяющей здесь воздух. И ему скучно, до безумия скучно. Пусть уже все закончится хоть как-нибудь. Кроссовки Карла Пауэрса стоят на земле. Они не брошены небрежно, а аккуратно поставлены рядышком, шнурки заправлены внутрь - будто неизвестный, принесший их сюда, заботился о том, чтобы произвести на Джима впечатление. Но, увы, просчитался. Джим с минуту тупо смотрит на кроссовки и проходит мимо. История, связанная с ними, давно уже не вызывает душевного трепета. Серый туманный мир даже не притворяется реальным. Стоит вглядеться попристальней - и полотно непрочной действительности начинает сворачиваться, обнажая изнанку и то, что нарисовано под ним. Джим старается не сосредоточиваться на отдельных деталях. Он не хочет видеть изнанку, ему с лихвой хватает жути лицевой стороны. Если и остались еще у него какие‐то чувства, то главное из них - страх. Боязнь не чего-то определенного и даже не потенциально таящихся в сумраке чудовищ, но самого себя, глубин собственного сознания. Там таятся куда более ужасные вещи, чем самые отвратительные монстры. Джим ни о чем не думает, изгоняет мысли из головы, чтобы даже случайно не заглянуть в оказавшуюся слишком близко бездну, названную его именем. Когда‐то где‐то у него были стальные нервы и безупречный самоконтроль. Теперь он ясно видит одно: у всего есть последствия. Если ты убил сотни людей, будь готов к тому, что рано или поздно они явятся к тебе в худшем из кошмаров. Джим идет вперед, в чем бы это неуместно гордое вперед ни заключалось. Ему попадается повешенное на низкую ветку дерева пальто, напоминающее пальто того человека, которого он, впервые за много лет, счел достойным противником. Сейчас он не может вспомнить его имя. Как там? На "ш". Шкаф-штрудель-шухарт. Шовинизм. Слова возникают сами, связанные в уму непостижимые ассоциативные цепочки. И в какой‐то момент Джим вспоминает: Шерлок. Шерлок Холмс. Нет, еще и лицо вспомнить, пожалуй, невозможно. Этот Шерлок что, тоже здесь? Вряд ли. Лес должен быть рассчитан на одного заблудившегося, иначе игра нечестная. Почему не попадается животных и насекомых? Давным-давно Джим прочитал, что, если хочешь определить, спишь ты или нет, надо смотреть на руки. Он смотрит. Руки как руки, обычные, каждодневные. Пальцы, которыми он постоянно печатает на ноутбуке. Прослеживающиеся под тонкой кожей зеленоватые вены. Вдалеке появляется проблеск яркого солнечного света, Джим стремительно срывается с места и бежит туда - откуда только силы взялись? Он чувствует себя героем идиотской сказки для имбецильных обывательских детишек. Как там было, Красная Шапочка пошла в лес, и ее сожрал волк? Что ж, сама виновата, не надо быть такой дурой. Но, может, она и не была. Может, она тоже убийственно долго кружила по треклятому лесу и рада была любому финалу, в том числе и такому, где метафорическую пустоту в груди придется заполнить физической. Вырванное сердце не умеет лихорадочно колотиться о ребра. Джим выходит на залитую желтым сиянием поляну. На ней странные развалины - словно одна-единственная комната, вырезанная из целого дома и водруженная здесь. Джим заходит внутрь - одной стены нет, разомкнутая коробка без потолка состоит из трех плюс пол. На полу валяется украшение - амулет? На стене прямо по курсу повешена тигриная полосатая шкура. Тихо - и ни души. Где ты, мой волк? Джим с ногами забирается на ветхий диван и сворачивается в комок, обняв колени руками, уткнувшись в них и зажмурившись. У него не самые хорошие предчувствия. Он не слышит шагов, не слышит дыхания. Но когда осмеливается поднять голову, над ним стоит высокий светловолосый человек. Голубые глаза, тонкие губы, шрам, пересекающий левую бровь. Жестокое, жесткое, удивительно по-мужски красивое лицо. Острая щетина на щеках и подбородке. - Себастьян, - говорит Джим. Он давно ничего не говорил, и его неиспользуемый голос сел, осип, приобрел ощутимую хрипотцу. - Басти... ты же не волк, ты же тигр. Себастьян молча ухмыляется, глядя на него непривычно отстраненно. Как на очередную жертву. &×&×& Джим выныривает из липкого серого марева, ставшего ему сном. Его трясет, знобит, колотит под двойным слоем шерстяных одеял, горло болит, и перед глазами бешено скачут черные точки. Он кашляет пару раз, но этого недостаточно. Его скручивает в мучительном приступе сухого, рвущего легкие кашля, он поворачивается набок, безотчетно прижимая руку к груди, обессиленный и ничуть не отдохнувший, а только вымотанный вязкой густой дремотой, наполненной призрачными ветвями и потаенными страхами. У Джима жар с вечера. Удалось ненадолго заснуть только поздно ночью - и то не принесло никакого облегчения. Он лежит с закрытыми глазами, вслушиваясь в частящий ритм своего сердца. Ни на чем не выходит сконцентрироваться, мысли плывут, бесформенные, мягкие, как капли воска с горящей свечи. Его осторожно переворачивают на спину. Он приоткрывает глаза и вздрагивает, увидев спокойное лицо Себастьяна. Но эта дрожь совершенно незаметна на фоне той, что сотрясает его всего. Джим снова зажмуривается. На лоб ему кладут что‐то влажное и холодное, похожее на полотенце. Так чуть получше, но совсем ненамного. Одновременно холодно и жарко, хочется сбросить одеяла - и напротив, закутаться в них как можно плотнее, как в кокон. Может, получится переродиться. Себастьян садится рядом. - Пить хочешь? - Нет, - сипит Джим. - А придется. Себастьян помогает ему сесть - тянет безвольное тело за плечи вверх, прислоняет к спинке кровати - и дает в руки обжигающе горячую чашку. Джим честно пытается ее взять, но пальцы трясутся и не хотят надежно сжиматься на ручке. Себастьяну приходится самому его поить. Джим послушно глотает предложенную (ультиматумно) таблетку и интересуется: - Что это? - Жаропонижающее. - Себастьян встает. - Эй, ты куда? - За обогревателем. - Не надо. - А зубами ты для красоты клацаешь? - Ляг со мной, - громко требует Джим, тут же морщась: звук отдается болью в черепе, проходящей волной от висков к затылку. Себастьян стоит неподвижно пару секунд - ну вот, сейчас уйдет, - нет, не уходит. Подчиняется. Расправляет на Джиме верхнее смявшееся одеяло, сам не укрывается. В комнате на самом деле не холодно, просто Джима морозит из‐за болезни. Он придвигается к Себастьяну и закрывает глаза, уткнувшись тому в плечо лбом. Головная боль становится терпимее, накатывает слабость. Но Джим боится засыпать снова. - Басти, ты же не волк? "Басти" тяжело вздыхает. - Ты тигр, ты ведь тигр... - Вообще-то я человек, хоть ты и предпочитаешь этого не замечать. - Челове-ек? - тянет Джим. - А. Ладно, хорошо. Можешь еще быть тигром. - Вот спасибо... - Но не волком. - Дался тебе этот волк. Спи давай... босс. У Джима проскальзывает желание поскандалить по поводу неуважительной интонации, но сил на это уже нет. Утром он просыпается один, с облегчением понимая, что ему ничего не снилось. Голове вроде получше. Остальные части тела, хоть и слегка кажутся чужими, слушаются команд разума. Можно встать (сначала сесть) и медленно, по стеночке, доплестись до ванной, чтоб проторчать там под горячим душем до тех пор, пока не придет Себастьян, не выключит воду и не вытащит разомлевшего Джима из кабинки. Дом, где они живут, расположен не в самой чаще, но в глубине опушки, на него трудно наткнуться, даже если искать целенаправленно. Однако ведь случаются случайности. Всегда может произойти невероятное, особенно когда враг обозлен до предела. Может, и не стоило убивать Джона Ватсона. Покалечить было бы достаточно, но уже поздно. Искушение присылать его по частям Шерлоку было непреодолимо. Того это взбесило настолько, что он поборол неприязнь к брату, который, в свою очередь, постарался его не разочаровать. И Джим решил, что будет неплохо затаиться и понаблюдать за ситуацией со стороны, находясь вне зоны активных действий. С собой он взял только телохранителя, ибо немногословный флегматичный Моран был незаменим, с какой стороны ни глянь. Это глупо: когда уже перевалило за тридцатник, найти человека, подходящего на роль друга. Подходящего идеально. Джим раз за разом доверяет ему свою жизнь, чувствуя азарт: предаст-не предаст. Себастьян иррационально хранит верность. Лучше бы предал. Они слишком хорошо дополняют друг друга. Джим думает: слишком гармонично. Теснит одиночество, которое - единственное путь для того, кто играет в большие игры и не хочет проиграть. Когда противник берет заложников, недопустимо идти на уступки. Надо взрывать все к чертям и потом не разбираться, какой кусок мяса кому принадлежит. Но момент уже упущен. Их отношения показались бы стороннему наблюдателю выходящими за рамки дружбы. Может, так и есть. Когда Джим представляет себя под Себастьяном, то чувствует легкое возбуждение. Смешно. Если приказать, ему приведут хоть девочку, хоть мальчика, однако это давно перестало быть интересным. Банально: дело в человеке. Он никогда не пытался соблазнить Себастьяна. Любовь плохо сочетается с их образом жизни. Но, похоже, разницы уже нет. К вечеру Джиму снова плохо. Лекарства в аптечке есть только самые простые, ехать в город за "сложными" - никому не нужный риск. Что ж, хера с два Джеймс Мориарти умрет от обычной простуды - так он и заявляет Себастьяну, после чего ложится в кровать и, укрывшись с головой, анализирует. Образы леса его мозг, безусловно, берет из окружающей действительности. Там этот лес во все стороны. Образ волка - здесь вообще ничего загадочного. Он прокручивает эти мысли в голове, предчувствуя, что ему приснится, и отчаянно не желая засыпать. Он видел кошмары и позатейливее, но этот зацепил больше других. Интересно, если снова приказать Себастьяну лечь рядом, - поможет? Он не приказывает. &×&×& В лесу дождь. Стало темнее, холоднее, туманнее. Вообще ни черта не видно, земля размокла, отвратительно. Джим идет, обхватив себя руками, к некой цели, о которой знает только, что она есть. Нужно прочесать весь лес, обшарить тут все - тогда, может, хоть что‐то станет ясно. Веревка, завязанная на дереве, подозрительно напоминает ту, на которой повесился директор Стамфордской школы для мальчиков. Сам виноват. Джиму никогда не нравилось, когда к нему прикасались без разрешения. А еще он злопамятен - был, есть и будет. Но это уже отгорело. Джим не может отыскать в памяти лицо старого мудака, да и не стремится вспоминать. На каждого мертвеца - по вещи. Шляпка девки из эскорт-агентства, которую он, психанув, зарезал в туалете посреди чьего-то там юбилея. Наручные часы прежнего начальника личной охраны. Он хреново работал, причем в большей степени - не на Мориарти. Зажигалка отца. (Случайность). Отец неудачно ударился головой об угол стола. (Случайность). Он собрался уходить к любовнице. Бейсболка главного задиры класса. (Терпения Джима хватило ненадолго). Темнота густеет. Из‐за древесных стволов выступают тени - по одной на предмет. Не показываются на глаза прямо, но боковым зрением их видно. Джим не боится. Они мертвы. Бояться следует живых. К кладбищу он выходит, когда уже совсем ночь. На первом надгробии: Шерлок Холмс. Земля пухом, огонь пожарче. Дальше. Майкрофт Холмс. Эдвард Форс. (Прекрасный деловой партнер, но были и получше). Джон Ватсон. Ирен Адлер. Могилы Себастьяна так и не находится. Из‐за статуи молитвенно сложившего руки безголового ангела выглядывает девочка в белом платьице. Незнакомая. Прячется обратно. Джим садится на лавочку. Небо гладко-темное, без остро-белых вкраплений звезд и изменчивой луны. Кладбище тихо и мертво, как и положено. Пахнет тленом, мокрой пылью и слегка свежестью. Джим ложится на лавку, чтобы не приходилось запрокидывать голову, глядя вверх. Пару минут (часов) спустя его осеняет: дом. Он ищет дом, который где‐то неподалеку. Стоит отвести взгляд от неба, рассеянно смотря на могилы и две ожидающие гробов незакопанные ямы, и появляется луна. Прямо посреди серо-синего холста, презрев законы природы. (Оборотни, ваше время). Луна - значит, можно идти дальше, в холодном бледном свете хоть что‐то видно. Под ногами сначала чавкает грязь, потом потрескивают обломанные ветки (сухие). Треск становится громче и пронзительней: это ветки сменяются костями, вперемешку человеческими и животных. Кто‐то смотрит в спину, наблюдая за бесплодными попытками отыскать невесть что. Джим упорный до упрямства. Именно последнее выводит его к тонкой, по-змеиному вьющейся тропинке, которая заканчивается у крыльца маленького домика. Не заперто. Здесь никто не живет. Давно. Шаги взметывают с пола пыль, а неосторожно взявшись за дверную ручку, Джим брезгливо вытирает ладонь от паутины. Липкие нити приклеились к коже, пересекли линии головы и сердца, не добравшись до линии жизни. Все обветшало, кружевная занавеска в кухне посерела от грязи. Цветы в горшках засохли, земля растрескалась и покрылась белесым налетом. На стене что‐то занавешенное. Зеркало? Да. Пыльная ткань падает к ногам. Джим смотрит на себя, растрепанного и измотанного. Но это легко поправимо, куда больше ему не нравится затравленный взгляд. Ступеньки скрипят. Кресло-качалка на втором этаже раскачивается, недавно в нем кто‐то сидел. Перемешанные со страхом азарт и любопытство заставляют идти дальше. Если боишься - значит, идешь верно. Но он не успевает как следует испугаться. Без перехода: он на кухне, привязан к стулу, кто‐то сзади точит нож. Джим даже не может ничего сказать, потому что рот заклеен широкой лентой скотча. Зеленоватый свет мигает. Когда его режут, это не больно. Он трясется больше от страха, и Себастьян успокаивающе гладит его затылок, щеку, челюсть, другой рукой мягко погружая лезвие наточенного ножа Джиму под грудину. &×&×& Как отрубает. Секунда - он снова в реальности, лежит, прижавшись к Себастьяну (нормальному, привычному, не свихнувшемуся), обнимающему его одной рукой. Ресницы склеились от слез, рассудок на удивление ясный. В окно скребется ветка, и тихий звук выводит из себя. Никакое проявление леса не может оставить Джима равнодушным. Он переворачивается на спину, стараясь не сбросить чужую руку, и, чтобы отвлечься, начинает возводить в квадрат двузначные числа. На двадцати семи Себастьян, пошевелившись, открывает глаза. - Что тебе снилось? - немедленно спрашивает Джим. Себастьян чуть хмурится, вспоминая. - Какие‐то девки. Джим закатывает глаза: ну конечно... - Мертвые. Ветка скребется в окно все настойчивее, старается пробраться в дом. Джиму легче: не один он видит во сне чернушную дрянь. Ни с того ни сего накатывает нежность, и он, опять повернувшись на бок, несколько раз целует Себастьяна: в нос, лоб, щеки... в губы. Быстрое легкое касание, меньше мгновения. Но Себастьян напрягается. Не отшатывается, но и не поддерживает странный порыв Джима. Не встретив явной реакции, тот утрачивает энтузиазм. - Басти, скажи что‐нибудь, - требует настороженно. - Мы не должны. (И лежать чуть ли не нос к носу тоже, если уж на то дело пошло! Так...) - Почему? Себастьян долго молчит. Пытается облечь мысль в слова, но, видно, эта мысль не из тех, что позволяют с легкостью себя выразить вербально. - Ты мой босс, я твой телохранитель. - Очевидный факт! Как и то, что мы спим в одной кровати. Себастьян ухмыляется: - Ты мерз и плакал. - Оу, тут мне должно стать стыдно? - Джим картинно вскидывает брови, состраивая дурашливую гримаску. Он всегда делает, что хочет, и не привык оправдываться. Себастьян пожимает плечами. Забавный жест, если проделывать его лежа. Себастьян переворачивается на спину, убирая с Джима руку, и тому сразу дискомфортно. Он подбирается ближе, готовый к тому, что Моран встанет с кровати (тогда можно будет приказать вернуться; не факт, что послушают), но тот позволяет ему ткнуться носом в свое плечо и обнять. - Что с тобой происходит? - наверняка вопрос назрел не вдруг, но Себастьян, как обычно, предпочел отмалчиваться и пытаться понять самостоятельно. - Я болею, - Джим правда надеется, что львиная доля бед от этого. Сны так точно. - Ты ведешь себя, как в начале нашего знакомства, когда еще совсем не знал меня и не мог доверять. Голос Себастьяна монотонен и кажущеся-равнодушен. Раньше он только так и разговаривал, но за время службы у Мориарти подцепил легкую форму эмоциональности от босса. - Мне не нравится лес, - признается Джим и не получает ответа. Парой часов позже выясняется, что в доме заканчиваются продукты. Себастьян собирается ехать в поселок. Джим мечется по комнатам, требует остаться или взять его с собой, но... "Ты еще не выздоровел", "это опасно" и прочая, и прочая, и прочая. Оказавшись в одиночестве, Джим идет на кухню и механически заваривает чай, чтобы хоть на время чем-то заняться. Он не может понять, почему ему так жутко. Может, просто место поганое... Ага, место. Он врубает музыку, наплевав на то, что надо вести себя тихо. Сквозь агрессивные гитарные рифы пробивается колокольный звон, которого просто не могло быть на записи. Джим достает из комода пистолет. Взводит курок, стреляет в люстру - заряжен. Дорогой ковер усыпан осколками, как утренняя трава росой. Темнеет. Джим забивается под одеяло и вслушивается, вслушивается в каждый скрип, каждый шорох, вцепившись в металлический ствол, как в последнюю надежду на спасение. Когда Себастьян возвращается, Джим уже доведен до состояния "не подходи". Он целится в Морана, индифферентно носящего сумки из машины, идет за ним на кухню, не опуская оружия, и в конце концов спрашивает: - Это ты? Это точно ты? - Да, - Себастьян оборачивается, чтобы поймать его взгляд. - Я. Есть сомнения? Джим кладет пистолет на стол и плюхается на табуретку, обхватывая голову руками. - В этом лесу убили пятерых девчонок, - говорит Себастьян. Джим наблюдает, как он расставляет по полкам бутылки молока, контейнеры с полуфабрикатами и консервы. - И? - Младшей было девять. - И? Себ, меня это не очень интересует. - Это они мне снились, все пять, - тихо говорит Себастьян и садится рядом. - Я специально съездил на кладбище - посмотреть фото на надгробиях. - Ну класс. - А что снится тебе? - Начал верить в мистику? - Джим морщится. Неделю назад он был рационалистом до мозга костей. Неделю назад он бы только посмеялся над нынешними страхами. Тьфу. - Есть другие варианты? - Себастьян аккуратно расцепляет его сложенные в замок руки, побелевшие от напряжения. Мориарти медленно качает головой, борясь с желанием отодвинуться. И сидит неподвижно, высматривая пустым взглядом на деревянной столешнице затертые пятна. - Джим? - чужая ладонь скользит по задеревеневшему плечу к основанию шеи. Из такого положения эту самую шею легко свернуть. - Помнишь, ты спрашивал, как я выжил? - тускло интересуется Мориарти. Это риторический вопрос, и Себастьян молчит, ожидая продолжения. В прошлый раз он не получил ответа. - Все просто. На крыше был не я. Обидно. Но я не появляюсь на публике. Себастьян молчит. Не спрашивает, где Джим взял двойника, как заставил застрелиться. Не суть важно. - Мне снюсь я, - говорит Джим. - И как ты меня убиваешь. Безапелляционным тоном: - Отошли меня, а сам возвращайся в свои игры. Ни за что не поверю, что ты не сможешь расправиться с Холмсами. Тебе просто нельзя сидеть без дела, ты гниешь заживо. Смотреть больно. - Басти... - Джим запинается, категорически не зная, что сказать. Он не умеет давать выход теплым чувствам - слишком редко их испытывал. Морану, к счастью, слова не нужны. - Я не смогу тебя убить, - буднично сообщает он, встает и, как так и надо, опускается на колени. Джим только глазами хлопает, не в силах отвести взгляда от коленопреклоненного Себастьяна. - Поднимайся давай, - он наконец отмирает. Его затопляет новоприобретенное равновесие. Хватит блуждать в дебрях собственных чувств, надеясь выйти в безопасное место. Безопасных мест нет априори. Истинный дом - не строение, а состояние души, в котором спокойно, насколько Джеймсу Мориарти вообще бывает спокойно. Неясно только, укрепляет он сейчас фундамент или взрывает все к чертям. Жесткие губы вздрагивают под его напором, а потом Себастьян отвечает. - Тебе тут тоже скучно, правда? - тянет Джим, отстраняясь. - Ну, ничего. Я что‐нибудь придумаю. Мистики с меня хватит. Домик в лесу они покидают на следующий же день.