Ларин
Представьте себе пугало в огороде. Обычное такое, хреново сделанное пугало. Представили? Хорошо. Теперь наденьте на него рваную клетчатую красную отстойную рубашку, которая была модной в две тысячи тринадцатом. Когда в моду вошла болезненная худоба, овечьи ебла и тонкие сигареты среди девочек. Потом представьте, что это пугало обгадили птицы. Вороны и чайки. Синицы и голуби. Кто угодно. Не имеет значения. Представьте, что это дерьмо запеклось на соломе. Вообразите себе, как место, где предположительно должно быть его брюхо, набито стухшими на солнце овощами. Они такие мягкие, что если вы их коснетесь, то на них тут же образуется вмятина, а на ваших пальцах останется эта гниль, которую вы поспешите вытереть об эту чертову красную рубашку. Представьте то, как оно пахнет. Почувствуйте запах гребенного запечного дерьма и стухших овощей. Этот едкий стойкий запах дерьма и чего-то тухлого. Наверняка, вы можете почувствовать странное щекотящее чувство в вашей глотке — это рвотные позывы. Это работа вашего желудка и кишок. Это сокращение двенадцатиперстной кишки. Ваш желудок совершает чит-гейнер. Тонус антрального отдела желудка повышается, а нижнего — его называют «кардиальный» — снижается. Вот так работает ваш желудок, когда вы стоите около пугала, от которого воняет запеченным дерьмом и гнилью. Вот такую дикую работу он совершает, а единственное, что вы чувствуете — это давление и щекотку в вашей глотке. Довольно неблагодарно. Вернёмся к пугалу. Оно грязное, запылившиеся, в птичьем дерьме и гнилыми овощами в желудке. Представьте, как вам приходится с ним совокупиться. Дотронуться до него. Ощутить во рту вкус этого дерьма, а на пальцах склизкое ощущение гнили. Представьте, как это попадает в вашу глотку, и тут же вы ощутите ещё очень важный итог работы вашего желудка — сокращение брюшной стенки и диафрагмы. Вы это уже почувствуете. Сразу за этим вы ощутите рвоту. В итоге бедное чучело ещё и будет вами облевано. Этот жижа вперемешку с непереваренными кусочками продуктов, желудочного сока, слизи и желчи будет стекать по этому гребному чучелу. Представали? Хорошо, теперь вы примерно знаете, как чувствую себя я каждый раз, когда нахожусь рядом с Юрой. Он не человек. И он не выбирал меня. Поэтому я не имею права жаловаться. Для этого в психологии есть название. Созависимость. Она вырабатывается по отношению к насильнику со стороны жертвы. Это одна из ветвей стокгольмского синдрома. Это ещё одна ступенька деградации вашей психики и сознания. Это то, как происходит разложение личности. Ну, я хотя бы это понимаю. Не чтобы это облегчало мою жизнь. Это всё не так задевает, и уж тем более не вызывает у меня понижения тонуса кардиальной части желудка. Это не то, о чем можно грустить. Я чувствую рвотные позывы только когда мы встречаемся с Юрой и я понимаю, что ему от меня ничего не надо. Страшнее всего было бы понять, что ты не нужен чему-то настолько пустому, как Юра. Тогда сразу понимаешь — ему от тебя нечего взять. ты пуст. Ты как выпотрошенный желудок, который независимо от сокращений не выдавит из глотки рвоту. Даже желчь. Ничего. Вот так мне приходится себя ощущать рядом с Юрой. В психологии для этого нет названия. А может и есть. Я не знаю. я знаю, что я не нужен Юре. Представьте, как один мужчина, очень уставший, очень вымотанный, без цели в жизни и предназначения, приходит домой и видит там прощальную записку. Представьте, как этот мужчина ощущает, как у него щиплет нос — потому что вырабатываемые слезными железами влага начинает раздражать слизистую — и он читает эту записку, которые никто не оставляет в две тысячи шестнадцатом. Представьте, что этот мужчина — который, черт возьми, достоин лучшего — читает о том, что нечто самое ценное, что у него было, собрало свои шмотки, в количестве трех маек и двоих брюк, и свалило к ебене матери. Этот мужчина поджимает губы, сминает записку и складывает её за фоторамку, которые никто, блять, не использует уже. Этот мужчина качает головой и вытирает куском шторы воспалявшиеся и покрасневшие глаза. Это раздражение после воды, из которой на девяносто восемь процентов состоит слеза, остальное — хлорид натрия, карбонат натрий и магния, сернокислый и фосфорнокислый кальций. Иногда мы встречаемся с Юрой на улице. Иногда он идет с кем-то, и это кто-то всегда либо возвышается над всеми, либо выглядит так же, как я. С опустошенными глазами и отсутствием улыбки, он пялится себе под ноги, и на наше приветствие реагирует осторожно поднятой головой. В моих глазах он прочитает «сочувствую». Если сможет. Рядом с Юрой трудно воспринимать других людей. Я это уяснил. Ему меня не хочется, поэтому он протягивает свою руку вяло и без интереса, так, что мне придется сделать шаг вперед, чтобы пожать её. Я никогда не жму ему руку. Часы на его руке — швейцарские. Это единственного роскошного на нём. Он как пустая обертка из-под шоколадной конфеты. Он как это чертво пугало, испачканное в дерьме, рвоте и гнили. Я брезгливо морщусь и ощущаю щекотящее ощущение у себя в глотке. Это не работа моего организма. Это работа моего мозга. Всех нейронных связей и органов чувств, которым я внушаю, что он мне противен. И они меня слушаются. Представьте, как мужчина с кругами под глазами, уставший и осунувшийся, приходит домой, снимает обувь и вновь и вновь перечитывает эту дрянную затертую мягкую из-за бесконечного её комкания бумагу. А потом качает головой, кладет её обратно и просто бесцельно смотрит в потолок. Представьте, как этот мужчина трет свои запястья. Представьте, как он царапает их ногтями. представьте, как они начинают краснеть. представите, как они начинают кровоточить. А теперь представьте Юру, который смотрит вам в глаза. и ощутите, как ваши запястья начинают жечь из-за активного их раздражения острым предметом. Вот что это такое. Представьте, как этот мужчина встречает Юру у ветки метро. На этом мужчине шарф и расстегнутое пальто, потому что он хочет простудить себе легкие, чтобы болело что-то кроме межреберного пространства. Этот мужчина видит под руку с Юрой лучащегося счастьем пацана. Я чувствую, как у меня забивается быстрее сердце, как сокращаются мышцы у грудной клетки, как начинает ныть ещё сильнее и сильнее. Этот пацан не похож на меня. Потому что Юра никогда меня не хотел, поэтому он был куском говна, не желающий хоть какие-то усилия прилагать ради меня, себя или нас. Этот пацан не читает в моих глазах ничего. Он вьется около сердитого и выпотрошенного Юры. Но потом Юра мне говорит: — Здравствуй, Дмитрий. Пацан возле него затихает. На нём оверсайзная куртка. Я смотрю в Юрины глаза и мне становится страшно. Я понимаю, что Юра с ним что-то чувствует. представьте, как у этого мужчины начинают щипать запястья от разодранного эпидермиса.Черников.
Мы познакомились на благотворительном рок-концерте. Он стоял в углу с пластиковым стаканчиком пива, красной рубашке и взглядом исподлобья. С этого момента он ассоциировался у меня со сплошной «благотворительностью». Я задел его локтем, когда пытался уйти со сцены через черный выход, потому что у меня упало давление из-за душноты и голода. Стаканчик с пивом упал на пол, и тогда Юра посмотрел на меня. Не на пиво. Будто бы я мог быть ему важнее и интереснее чертового стаканчика с пивом. Я думал, что он мне вмажет, и я грохнусь к этому стаканчику, потому что у меня не было сил, а все, что было — любимая потертая гитара, которую я выкупил у какого-то наркомана за пакетик травы. Не то чтобы это был равноценный обмен, но я предпочитаю об этом не вспоминать. Тогда Юра представился каким-то то ли Славой, то ли Витей, и потащил меня на задворки этого клуба. Я громко дышал через рот и опирался на гитару, приставленную к стене. Я дурно видел, но ощущал, что от него несет приправой для чипсов, сладким луком и немного потом. В общем, я не хотел стоять с ним рядом, и я хотел отойти, но в итоге он первый отошел от меня, брезгливо поморщившись. Я улыбнулся ему. Улыбнулся так, как бы улыбался твой отец, узнав, что ты изнасиловал свою родную сестру и теперь она беременна. Истерично, боязливо и устало. Потому что этот гребаный отец проработал десятичасовую рабочую смену на заводе и за его спиной гаечный ключ, которым он может убить и тебя, и сестру, и вашего будущего ребенка. Не то чтобы ты расстроишься. Ты всё равно не хотел этого ребенка. Только за моей спиной не было гаечного ключа. Только гитара. Гитара, которую я хотел, и не мог бы позволить себе ею кого-нибудь ударить. Она мне дороже теперь моего лица и внутренних органов. И тогда Юра улыбнулся в ответ. Представьте, как вы грабите банк, и к вам спускается Господь Бог, качает головой и улыбается. А потом он достает монтировку и помогает вам ограбить банк. Вот так улыбается Юра. И тогда я понял, что это была любовь. На самом деле это просто было повышение либидо, упавшее давление и улыбка Господа Бога, помогающего тебе ограбить банк. Ничем более. Это дофамин и работа коры головного мозга. Но мне было легче назвать это «любовью». После этого мы общались и даже пару раз трахнулись. Чаще всего он приходил ко мне ночевать. Будто бы у него не было дома. Чисто в теории я знал, что у него есть квартира, но где и почему он там не ночует — я не знал. Он приходил пьяным, а я скрипел зубами, потому что был влюблен в него и мне приходилось терпеть его. Я пообещал себе, что вот-вот заведу себе жену и он больше не посмеет ко мне заявиться. Но пока мне приходится открывать ему дверь, а после стоять, прижавшись щекой к двери и слышать, как он топчется по моей кухне. Этот мужчина в клетчатой рубашке. Этот человек с пустыми глазами. В нём нет ничего. Такое чувство, что в его голове не генерируются мысли, но я понимаю, что на самом деле он чертов гений, и он построил дьявольскую схему, потому что я догадываюсь, что в его квартире живет "кто-то". "Кто-то", о ком я не знаю, и о ком Юра никогда не говорит. Он вообще ни о ком мне не говорит, но об этом "кто-то" — тем более. Юра копошится на кухне. Он ищет алкоголь. Будто не знает, что сам всё выпил. Мне хочется спросить, где его человечность. Мне хочется верить, что он спрятал её под кроватью, но я догадываюсь, что он сам её не видел, не знал и не чувствовал. И этот мужчина, который ищет у меня алкоголь, говорит: — Я купил тебе на день рождения новую гитару. Я смотрю, как под моими зарытыми веками пляшут бензинные пятна, а когда я открываю глаза, то вижу обшарканную поверхность двери. И Юра говорит: — Ну, не купил, я не разбираюсь. Выбери, я вышлю нужную сумму. Я слышу из кухни стук ложки о чашку. Я моргаю. Я слышу свой собственный пульс в ушах. Это не то, чем он мог бы меня купить, значит, он делает это просто так. Он бы и не захотел меня покупать. Ему это не нужно. Я захожу на кухню и смотрю, как Юра размешивает чай. Эта чертова мятая рубашка на нем, потертые штаны, часы. Я чувствую, как моя любовь впивается мне в кожу своими клычищами, как она рычит гортанно, как пытается впиться глубже. Я чувствую, как во мне расходится эта любовь, эта боль, это атмосфера между мной и им. — Мне ничего от тебя не нужно. Не то чтобы это то, что я хотел сказать, но больше из моей глотки не лезет ничего. Я чувствую, как сердце активно качает кровь. Я чувствую, как она отливает от рук. Я вижу, как Хованский пожимает плечами и отворачивается. Я хочу разменять одного любимого и крутую гитару на свою новую жену, но когда она перевозит ко мне свои вещи, я не чувствую ничего, кроме жжения в грудной клетке и как моя любовь разгрызает мне кожу. Хованский приходит на новоселье и дарит мне чек на неприличную сумму. Я мну его, а ночью рыдаю над ним, потому что этот чек — последнее, что осталось мне от Юры, от моей любви, от «нас». Я не знаю, где он теперь ночует, где теперь прячется от своего «кто-то» и зачем он вообще прячется. Единственно, что я знаю, так это то, что он не человечек. Поэтому в нем нет человечности. Этот чек долго пылится у меня под комодом. В один из вечеров я достаю его, снимаю все деньги и покупаю дорогущий коллекционный коньяк. Полбутылки я выпиваю на мосту, полбутылки выливаю. Вот что осталось мне от моей любви. Вот что осталась мне от Юры. Нелюбимая жена и надежда, что все у меня будет хорошо. Не будет.Олег.
Моя мама была очень глубоко верующей женщиной, и пыталась привить ко мне любовь к Господу Богу. Я не хочу быть многословным, ограничусь тем, что в итоге она отбила у меня не только любовь к Господу, но и просто любовь. Спустя такое время мне кажется, что во мне до сих пор сидит что-то между Иисусом и моей матерью, и шепчет мне руководство к действию. Это Дева Мария в моей голове. И она говорит: будь добрым. Я вдыхаю воздух сквозь зубы, когда ко мне приходит Юра и улыбается. Я знаю, что он делает. Обманывает. Он пытается обмануть меня этой улыбкой и у него это не получается уже третий год. Но я не хочу его расстраивать, поэтому каждый раз делаю вид, что ведусь. И улыбаюсь ему в ответ. Так, как бы улыбалась мать ребенка, у которого только что переехали любимого котенка. Как мать, которая гладит её по голове, прижимает к груди и говорит, что это неправда, их котенок придет вечером. Юра улыбается как отец, который притащил бы нового фальшивого котенка с максимальностью схожестью на прошлого. С сожалением, виной и попыткой сгладить их промах. Их промах — это тот, что они решили родить дочку. Этот отец не хотел девочку. Он хотел стать успешным физиком, но теперь он вкалывает менеджером по восемь часов за копейки и ему приходится после работы таскаться по всему городу, чтобы найти подходящего котенка. Представьте, как эта девочка все-таки понимает, что это не её кот, но улыбается в ответ, потому что не хочет расстраивать родителей. Они хотя бы пытаются её любить. Возможно, они и вправду её любят, потому что сил на то, чтобы ненавидеть её, у них уже нет. Они и так ненавидят себя, друг друга и своё начальство. Я ощущаю себя этой девчонкой, которой принесли не того кота. Моя настоящая любовь ушла от меня три года назад, зато остался Юра. Мы просто друзья, иногда пьем пиво и Юра приходит жрать мою еду. Каждый раз по пятницам происходит одно и то же. Мы друзья. Вот чем я занимаюсь вечером пятницы. Самообманом. Эта Дева Мария внутри меня говорит: покажи мне радушие. Я улыбаюсь, обнажая верхний ряд зубов. Много ума не надо, чтобы отличить искреннюю улыбку от попытки понравиться. Поэтому мне приходится улыбаться искреннее, чтобы Юра не почуял подвох. Но мне кажется, что Юра уже давно всё понял. Я смотрю в спину Юры, и ощущаю в себе желание расчленить его. Так, как я только что проделывал с курицей. Отделить ноги, руки, голову. Очистить от излишков, обмазать в маринаде, нашпиговать отличной начинкой и запечь. А потом сожрать. Вот, что я чувствую, глядя на Юру. Желание сожрать его. Но Дева Мария внутри меня говорит: покажи мне чистоту. Я чист в своих намерениях. Я чист в своих фразах. Я чист во всем. Но Юра скорее всего всё прекрасно знает. И я не знаю, что за этим кроется. Я вижу засос из-под края его рубашки и кривлю губы в улыбке. Я догадываюсь о многом, но ничего не могу утверждать. Поэтому я просто наливаю нам вино, которое я ненавижу, которое не переваривает Юра, и улыбаюсь ему. Пахнет от него женскими духами. Острой приправой. Куревом. Кока-колой. Коньяком. Я не знаю, что в нем находит его женщина, но я знаю, что вкус на них у него великолепный. У него нет запонок на рубашке, и я это замечаю. Я каждый раз это замечаю и понятия не имею, почему вообще думаю о запонках. Дева Мария во мне говорит: потому что ты подарил ему запонки за пол твоей зарплаты, кретин. Я не знаю, почему я думаю о запонках. Деву Марию я не слушаю, кстати, уже второй год. Она меня заебала. Меня и Юра заебал, но с Юрой куда сложнее. Если он сидит у вас на кухне и пьет нелюбимое вино, то знайте — это надолго. У меня сводит скулы от злобы, когда я смотрю на него, потому что с каждым разом я замечаю всё больше деталей. Например, темный волос на его плече. Я прямо вижу, как эта худющая женщина с красными губами и круглой задницей утыкается лбом в его плечо. Я вижу, как его руки скрепляются в замок на её талии. А потом они целуется, вылизывают друг другу рты и у них там дальше вся эта любовь и другая чепуха, которую никто из нас не переваривает. Юра устроился на крутую работу сразу после окончания университета, и мы пили с ним в баре. Я видел в нём крутую карьерную лестницу и кучу бабок, которыми он будет вытирать свой рот после алкоголя или чудесного стейка, который я ему приготовлю. И — представьте себе — три года назад он нашел себе какую-то девчонку и не выходил на связь почти три месяца. Знать не знаю, что они делали, но потом он уволился с работы, нашел себе что-то другое и крутит с этой дрянью какой-то крутой киношный роман. Дева Мария говорит: не опускайся до сексизма, милый, она девушка, а не дрянь. Я скриплю зубами. Нет, она дрянь, потому что Юра выбрал между работой и ею — круглую задницу и эти дрянные темные волосы на его рубашке. Дева Мария говорит: ты хотел сказать между тобой и ею? Я закатываю глаза. Боже, как она меня заебала. Юра говорит: — Твоя новая женщина безвкусна. Я поджимаю губы, потому что Юра разбирается в женщинах и он в жизни мне ничего не скажет со злобы или ревности. Потому что он никогда меня не хотел. Потому что он не знает, чем бы он мог меня заманить, потому что ему это не интересно. Но он не вправе меня осуждать, потому что из-за женщины он бросил работу. Он неинтересный, он скучный, он пустой. Он тварь, животное, зверь, но не человек. На нём помятая рубашка, будто эта его девчонка не может ему её погладить. Я даже не знаю, как её зовут и как она выглядит. Я знаю, что Юра любит её больше жизни, я знаю, что он о ней никогда не говорит, я знаю, что в нём нет ни человечности, ни совести, ни сострадания. Я смотрю на него, когда доливаю нам вино. Мне хочется схватить его, сожрать. Поцеловать, блять. Мне хочется жить внутри него, и чтобы никакая малолетняя тварь не смогла бы ему написать о том, что соскучилась. Чтобы никакая девчонка не могла заставить его сорваться своим звонком или просьбой. Я замечаю на рукаве его рубашке запекшееся пятно крови. Я морщусь и отворачиваюсь. Он говорит: — Когда ты, блять, уже купишь виски. Дева Мария внутри меня говорит: купи ему уже мышьяка, он тварь. Я говорю: — Не занимайся сексизмом, милая. Юра непонимающе на меня смотрит. Я ощущаю это затылком. Я не знаю, о чем он сейчас думает и почему он сейчас не со своей любовью, но я знаю, что Дева Мария права и это не сексизм. Это правда. Юра Хованский тварь. Мне очень жаль, Юра, но не то чтобы ты мне не нравился, нет, я до сих пор на тебя дрочу и мечтаю сожрать, но ты — херова ошибка. Я отпиваю вино из горлышка бутылки. После этого Юра брезгливо отодвигается, допивает свой бокал и не притрагивается к вину. Потому что он не позволит себе отпить из той бутылки, что пил я. ты — херова ошибка.Юлик.
За свою жизнь я влюбился единожды. В себя. После этого я решил, что я слишком красивый, умный и интересный, чтобы тратить время на кого-то ещё. Юра работал ведущим аналитиком какой-то дряни в крутой компании. У него даже была секретарша. Ну, знаете, эти дамочки из кинк. кома. Кожаная юбка, белая блузка, красная помада. Ещё она не носила белья, вечно жевала жвачку и не умела варить кофе. Честное слово, не знаю, что с ней делал Юра, но уж точно не трахался. На женщин у него не вставало. Грустная история, правда? Но не для меня. Мне было тогда семнадцать, и я проходил стажировку, куда меня впихнул отец ради того, чтобы у меня был опыт и понимание работы. Не то чтобы я что-то понял кроме того, что всяких мужчин в галстуках и с ворохом бумажной работы могут привлечь пацаны в обтягивающих штанах, а не их клишированые секретарши. Так я понял, что я действительно слишком красив, чтобы тратить время хоть на кого-то. Но я мог позволить себе, чтобы кто-то тратил время на меня. В Юре не было ни харизмы, ни красоты, ни силы. В нём вообще ничего не было, кроме ума. Он казался мне ходячим искусственным интеллектом с хроническим недосыпом и стрессом. Во мне не было крутого внутреннего мира, чтобы он мог на меня купиться. Юра вообще не должен был хоть на что-то купиться. Он пару раз ходил с какой-то худющей рыжей бестией с зелеными газами и, мне кажется, я в неё даже влюбился. Ну, ровно настолько, насколько мог. Тоже не знаю, что они с ней делали. Возможно, ей тоже нужны были или Юрины деньги, или его коллекция ментальных болячек. Не знаю. Я не разбираюсь. В итоге мы сработались на второй неделе моей стажировки и мне приходилось таскать ему блядский черный кофе. Я бы вылил его тебе за шиворот твоей белоснежной рубашки, Хованский, если бы только ты тогда не имел возможности выписать мне штраф, который стоил бы мне новой игры на плойку. Около ещё недели мне проходилось покупать ему новые рубашки, кофе и скоросшиватели. А потом он завез меня домой на своей новенькой отполированной машине (не удивлюсь, если языком его секретарши), на следующий вечер мы потрахались у него в кабинете. Через время он потерял свою должность. Ничего личного, но ты — сраное разочарование, Юра. Знать не знаю, чем он выживает сейчас. За три года я так у него и не спросил. Потому что мне не интересно. Сейчас мне девятнадцать, и я живу у него. Мой отец хочет узнать имя моей новой девушки, а у меня на языке крутится только «сраноеразочарование». Пап, не волнуйся, я живу у сраного разочарования, с которого пользы — с хер. Поэтому я ему ничего не говорю. Не то чтобы его это волновало хоть сколько. Он звонит мне, потому что его заставляет мать. С ней я разговаривал последний раз три года назад. Юра приходит под утро, и я знаю, что он был у кого-то. Мне не интересно. Понятия не имею, кому он может быть нужен. Я с ним до сих пор только потому, что большую часть времени его нет дома, и я просто имею в своём распоряжении трехкомнатную квартиру. А когда он возвращается — всегда сидит на кухне с час. Иногда мы с ним разговариваем, и меня выворачивает от того, насколько мне скучно, неинтересно. Я смотрю в его глаза и гляжусь как в зеркало. Мир как калейдоскоп — складывается в непонятное месиво, отражает в частичках новую вселенную, а в глазах Юры просто разбитое стекло, а не цветастый калейдоскоп. Он убитый, он выпотрошенный, и я лишь улыбаюсь, когда понимаю, что я причина этому. Я кручусь около него, когда мы идем куда-то, потому что мне нравится смотреть, как он сжимает зубы и выдыхает сквозь них. Злоба и бешенство в нём золотом литые, он очарователен в злобе, потому что она в нем единственное живая, остальное — вымерло. Тогда с таким им мне весело. Таким злым и бешеным, он ругается на прохожих и всех подряд, меня лишь за локоть оттаскивает от проезжей части, и я ощущаю в этом касании нестерпимую его любовь ко мне и мне нравится то, как ему это болит. Мы встречаем какого-то мужчину в белом пальто, и Юра смотрит на него с таким каменным равнодушием, что даже мне становится страшно. Я привык к тому, что он мертвый, но тут — другое. Я могу ощутить то, насколько ему все равно. Я дергаюсь и задеваю его ботинки своими кроссовками. Я хочу его разозлить, и Юра смотрит на меня краем глаза. Я ощущаю его злобу зарядом у себя на пальцах и усмехаюсь. Юра говорит: — Привет, Дмитрий. Дмитрий лишь ошарашенно на нас смотрит и уходит. Я растерянно смотрю ему вслед. Я говорю: — Твой знакомый? — Нет. Я видел его один раз, и это было в баре, и он был барменом, и он мне не понравился. — Не ври. Тебе на него все равно. Юра хмыкает и пожимает плечами. Я снова улыбаюсь, потому что знаю, что только со мной ему по-настоящему. Только со мной он живет. Только со мной ему весело. Ни к кому больше он не испытывает никаких эмоций. Я не уверен, что он кому-то вообще сдался, потому что он сраное разочарование, но мне нравится его всепоглощающее равнодушие, которое только ко мне окупается чувствами и эмоциями, которые лезут через его кожу разрядами тока и жгучей болью. Юра идет вперед, а я ещё с несколько секунд смотрю в спину этому Дмитрию. Он как раненый зверь. Он намного хуже Юры. Юре если и болит, то только его любовь, которая не окупается, а Дмитрий как одна сплошная открытая рана, оголенный нерв. Он весь болит. Я это чувствую. Я всегда чувствую, когда людям больно. Я хмыкаю, опоминаюсь и ускоренным шагом иду за Юрой, хватая его за край пальто, тяну на себя. Юра опять злится и хватает меня за руку, чтобы я успокоился. Ему и это касание болит. Я оглядываюсь по сторонам. Его бесит, что я не смотрю под ноги, но он тащит меня под руку, и, кажется, я чувствую, что он сейчас самый счастливый. он что-то чувствует. поэтому счастлив. я просто делаю ему одолжение, ладно? Я не Мать Тереза, я не занимаюсь этой дрянью. Мне просто скучно. Я спотыкаюсь о камень, но удерживаюсь за руку Юры. Мы все желаем что-то чувствовать. Никто не хочет ощущать в себе пропасть между миром и собой, осознавая, что ты херов одиночка-социопат с заявкой на психопатию — будто это вообще кому-то пригодится на собеседовании и первом свидании (если у вас вообще будет первое свидание или собеседование). Поэтому Юра по-прежнему со мной. Он хочет что-то чувствовать. Итак, вы знаете, как начались наши отношения? Он сказал мне: «ни один подросток не в состоянии показаться взрослому человеку адекватным, а не хреновым отморозком с синдром недостатка внимания и гиперактивностью». И тогда мне пришлось стать для него целым миром, чтобы он думал дважды, прежде чем говорить. Свои слова назад он, конечно, не забрал. Потому что отныне я для него целый мир с синдром дефицита внимания и гиперактивности.