ready to go

      Джимми — музыкант из Гарлема, а в Америке — шестидесятые годы двадцатого века, и это время Мэрилин Монро и Джеймса Дина, Брэдбэри и Азимова, комиксов и научной фантастики; каждый молодой певец или певичка, выходя на сцену, представляют себя Синатрой или Дэй — но только не Джимми.       Для начала, он вообще не выходит на сцену иную, кроме сцен в тёмных барах; Джимми играет для простых людей, он поет о любви и о жизни, и его музыка, как он верит, пропитана духом нового времени, нахально выглядывающего из-за угла и поправляющего бейсболку.       Джимми живёт бедно, как и тысячи таких же, как он, снимает квартирку в захудалом районе, квартирует у тараканов. Его зовут лодырем и бездельником, но он скромно поправляет: «Я — мечтатель».       Джеки встречает его в одну из ночей, когда Джимми выступает под одобрительный свист завсегдатаев, она подходит к нему после, вся — от струящейся юбки до кудрявых волос, подвязанных платком, — сплошь лёгкость и стремительность, и когда он угощает её выпивкой, она говорит:       — Здесь человек человеку волк, улицы воняют выбросами из железных брюх автомобилей, а неба не видно из-за смога, — её голос низкий и бархатистый. Джимми очарован. — Но твоя музыка ничего. И ты ничего.       До неё жизнь Джимми — это пабы, пропахшие пивом и потом, стрип-бары, пропахшие спермой и дешевым одеколоном, кинотеатры, пропахшие поддельным миром и пережаренным попкорном. До неё он спал с женщинами — часто, и он любил их — иногда.       Ему достаточно трёх дней с Джеки (на сцене, в кровати, в сердце), чтобы не задавать вопросов, когда она говорит: «Я хочу домой». Он просто собирает свои скромные пожитки, убирает гитару в чехол и идёт за ней по истекающим нечистотами улицам, прочь.       С Джеки он впервые за долгое время выбирается за городскую черту. Далеко за неё.       Её дом — старый тесный трейлер с полупустым бензобаком, дрейфует среди мусора: Джимми думает, что эта развалюха никогда не сдвинется со своего места на окраине города, заросшей развалинами и зеленью, но он, как бывает очень часто, ошибается.       Здравствуй, думает он, пещера Али-Бабы. Здравствуй, старый телек с запылившимся выпуклым экраном, здравствуйте, деревянные шкафчики, подклеенные зелёной изолентой. Его рука в её руке, браслет на её тонком запястье, кольца на её пальцах. Джеки откидывается спиной на подушки с восточным узором — их много, и пока она тонет в этой подушечной бездне, он стягивает одежду: на него смотрят фарфоровые лебеди и жирафы, статуэтка святой с разведёнными в стороны руками, голубой накидкой и большими печальными глазами.       — Она смущает тебя? — спрашивает Джеки и хватает его цепкими ладонями. — Можем обвенчаться.       — Что? Здесь?       — Есть святая, есть алтарь. Всё правильно?       Они соприкасаются лбами, как дети, сбежавшие из родительского дома и задумавшие шалость, скрытую от взрослых.       — Ты теперь мой. Вовеки веков.       Смешное выражение, и он мог бы её высмеять. Она состоит из этих выражений: забытых всеми нормальными людьми, она к ним относится, как к детям, потерявшимся в лесу — её долг их вывести. Но почему-то только Джеки высмеивает его — за серьёзность, за цинизм. Серьёзность её утомляет, цинизм — бесит.       Джеки — его Джеки — пять с половиной футов, спутанные волосы, странные речи. Утром, задолго до рассвета, она уводит его в поле с маленькими белыми цветами на длинном стебельке. Житель городов, он не знает, как они называются — все школьные уроки биологии вылетают из его головы. Воздух такой чистый, такой прозрачный, что ему почти больно дышать — она целует его, её дыхание пахнет смородиной и сигаретным дымом.       Джеки — истории, рассказанные полушёпотом, в темноте. Он представить себе не может, где она была и что видела — но он ловит её взгляд и у него мурашки бегут по телу.       Она — Горгона, королева-цыганка, и он влюблён в неё — это отчаянная любовь, слова о ней срываются с его губ, как пузырьки воздуха с губ утопленника.       Ему нравится курить, прислонившись к двери трейлера, на которой висит дешёвый гобелен — японский пейзаж. Смотреть, как Джеки красит чёрным лаком свои ногти — идеальной овальной формы. Как она, время от времени, встряхивает головой, и волосы чернильной бурей рассыпаются по плечам.       Откуда она явилась к нему, в этот мир? Со страниц какой книги сбежала? Он представляет светлую ночь — полная луна, одинокое ночное светило — и силуэт Джеки, появляющийся из лиловых сумерек и тумана, в темноте, пока город в тысячах миль от неё пульсирует светом, энергией, скоростью. Такой она и была, когда увидела их город, ужаснулась и отвернулась от него и всех них.       Такой, а не худой девочкой из гетто, прозябающей в нищете и грязи.       Он не заикается о том, чтобы забрать её, утащить в свою вылизанную берлогу, ячейку соты, одной из миллиона таких же, в место, где слишком много бетона и стекла.       Он играет для неё, перебирая гитарные струны. Он поёт для неё — и каждая песня проникнута благодарностью.       — Мне нравится, Джимми. Но я не танцую под песни, которые ты поёшь, — смеётся Джеки, и он остаётся с ней ночь за ночью, среди фарфоровых статуэток и подержанного антиквариата.       Джеки — это танец. Ночь, дым от костра пахнет резиной — горят покрышки, и она танцует в одном чёрном белье, босоногая, и он боится, что она наступит на битое стекло; она улыбается загадочной улыбкой — Джоконда бы удавилась из зависти — и на её теле оживает чёрная татуировка.       — Знаешь, что она значит? — мурлычет Джеки ему в ухо. — «Когда придёт смерть, я буду готова уйти», милый.       И Джимми хочет схватить её, встряхнуть за плечи или обнять — потому что если Джеки уйдёт, он последует за ней. Куда угодно.