О помощи

Оказывается, наблюдать за выпущенными наружу внутренностями дяди - совершенно не тоже самое, чем наблюдать аналогичное с Клэр и Маршей во тьме подвала зоопарка, среди животного страха и наползающих удушающими волнами флэшбэков. Клэр и Марша были из того элитарно-золотого слоя школьного социума, которым не пристало издеваться над местной замарашкой и пугалом Кейси Кук. Вернее, к божественной касте принадлежала Бенуа, а вечная правая рука терялась на её фоне и маячила почти всегда за спиной, предпочитая занимать нейтральную позицию при победителе. Можно было даже подумать, что Марша - некий серый кардинал, истинный кукловод в тени, но впечатление тут же улетучивалось, стоило увидеть вышагивающую неизменно по центру школьного коридора ослепительную Клэр и немного сутулую, подражающую Бенуа почти во всём, смуглую девушку. Именно Клэр и Марша иногда спасали Кейси, в очередной раз пришедшую в обносках и с нелепыми разводами тональника на лице, скрывающего гематомы, от побоев оскаливших прорезающиеся клыки волчат-одноклассников, отчитывая их, как первоклашек. И если в первые разы Кук была благодарна за помощь, откладывая в мозгу мысли принести в школу отцовское ружьё, спрятанное где-то в доме Джоном, и объявить отстрел всех потенциальных хищников, то, заметив однажды настоящий, неприкрытый ложным участием и сочувствием, взгляд Бенуа, больше не испытывала по этому поводу ровным счётом ничего. У Клэр были глаза человека, который, благодаря одиозной небезызвестной личности, стремительно поднимается в рейтинге всех, включая сердобольных учителей, что малодушно закрывают глаза на драки, и неистово рвётся исполнять свою миссию мессии, мать её Терезы. Для остальных школьников Кейси была чудачкой и страшилой, для Бенуа - проходной ступенью для грядущего величия. Так называемое расходное пушечное мясо. Когда же Кейси увидела в них и их мясо, ей было лишь слегка жаль видеть обеих такими: потерянными изодранными манекенами, ставшими частью становления Зверя. Кейси было жаль то будущее, непременно светлое и большое, которым дышали и мечтали две неразлучницы. Непременно Йель, непременно лучшая карьера, непременно успешный красавец-муж, непременно идеальные детки с идеальными прикусами и личиками, и те непременно первые в школе, после непременно поступившие в Йель - и так по закольцованному превосходно-отлаженному кругу, почти Уроборосу. Кейси было жаль их время, теперь растворившееся в вечности несбыточного, жаль родителей, познавших самое пугающее горе из существующих. Но больше всего было жаль, что она никогда не увидит, как реальность, ждавшая ярых активисток подле стен воссозданного воздушного замка-школы, окунёт их в самую гущу дерьма и заставит подавиться, захлебнуться надеждами и мечтами, перекрутит в блендере вместе с остатками прошлого, шаткого настоящего, отколовшегося будущего и исторгнет переваренную массу на поверхность. Или нет. Теперь Кейси уже этого никогда не узнает. Теперь Кейси стоит на кухне в двух с половиной шагах от распахнутого настежь дяди Джона, чьё тело ещё конвульсивно содрогается, исходя едва уловимым паром от кишок; он напоминает новый вид раффлезии, что славится окутывающим гнилостным запахом и алыми лепестками распоротого брюха. В её руках покоится опущенная вниз и абсолютно бесполезная бита, вполне осознанно воспринимающаяся как зубочистка против леопарда, а из первобытных низов вновь поднимается знакомый ужас, несмотря на то, что она покрыта шрамами-рубцами-ожогами-защитой. Для неё - это безобразные отметины изуродованного детства, для Зверя - признак незыблемой чистоты и повод для нездорового восхищения. Эта философия - канон, аксиома, апогей веры Орды - сбивает с толку. Бьёт обухом, ударяет под дых. И неизменно просачивается, забивается клиньями внутрь, в стыки между наросшей панцирем броненосца маской среднестатистической школьницы-бунтарки и кульком измотанной, истерзанной души, состоящей из злобы, отчаяния и боли на девяносто восемь процентов. Потому что для всех окружающих эти клейма - возможность показать фальшивую жалость и высшую степень эмпатии (нет). Они - светящаяся на её лбу неоновая надпись "жертва насилия", которую не содрать и не стереть даже наждаком. Метка жертвенного агнца, овцы на заклание, если такая существует. Потому что для всех окружающих подобные ей - грязная, запачканная, лишняя ржавая деталь в натёртом до блеска механическом обществе. Это читалось в каждых лживых глазах, где мелькало затаённое облегчение от того, что случилось подобное не в их семье, и непоколебимая уверенность в том, что они не заметили её затяжного ада лишь из-за нежелания самой девушки рассказать об этом. Сама виновата в том, что с ней случилось. Вот что выплюнул один из одноклассников, рассказывающий о девочке на год младше Кук и учившейся в школе на окраине города. Ту девочку, Лили, изнасиловали, и она решилась заявить в полицию, совсем не ожидая, что ответом на феноменальную смелость станут гиеньи смешки и гипервнимание всех вокруг, рассматривающих её будто под микроскопом злокачественную опухоль. Кейси видела это, когда воодушевленно следила за Лили, видела её реакцию на происходящее, а представляла себя и свой истерический хохот, перемешанный со сухими слезами и безумием на кромке черепа. Вскоре девочка-надежда исчезла из города, неосознанно забирая с собой и неокрепшее желание взбрыкнуться, и картинки неимевшего начала будущего. Вина Джона недоказуема, и они оба это знали. Истёк срок давности, следы преступлений остыли, да и у дяди есть душещипательная трогательно-печальная история о том, как сжалившийся над племянницей одинокий мужчина решил оформить опекунство, а у той, в силу травмы детства (ха!), развились психические расстройства. Отсюда и частые сексуальные связи с кем попало, и самоистязание, и девиантное поведение, и фальшивые россказни о насилии. Кейси узнала об этой невероятно занимательной сказке, когда дядя поймал её на попытке побега и в назидание покрыл новыми метками. На каждый её аргумент Джон мог выдать массу добротной, качественно-структурированной, несмотря на явную умственную ограниченность дяди, лжи. И даже если бы к ней приставили социального работника, когда-нибудь этот работник ушёл. Оставляя их наедине. А Кейси не была уверена, что пережила бы подобный момент без последствий. Всё это время после похищения она ждала чего-то. Может, некого знака, судьбоносного поворота, что скажет ей "пора". Или, возможно, она ждала кого-то. Вот только, когда немой, полный затоптанной ярости и агонии, зов оказался услышан, Кейси не могла убедительно для самой себя решить, радоваться этому или нет. Зверь смотрел на неё с нескрываемой гордостью, даже с капелькой благоговения и истинного понимания её судьбы. Лишь в его глазах - сумрачно-чёрных или иссиня-голубых - она была и будет выглядеть так по-особенному. Это... прекрасно?.. Ужасно?.. "Нужное подчеркнуть", - мелькает образ бесконечного лабиринта и прутьев с пятнами алой слюны, заставляя передёрнуть плечами и усомниться в собственной адекватности, пока воображаемый маркер неуверенно качается между кучей слов с двумя диаметрально противоположенными оттенками. Кейси вдыхает сцежено-металлический воздух и чувствует его, как чувствовала хищников на охоте. Чувствует загривком, интуицией, незамутненным инстинктом, чувствует кровоподтеки и переломы, раны и шрамы, стирающие границы личности между ними. Как не назови, это не изменит и не замедлит приток адреналина в венах и сдержанную панику, терзающую когтями клетку разума. Лишь "поиграем в зверей" едко грохочет в мозгу и пульсирует в занывших торговых марках от Джона, напоминая о том, что ей больше не быть ни жертвой, ни тем, кто держит оружие. Только чем-то иным. Он видит её. Она могла бы повернуться точно в его сторону, где едва уловимо рычит темнота коридора, и слепо встретиться с ним взглядом, но не может. Не сейчас. Прежде нужно избавиться от охотничьей лихорадки, болезненным жаром сковавшую грудную клетку, и увидеть, как дядя умрёт. Увидеть, как широкая петля, ошейник, сдавливающий трахею до омертвения всех чувств, соскальзывает с её жизни и мыслей, а вместе с ним и довлеющее, громоздкое и вонючее, влияние человека, почти уничтожившего стержень Кейси и одновременно спасшего её же от забвения в лице Орды и Зверя. Джон вдруг переводит стеклянный взгляд на девушку, едва двигая губами и шепча не то Кейси, не то сука, не то всё вместе. Она бы не удивилась. Как не удивилась бы тому, что всё это игра её воспалённого, съезжающего прямо по рельсам в глубины ядра Земли, рассудка, потому что дышать тот не мог уже давно. И хотя такие ублюдки обладают живучестью похлеще тараканов... - ...с такими дырами не живут, дядюшка, - сонно хрипит Кейси, медленно моргая, и в неком трансе подходит ближе. Бита, тихо стучащая от волочения по полу и напоминающая о своём существовании, буквально горит в руках, облизывает неиссякаемым пламенем пальцы и запястья, подбивая ударить, превратить в мессиво тупую кабанью рожу, что мерзко слюнявила щёки и губы, пока двигалась в ней, каждую клетку кожи покрывая собственной гнилью. Которая в порыве гнева вытаскивала опалённые ветки из костра и прижимала их, горящие ядовито-оранжевым, к коже десятилетней девочки. Которая в один миг меняла настроение и вдруг становилась её дядей, настоящим дядей из далёкого, забытого под слоем пепла, прошлого, а не сволочью, которую она подозревала в убийстве отца. Но всё, на что хватает Кейси душевных сил сейчас - это сильно ткнуть навершием биты в края раны, с трудом заставляя себя не обращать внимание на хлюпающие влажные звуки. Желанно-ненавистного крика боли, как и поросячьего визга вперемешку с выкриками привычной ругани, не следует, а, значит - конец. Действительно конец. Свобода воли и выбора, а также запах преследуемой годами добычи, убитой другим охотником, взрываются пёстрыми красками, расширяют горизонты, сносят напрочь бетонные стены. Это выбивает дух настолько, что бита с глухим стуком падает на пол и мгновенно пачкается в расползающейся жадно луже крови, забрызгивая тёмные пижамные штаны девушки багровыми каплями. Она заторможено поднимает руки и ощупывает на губах лёгкую улыбку, вкупе со слезами, безостановочно текущими по щекам. Убеждается, что ещё не сошла с ума окончательно или только-только сходит. Призрачный отец мягко кладёт ладонь на плечо и тихо произносит какие-то слова на грани слышимости. Для того, чтобы его понять, нужно обернуться, встретиться с ним взглядом, но Кейси, новая-старая Кейси, не уверена, что хочет знать отцовское мнение обо всем случившимся. Слишком велико предчувствие увидеть вязкую скорбь и укор в глазах самого важного для неё человека. Поэтому она просто сжимает плечо своей рукой поверх фантомной и прижимается к ней щекой, падая в мутные, изъедающие тоской, воспоминания и пытаясь отшелушить смердящую невыносимой злобой память от обрюзгшей копоти и дёгтя ради отца. Сбоку раздаётся тихий, едва уловимый шорох, для Кейси звучащий как канонада артиллерии: время, данное ей для принятия новой реальности, прошло. Зверь вдруг дышит оглушающе, громко и шумно, как если бы задерживал дыхание специально для неё. Смотрит прямо и невербально давит всей своей невозможно-реальной сущностью. Давит настолько, что три заветных слова, способных полностью изменить их жизнь ("как романтично", - мысленно хмыкает Кейси), застревают к глотке хрупкой человеческой костью. Кевин Венделл Крамб умирает внутри неё невысказанным сигналом о помощи. Девушке хватило и минуты общения с основной, первой и самой болезненной личностью, чтобы понять: всего этого - вывернутого наизнанку Джона Кука, чужой крови под ногтями, на коже, металлического привкуса на языке и её лица, вновь наполненного страхом смерти - он просто не выдержит. Она и правда как никогда боялась, что для Кевина этот слом может стать последним. Рыбак рыбака, жертва жертву... Если повезёт, и Кейси выживет, то ей хочется увидеть его в другой обстановке, когда опасность над обоими не будет висеть дамокловым мечом. Ведь, как ни парадоксально, только с ним она могла поговорить о собственном измученном теле и сердце. Без слов и полутонов, одними лишь робкими пугливыми касаниями и необъятными взглядами. Тёмные вены начинают пульсировать ярче, мускулы под толстой кожей приходят в движение, и творение Орды вдруг начинает наступать на девушку, загоняя в угол или... ловушку? Она не знает, максимально осторожно шагая назад, хотя и ощущает отсутствие аромата тлена в воздухе, предвещающего скорую юную смерть. Но кто сказал, что это будет неизменно? Кажется, проходит вечность в процессе тягучего неотрывного контакта глаз, звенящим канатом держащим обоих в напряжённом ожидании. Кейси судорожно обдумывает план действий, ломая голову над тем, как не спровоцировать ответную реакцию Зверя на её побег и выжить. Девушка идёт на риск - на тысячную долю мгновения отводит взгляд, чтобы проверить выход на улицу, но риск не оправдывается. Дверь заперта на ключ, а результатом решения становится стремительный прыжок к ней, вынуждающий Кейси опасливо запрыгнуть на угловую кухонную стойку, мимолётно, со скользящим отвращением, думая, что для Джона это выглядело бы, как красная тряпка для быка. Зверь, замедлившись, приближается к ней неспешно, с более осмысленным видом, чем при их прошлой встрече. Словно высшая форма человеческого сознания ещё способна эволюционировать. Девушка едва заставляет себя сидеть смирно, хотя расшатанные нервы и грохочущее набатом сердце настойчиво выталкивают из дома подальше, в лесную чащу - место, с которым она всегда чувствовала умиротворяющее родство и отцовское тёплое присутствие. Когда же мужчина резко наклоняется ниже и буквально рвёт пижамные штаны по шву, сильно сдавливая повреждённую голень, Кейси судорожно выдыхает, не в силах предугадать ни его действия, ни собственную реакцию. Он касается мягкой ткани бинта, с выступившей на ней вновь кровью, и на удивление аккуратно сдирает повязку. Девушка с подозрением выискивает в лице Кевина черты, присущие скорее Дэннису или Патриции, но не улавливает ни брезгливость первого, ни жеманность последней. Наконец, приклеившаяся сукровица болезненно отходит от медленно заживающей раны вместе с бинтом, отчего багряная жидкость мгновенно заполняет до краёв укус, а затем тонкими струйками стекает вниз. Кейси беззвучно морщится и привычным оберегающим жестом прикладывает руку к животу, сминая просторную мешковатую футболку с рукавами и изображением какой-то готическо-некромантской чуши (ещё один способ отвадить дядю). Запоздалым порывом взвивается ослеплённый постоянным насилием инстинкт самосохранения. Тот самый "бей или беги", прибитый к земле и почти выскобленный тяжёлой тушей Джона, отупляющей болью внизу живота и унижающими, осколочно-гранатными "тебе никто не поверит", "без меня ты загремишь в детдом", "я же всё для тебя делаю, сделай и ты мне хорошо, малышка", "моя девочка". Взвивается и остывает тут же, звенящей пустотой заполняя разум: Зверь притягивает её лодыжку к себе и широким движением языка облизывает адски пульсирующую рану, густо смачивая собственной слюной. Кейси шипит от пронзившей яростной боли и гнётся от омерзительных образов прошлого, напоминающих о себе отвратительно-отравляющими вспышками. Но даже так, слишком остро ощущая собственную хрупкость в звериных лапах, она не пытается выдернуть ногу из каменного захвата: в паучьих цепких пальцах угроза совершенно не чувствуется. Слышится мерзкий гогот Джона, "всё ещё жертва, да?", на что девушка встряхивает головой и стреляет на поражение. Кейси нет нужды убеждать себя в обратном: те слова, тяжко высвобожденные из мощной клетки рёбер, по-прежнему ярко всплывали в голове, отпечатавшись в заиндевевших струнах души. Сломленные - самые сильные. Она могла бы поспорить тогда, но Зверь одним своим существованием разрушал всё её представление об абьюзивных отношениях. Раскол Кевина на десятки составляющих породил сущность из поклонения и молитв, способную перечеркнуть всё, что люди знали до сего момента. Лишь многократная, лелеемая годами множеством личностей агония могла сотворить что-то такое. Идеального привратника покоя Кевина Венделла Крамба. Неужели Кейси могла сравниться с ним? Неужели... "Чистые действительно сильны?" скручивается на языке шипованным узлом: Зверь отпускает её, мазнув напоследок взглядом по клеймам Джона и своей собственной, ненужной тогда, необходимой сейчас. Встаёт в полный рост, словно гора необузданной дикой мощи. В чёрных глазах отражается она и лоскутные полотна психического расстройства Кевина, чьи объёмные лица и истории реальнее и живее, чем большинство встреченных Кейси людей. Лишь с некоторыми личностями Крамба она знакома, и, пожалуй, при других обстоятельствах, ей бы хотелось узнать их всех. Всё-таки лишь так можно было в полной мере понять картину и собрать безумно сложный пазл под названием "Кевин". Боль всё также сгибает напополам, курсирует иглами по венам, но уже не привыкать терпеть непрочность слабого тела и возрождающегося духа. Тем более теперь, когда укус заживёт гораздо быстрее и легче, она уверена. Так что кое-чьи специфичные извинения приняты. Сквозь бездну взгляда Зверя удаётся заметить неловкую тоску Крамба; Кейси зачарованно поддаётся вперёд. Аккуратно касается овально-уродливого шрама от собственноручно выпущенной дроби, того, что ближе к плечу, и мягко проводит большим пальцем по розоватым рубцам, ощущая, как их связь, неподдающаяся объяснению, крепчает с каждым её касанием. Без слов и полутонов - с Кевином, узами разрозненной уникальной стаи - со Зверем. - Правил не существует. Вера - начало всего, - рычит он с проскальзывающими патетичными нотками Патриции в голосе и исчезает во мраке предрассветных сумерек, забирая с собой все возникшие вопросы, кроме одного. Самого важного. Сломленные должны держаться вместе?