У меня нет плоти, лишь швы. Я не могу петь об этом — лишь выть. ©
***
У Чжаня русые волосы, торчащие колким ежиком, и густые, вечно нахмуренные брови. У Чжаня прозрачные голубые глаза, в которых воют на заснеженных равнинах стаи волков, и тяжелый удар левой. У Чжаня горькая морщинка у губ и доброе сердце, наличие которого он не любит показывать. Цзянь И помнит его тёплую ладонь, которую тот протянул ему в далёком детстве, потому что эту ладонь Чжань протягивает ему каждый день. Каждый день эти пальцы, крепкие, сильные пальцы, сжимают, стискивают, гладят его или щипают. Каждый день эта тёплая ладонь готова помочь, поддержать, и, если нужно, сжаться в твёрдый кулак, способный из кого угодно выбить всё дерьмо. Чжань каждый божий день одаривает его подзатыльниками, а потом, как ни в чем не бывало, ласково, коротко треплет его по волосам. Чжань каждый божий день обещает прикончить его, а потом бессознательно шагает чуть вперёд, закрывая Цзяня собой, наклоняет голову вниз, смотрит из-под нахмуренных бровей цепким, мёрзлым взглядом, и от взгляда этого пробирает неприятной ледяной дрожью вдоль позвоночника. Волки в его глазах зло оскаливают клыкастые пасти и пригибают головы к земле, вздыбливая шерсть на холке. Когда Цзянь И утыкается лицом в чужое угловатое плечо, Чжань начинает привычно ворчать, глухо и невнятно, но едва поняв, что блондин не дурачится, тут же замолкает, через пару секунд аккуратно укладывая ладонь на светловолосый затылок. Длинные пальцы горячие, и от этого будто током, жидким огнём вдоль позвоночника, до дрожи почти. От Чжаня пахнет гелем для душа, свежестью и его собственным запахом, который у Цзяня всегда ассоциировался с домом. От самого Цзяня наверняка пахнет прохладой ночи, улицами и смутными мыслями, но ни один из них никак это не комментирует. Чжань позволяет другу постоять так несколько минут, чтобы прийти в себя, а потом отталкивает, сначала мягко, но с каждой секундой все настойчивее. Цзянь И знает, что для него это и так высшее проявление привязанности, но отпускать тёплое жилистое тело не хочется совершенно. Надо, Цзянь И, надо, убери руки. Проглоти слёзы, Цзянь. У Цзяня что-то внутри рушится, ломается с тихим, жалобным треском и падает в черную бездну каждый раз, когда он смотрит на Чжаня. Но это ничего, всё в порядке, он уже привык, за столько-то лет. Привык, но это все равно больно, как в первый раз. Это все равно кулаком под дых, как впервые, и, может, Цзянь бесполезен в драке, но терпеть боль он умеет получше многих тренированных бойцов. Потому что когда ты живёшь с этим каждый день, ты просто... привыкаешь. Даже к такому. Можно привыкнуть, правда. Можно, но... это всегда пуля на вылет. Когда Цзянь И утром встречает Чжаня, это всегда разрывной патрон в голову. Цзянь улыбается, смаргивая болезненную тоску. Ничего, сейчас привыкнет. Снова привыкнет смотреть на лучшего друга и смеяться над дурацкими шутками, когда на самом деле хочется выть в голос. Привыкнет. А завтра этот ад начнётся заново. Цзянь И не знает, почему так. Почему именно он так вляпался в это дерьмо под гнусным названием «жизнь». «Влюбиться в лучшего друга» — дешёвое клише, отдающее кислятиной во рту, которое даже звучит отвратительно. Отвратительно и мерзко, какой ты хуевый друг, Цзянь И. Цзянь И не считает верным выражение «ад — это другие», но, в самом деле, ради Чжаня он мог бы сделать исключение. И, пускай, Сартр вкладывал в эту фразу совсем иной смысл, она, тем не менее, верна и в подтексте взаимоотношений маленького глупого Цзяня. Маленький глупый Цзянь растягивает губы в дебильной радостной улыбке и молча надеется, что Чжань не заметит его дрожащих пальцев. Не заметит больного взгляда, которым провожает его Цзянь, и постоянных прикосновений — доз почище любой наркоты, от которых Цзянь И не может отказаться. За рёбрами болит так, что хоть вой, но это ничего... к этому можно привыкнуть. Цзянь И привык.