*** Паддингтон, Лондон, Англия, Великобритания
Даже стираясь, связи по-прежнему значат многое, если хоть когда-нибудь существовали. Последняя ниточка, тянущаяся через весь мир к Мэттью, надрывалась, но несла вместе с собой прощальные песчинки пользы, еще успевая спасти его рассудок перед смертью. Полная конфиденциальность была обеспечена, такси до места оплачено. О Мэтте позаботились, будто бы провожая его в последний путь. Разве было как-то иначе? Без празднества и мишуры, без лишних слов и эмоций тело Доминика доставили по назначению и обещали позаботиться обо остальном. Похоронное бюро имело связи со всеми. Ничем не хуже их мафии, в которой когда-то крутился и сам Беллами, и Ховард; возможно, с такими высокими людьми, что теперь хоронили Доминика, двое пили шампанское, и не один раз. Мистер Ховард при жизни был человеком все же не последним; о нем знали те самые нужные люди, переплетенные с агентами Гелиоса. Они спохватились, выразили свои слова не без настоящего сожаления, тут же подсуетились, взяли все в свои руки, обещали позаботиться о Беллами; мальчишку они тоже знали. Но Мэтту, в сущности, все это было неинтересно. Он безэмоционально смотрел на труп в гробу, сам же ткнул в этот гроб, когда его попросили выбрать; Мэттью же передал, что Доминик желал бы сделать все быстро, чтобы без этих ритуалов, чтобы без всего. Спросили про то, что, согласно документации и данным, семья Ховарда была протестантами. Желал ли Мэтт соблюсти традиции? Нет. Нужно ли это было самому Ховарду? О, ему теперь точно ничего не было нужно. Парень лишь ответил, что если бы Доминик верил в бога, при жизни он во многом поступил бы иначе. У них не было другой веры; их религия существовала в них самих. Это было нечто большее. Беллами был уверен: Доминик хотел бы, чтобы их оставили наедине. Всю дорогу до крематория он держал руку на крышке гроба, а накануне, пока в ночной жизни кипели приготовления и со счета на счет капали деньги, покрывающие похороны и кремацию, Беллами так крепко держал руку Ховарда, что сумел ее согреть. И стало бы жутко, если бы уже не было так наплевать. Одетого по-прежнему, лохматого, разбитого Мэттью отрывали от гроба, объясняя, что процедура такова, что она этого требует. Беллами что-то бормотал, готовый отправиться в печь прямо сейчас; он даже шепнул с бреду, попросив положить его рядом с трупом. Он так хотел сгореть заживо, что тут же вспомнил о своих обсессивных мыслях задохнуться жарой, когда обезумел в Лос-Анджелесе пару месяцев назад. О, как он хотел сгореть… – При поступлении на покойнике была подвеска из бижутерии, – осведомили Беллами, принимая бумаги. Как будто бы он не знал. – По вашему желанию мы можем передать украшение вам или оставить на теле. – Зачем? – риторически опустил Мэтт, смотря мимо. Плитка крематория была интереснее. – Через пару дней меня ждет то же самое. Он оставался один, практически не пересекаясь с теми людьми, кто помог в организации похорон. Так сумбурно и смято, но так болезненно для Беллами; он и не думал, что все происходит так. Но это была жизнь. Это была реальность. И в ней продолжали задавать вопросы, вырывая Мэтта наружу. Беллами до последнего держал ладонь прикованной к крышке гроба. Доминик был в каких-то дюймах от него, но уже далеко не здесь, не в этом мире. Разве Мэттью не знал, что у них есть мир еще один, особенный? Они создавали его вместе так давно. Туда он и стремился. – Мы обязательно встретимся, – шепнул себе под нос Беллами, гипнотизируя взглядом каркас темного дерева, и гроб задвинули в печь. Вот и все. – Кто-нибудь еще придет? – спросили голосом, лишенным сожаления. За это Мэтт был благодарен. Никакой сентиментальности. – Нет, – спокойно ответил он, смотря на закрывшуюся створку печи. – Все мертвы. Беллами глубоко вздохнул, едва ли не пошатнувшись на месте. – Кем вы ему приходились? – задали очередной вопрос. Это была стандартная процедура. – Сыном, – коротко выдохнул Мэттью. Далее не последовало ни слова. Техник крематория был уведомлен о том, что с данным клиентом лучше не вести разговор далее стандартных фраз. Ведь все видели, с кем были доставлены покойник и его сопровождающий (так выразились о Мэтте). Особенным условием являлось отсутствие в диалоге слов сожаления. У техника совершенно не было эмоций, это всего лишь его работа. И про себя Беллами говорил «спасибо». Мэтт в последний раз взглянул на гроб, под которым вот-вот раскалится пламя. Пройдет меньше часа – и от его любимого человека, которого он по старой привычке окрестил своим отцом, не останется ничего. Только пепел и нескончаемая боль, что вселялась в Беллами в конкретную секунду. Его попросили удалиться. Он сидел в мрачной комнате, а через пару стен от него, всего каких-то пару несущих конструкций, горело тело Доминика Ховарда. Мэттью сдавленно плакал, в оцепенении не в силах выдавить ни слезы, хотя они рвались; Мэттью кричал внутри и обещал Доминику, что скоро они снова будут вместе. Бред возвращался на свое место. Туда, где ему было положено. Когда все закончилось, Беллами подозвали в кабинет по организации и спросили, хотел бы он выбрать особенную погребальную урну. – У меня нет денег, – признался Мэттью, не стыдясь этого. Он бы вывернул карманы, если бы требовали доказательств. – В документах упоминается организация, взявшая на себя ответственность, – объяснял оператор, тут же добавляя: – Во сколько бы вам это ни обошлось, все уже оплачено. Любая сумма будет покрыта счетом. Мэтту даже не было интересно, какая организация взялась оплатить похороны. Он и так все знал; а если и не знал, то точно догадывался. Шесть незатейливых букв. Одно запредельно простое слово, впервые встретившееся Доминику в Берлине. О, Ховард так любил считать слова, буквы, звуки, распределяя их с точностью до секунды… Но прошел час, прошло семь лет с момента знакомства с партнерской компанией Гелиос, и от Доминика Ховарда остался пепел, по виду напоминающий мелкий гравий. Собранный прах поместили в черную деревянную урну и вручили Мэттью, не забыв сказать самые сдержанные слова. Сверху выдали справку о кремации, заверенное за взятку медицинское подтверждение и свидетельство о смерти. О том, что полицию на место не вызывали, никто не беспокоился. Небольшая сумма дала право получить медицинское свидетельство о смерти вследствие сердечного приступа. И неважно, что труп поступил с простреленным черепом. Пуля на вылет осталась лежать на крыше Ассингтон Билдингс. Но Мэтту было наплевать. Выйдя из цивилизованной части крематория в Лондон, держа в руках коробку с прахом Доминика, Беллами понял: жизнь закончилась. В голове промелькнули кадры их с Ховардом времени. Мэтт тогда был так счастлив.*** Мэрилебон, Лондон, Англия, Великобритания
Беллами конечно же не явился в Гелиос после кремации Доминика, когда все так этого ждали. Он никому не сообщил о своих планах и намерениях, хотя большинство из организаторов похорон были осведомлены еще несколько лет назад о договоренности между парочкой и их сопровождающим снайпером (ему Беллами и сообщил о смерти Ховарда). По правде сказать, тому большинству было крайне интересно понаблюдать, как кончат Мэтта. Ховард ведь хотел этого всю жизнь. Никто не мог предугадать дальнейших действий Беллами. Даже я. Мэттью бродил под октябрьским дождем, не узнавая собственного отражения в стекле лондонских витрин. Ему хотелось прятаться от каждого лишнего взгляда и сильнее кутаться в пальто; ведь это пальто принадлежало Доминику. Парень стащил его прямо с трупа, и его не смущало, что он теперь шел по Оксфорд-стрит, весь полумертвый, в пятнах крови. От него пахло порохом и смертью, и за пазухой он держал деревянную коробку, в которой уместился сожженный Доминик Ховард. Не знаю, насколько это можно считать удачным совпадением, но несколько месяцев назад мне удалось устроить частную практику в Лондоне. Мне даже слишком повезло с местоположением, ведь занять офисный пролет в Чилтерн-корт-резиденц и выбить приличный кабинет не так уж и просто, учитывая бешеный ценник и адский спрос на недвижимость в Мэрилебоне. Я закончила все дела с оформлением документов, собрала вещи и, подобно Доминику, сбежала из Берлина. Я не буду врать, было очень тяжело, особенно будучи привязанной к тайне, которую носил на себе каждый посвященный сотрудник Гелиоса, втянутый в известные дела. И я так же не стану врать, будто я не ждала Мэттью Беллами на пороге своего кабинета. Ведь я думала о нем с самого нашего с Домиником знакомства, мне так хотелось разобраться, наконец-то прочитать карту их проблематики. Хотя бы попытаться. И вот он стоял передо мной. Словно знал, что я специально отменила все записи на эти три дня с момента смерти Ховарда и сидела в своем кресле смирно. Мне было даже немного стыдно, что я практически бегала за дрянным мальчишкой. Я была не такой уж и молодой, чтобы позволять себе подобное поведение. Однако ведь что может сотворить с человеком интерес. А я часто кидала себе и своим предрассудкам подобные вызовы. В конце концов, это входило в мои рабочие обязанности. Потрепанный и разбитый, в мужском пальто на пару размеров больше, Мэттью просто перешагнул через порог и остановился. Он что-то придерживал рукой, не отпуская пальцев от собственной груди; в тот момент я и догадалась, что там была погребальная урна. На пальто действительно виднелись пятна крови, размытые дождевой водой. С волос парня стекало, капли падали на пол, глухо ударяясь об ламинат. Его лицо замерло в выражении бездвижном, полумертвом. Я вздохнула. Нужно было что-нибудь говорить. – Здравствуй, – я повела рукой в пригласительном жесте. – Проходи, не стой в дверях. Мэтт слабо кивнул, немного замешкался, едва не выронил урну из-за пазухи, спохватился и сделал первые несколько шагов. Ему было очень тяжело. Он долго ждал этого момента и направлялся по заученной дороге в Чилтерн-корт-резиденц вполне сознательно, ожидая как минимум содержательного разговора. – Чаю? – это был более риторический вопрос. Беллами конечно же кивнул. Я закрыла за ним дверь, плотно повернув замок дважды. К этому моменту Мэттью уже рухнул в кресло, прямо так, в сыром пальто. Возражать было бессмысленно, да и я не была против; я полностью входила в его положение. Мне ли не привыкать. Легкий вдох, медленные движения. Мэтт получил свою чашку чая и заметно расслабился, позволив себе более мягкий взгляд и даже некоторую слабость в действиях. Минуты три мы молчали, он отмокал и по возможности приходил в себя. – Скажи, когда захочешь начать. Я оставила эти слова в воздухе, чтобы Беллами смог чувствовать себя комфортнее. У меня было еще около пары-тройки минут этой странной тишины, застывшей в кабинете. Мэттью казался мне теперь настолько настоящим, что, признаюсь, на мгновение я задумалась, существовал ли он вообще. Может быть, это было всего лишь мое воображение, а на деле мальчишка с фамилией Беллами никогда не бегал по улицам Лондона и никогда не вторгался в жизнь Доминика Ховарда. Ему было всего двадцать лет с копейками, но мимические морщины уже застыли на лице перманентно, некоторые пряди волос поседели; выражение лица сохранялось одинаковым на протяжении всего нашего с ним разговора (оно дрогнет лишь пару раз), и описать его можно было как нечто равнодушное, практически лишенное эмоций. Будто бы Мэтт носил маску, словно эта загрязнившаяся кожа с царапинами, морщинами и щетиной не принадлежала ему. Возможно, то же Беллами думал и о собственном теле. – Это конец, – вдруг произнес он, сильнее ухватившись за пальто. Так он рефлекторно реагировал на желание сжать руку Доминика. – Это конец, так? – он повторил свои слова, обращая их в вопрос ко мне. – Я слышала про контракт, – я упомянула договор, подписанный Домиником и Мэттом с их направляющим снайпером, согласно которому оставшегося в живых должны были ликвидировать сразу после смерти одного из них. – Сколько часов в нем описано? – Семьдесят два, – пояснил Мэттью. – Все случилось слишком быстро, – он резко замотал головой, не веря самому себе. Я вновь вздохнула. Кажется, здесь я растеряла весь свой профессионализм. – Я не спал двадцать часов, – Беллами продолжал говорить. На секунду мне показалось, будто бы я заняла кресло пациента. Наверное, со всей моей аддиктивностью и привязанностью к истории этих двоих мне не помешал бы собственный психотерапевт на постоянной основе. – Я долго не мог уснуть, мне мерещились выстрелы и полиция. Была серия кошмаров. Меня сморило вчерашним вечером, а уже ночью я не спал. Мэттью вздрогнул, поменяв положение. – Думаю, что я совсем не буду спать. До самой смерти. Его злобный смешок наполнил всю комнату. Заигравшая на губах улыбка скривилась, взгляд отошел вниз. Беллами подобрал свои ноги и залез в кресло вместе с ними. Спрятанная под пальто урна мешала согнуть правую ногу полностью. – Я о вас много слышал, – выкинул Мэтт. – Действительно? – звучало удивительно, но я распознавала блеф. – Нет. Беллами снова издал мерзкий смешок. В этот момент я вспомнила все те слова, какими Доминик, содержавшись в берлинском Гелиосе, описывал мне этого мальчишку. Пускай вырос и подвергся ряду смертельных испытаний, Мэттью все же остался тем самым негодяем. Пожалуй, эта его простота могла помочь быстрее выбить все самое нужное. – Но, честно, я знал, что он был с вами знаком, – подтвердил Беллами, возвращаясь в свое изначальное внешне ровное состояние. – Я даже думал о том, чтобы начать ревновать. Ему долгое время нравились немки, до меня. – Я едва ли имею отношение к немкам, – я позволила себе повести уголком губ – улыбка уж слишком билась наружу. Мне всегда нравился тот процесс приспособления пациента к терапии, когда посредством спокойствия психотерапевта он сам начинал вытягивать из себя наружу все слова. – Говорите без особенного акцента, – заметил Мэтт. Я попросту кивнула головой, чтобы закончить эту нелепость. – Я русская. Беллами дернуло в очередной раз. Он вспомнил, что знал одну русскую и даже имел неосторожность влюбиться в нее, а впоследствии и вовсе приставал. Но я не стала упоминать, что в какой-то момент своей жизни я даже была ученицей той самой Светланы. Не могла же я всего этого придумать, хоть и начинала сомневаться. Не в моих интересах было бить по больному моих непредвиденных пациентов. Хотелось просто оставить все на своих местах. Он быстро откинул идею о своих воспоминаниях. – О чем ты пришел поговорить? – Мэттью слишком метался, отказываясь переходить к сути дела. – Я не знаю, – он потряс головой, сильнее закутываясь в пальто. Вел себя ровно так, как я и представляла. – О чем мне еще говорить, если не о нем? Он был безоговорочно прав. Что я могла ответить? Что я должна была спросить? – Как часто тебе задают вопрос о том, кем вы приходились друг другу? Смешок. Ожидался краткий ответ, вполне сдержанный, но Мэтта начинало распирать. Кажется, осознание в очередной раз подступало. – Раньше я не реагировал на это, было даже весело, – он посмотрел сквозь меня в окно. – Со временем стало сложнее. Я и сам запутался внутри этой… – он действительно запнулся, – ситуации. – Что ты скажешь, если я спрошу тебя о том же? Мне хотелось вывернуть его наизнанку. Он этого заслуживал, прежде всего, чтобы наконец успокоиться, выдохнуть и встретить свою смерть. Это было его судьбой. Другого не дано. Мэтт собрался, резко выпрямившись. Просыхающее пальто зашуршало, был слышен стук спрятанной коробки, последовал рваный вздох. – Нас просто тянуло друг к другу, – произнес он металлическим голосом, будто эта фраза ничего не значила. Будто не он заявился на порог моего кабинета с целью поговорить. – Любовь? – спросила я, незаметно вытягивая далее. – Простите? – Беллами как-то омрачился, непонимающе взглянув на меня. Словно не я вела с ним беседу уже пятнадцать минут. – Боюсь, мы говорим на разных языках. Стоит отдать должное, он держался. Держался так, как только мог, как это позволяло его самообладание (да-да), ведь он привык прятать эмоции и оставлять их под замком; могу поспорить, что настоящее выражение лица Мэттью, реального и живущего в сегодняшнем дне и одной ногой в прошлом, видел только Доминик. От него парень и перенимал все привычки. Но вдруг по безумной фарфоровой маске пошли трещины. Мэтт скривился, его губы вздрогнули, непоколебимость исчезла. Он продолжал сидеть так, как застыл во время сказанных им слов, но заледеневшие от холодного пальто пальцы тряслись, лицо бледнело, глаза сужались. В них стояли слезы. – Вы хоть знаете, каково это? – спрашивал он горьким голосом, заметно севшим. Я слышала в его интонации страх и обиду, сожаление, боль и вину. Пожалуй, это было одной из самых тяжелых вещей в работе психотерапевта. – Мой отец бросил нас, когда мне было тринадцать, – Беллами еще сохранял тон, но почти переходил на крик. – Мать всю жизнь была гребаной алкоголичкой, родственники не стеснялись говорить, что я родился по отцовской глупости. Мэттью сильнее вцепился в коробку, все еще спрятанную. – Я встретил его, и он заменил мне отца. Он заменил мне весь мир, – Беллами прыснул, сорвавшись на шипение. – До него я только существовал, с ним – жил. Только с ним. А теперь жить не хочется. Стоит заметить, что его ноги по-прежнему были подобраны. Через секунду одна из них сорвалась на пол, а следом упала и вторая, и деревянная урна сотряслась под пальто, выкатываясь на колени Мэтта. Он лихорадочно вцепился в нее. Мы переглянулись. Я не меняла выражения лица и даже не делала своих фирменных вздохов. Беллами посмотрел на коробку, затем вновь на меня, вновь на коробку. Клянусь, я видела, как по его щеке катилась слеза. И в этом, черт возьми, не было ничего романтичного или красивого. – Я жил в этом доме около года, – вдруг перевел Мэтт. – Вы даже представить не можете, насколько дерьмово мне здесь было. Я уже находился без Доминика тогда, но я знал, что он вернется. Я верил, звонил, думал, бредил. А теперь? Слезы падали все чаще, голос срывался. Мэттью посмотрел в окно, через Мэрилебон-роуд, пытаясь найти там следующие слова. Внутри у него было пусто. Да и у меня не богато. Но хотелось слышать, что будет дальше. – Я пристрелил его сам. Жить теперь мне осталось недолго, – Беллами рассуждал, совсем не стесняясь. Он в полной мере осознавал, что натворил, какие действия совершал и что его ждет в наказание. Передо мной он был открыт, ведь кто я? – не федерал, не следователь – никто. Впрочем, куда более тяжелым наказанием для него была бы жизнь без Доминика Ховарда. И не трое суток, а еще порядка пары десятилетий. Ведь умирать в двадцать три – так рано. – Больше нет смысла бредить, не осталось никаких надежд. Я знаю человека, который пристрелит меня. В моих руках урна с прахом Доминика, на плечах его пальто. Я полностью растерян, но почему-то продолжаю говорить об этом без эмоций, словно ничего не случилось. Я уже даже и не знаю, зачем пришел к вам поговорить. По мере приближения к концу мысли тон повышался, звучало даже грозно. Все вовремя сошло на нет. Мэттью передохнул. В какие-то моменты меня для него не существовало, это играло на руку. Я могла наблюдать за тем, каким он был в реальности, без притворств. Возможно, если бы не вся его жизнь, он стал бы выдающимся человеком. Мы никогда не узнаем. – Он был мне отцом. Он был моим учителем. Он был моим путеводителем, телохранителем и личным психотерапевтом, – губы дрожали, раздался деревянный скрежет пальцев по коробке. Беллами оскалил зубы, но сделал это как нельзя мягко, почти что без отчетности. – Разве мы можем говорить о чем-то настолько простом? Можем говорить о любви? Я успела трижды потерять нить разговора, но только теперь, при упоминании слова «любовь», все вернулось на свои места. Мэттью сделал из любви трагедию, описав ее самым драматичным и пессимистичным звуком в разговоре со мной. Это не отменяло того факта, что вся любовь в его жизни ограничивалась лишь существованием одного-единственного человека. И Беллами взглянул на погребальную урну еще раз, словно обращая все свои мысли к праху. Он только что прокрутил в своей голове сказанные слова вновь и вновь, повторяя их про себя. Кажется, теперь он что-то понял. Слезы лились не прекращаясь, Мэттью дрожал. Я бы предложила ему еще одну чашку чая, но он даже не притронулся к первой. – Да, нас просто тянуло друг к другу, – согласился Беллами, увереннее показывая комнате коробку. Я лишь мельком взглянула на нее; она не вызывала во мне никакого интереса. Гораздо важнее были слова и действия. – Но, если любить можно… Он съехал с кресла, падая на колени, с хрустом ударяясь суставами. Мокрые полы пальто шлепнулись по ламинату, пошатнулся журнальный столик. Я успела отодвинуть ногу, чтобы Мэттью не напоролся плечами на острый носок туфель. Быть может, парень ожидал от меня более энергичных действий. Он не видел, как расширились мои зрачки; я же почувствовала их движение чересчур болезненно. – Если любить можно, – я слышала, как надрывается его грудная клетка. Он в последний раз набрал побольше воздуха, очищая легкие, и тут же взорвался. – Как же сильно я его любил… Ему понадобилось семь лет и одна смерть, чтобы принять свои чувства и суметь произнести нужные слова в присутствии чужого человека. Он мог отвертеться иной раз, соврать технику крематория или скрываться от всего общества, но в тот момент, когда Беллами перестал врать себе самому, он и обрел себя. Он рыдал в кабинете, стоя на коленях с прахом любимого человека в руках, и его горе невозможно было не понять. Его боль стала настолько элементарной, как если бы это была ссадина на пальце, и было проще принять и описать ее, было проще думать о ней как об единице чего-то. Мэттью только что стал той самой единицей, к которой всегда стремился. Он был бесконечно черным нулем, иррациональным, настолько глупым и небрежно напечатанным. Но он любил и любил горячо, безумно, безнадежно. Так, как считал это невозможным, недосягаемым, и оттого боялся приблизиться к границам, оттого боялся поверить в жизнь и убедить себя в реальности. Только любовь, спустя семь лет и одну смерть, сумела спасти его. И пускай он был бледен, он превращался в единицу. Настоящую, смелую, уверенную в себе. Он знал, что будет дальше. Он не мог колебаться перед тем, что находилось от него на расстоянии одного утра. В жизни самое сложное – признать реальность и ощутить себя живым. В свой последний день Мэттью это понял. И вряд ли это была моя заслуга просто потому, что я так захотела. Я сомневаюсь, что хоть как-либо помогла ему в этом, ведь я не была перманентно рядом с ним все семь лет, а лишь играла роль наблюдателя. Беллами вышел из Чилтерн-корт-резиденц без слов, больше не пряча деревянную коробку под пальто, как и не пряча своего лица. Продолжался сумеречный дождь, на улицах пасмурно темнело, и капли крови на грубом драпе еще оставались, пропитывая ткань, после попадая на рубашку Мэтта. Ему негде было ночевать, некуда было пойти. Но Беллами думал о Доминике и представлял, как легко им было бы вместе. Смерть Ховарда не означала прерывание чего-либо кроме жизни самого мужчины. Этим Мэттью успокаивал себя, с дрожью под сердцем думая о завтрашнем дне. И все же было по-прежнему паршиво.***
Купив самую дешевую бутылку бурбона в местном ларьке, Беллами выдумал себе лучшее место для ночлежки. Ноги вели вниз по Мэрилебону, в сторону Фицровии; по старой памяти Мэттью запетлял по дворам, осмотрелся, пропустил парковку и – в Ассингтон Билдингс. Двенадцать ступенек, три сердечных удара и протяженный выдох перед дверью… Да, когда-то это было так, и Мэттью не составляло труда перепрыгнуть через одну ступень, чтобы оказаться дома. Тяжело отдышавшись, слабо сжимая горлышко уже открытой бутылки бурбона, Беллами протянулся до второго этажа, придерживаясь за перила, чтобы не отступиться. С ошеломляющим чувством разочарования он на несколько секунд невольно замер перед дверью верхней квартиры, смотря на нее в упор. Взгляд как-то сам наполнился сожалением и упал к порогу, усилилась боль. – Мама… – убито прошептал Мэтт. Мир постепенно расщеплялся, все переставало существовать. Лестница на чердак так и скрипела, деревянную дверь никто не смазывал несколько лет; звук стоял ужасный, почти погребальная мелодия – еще позавчера Мэтт и Доминик заходили под нее на крышу, – но Беллами вырвался вперед, к высоте. Где и выступ, и парапет, и засохшие пятна крови, и пуля, и неубранная бутылка портвейна, паленого как купленный бурбон. Мэрилин умерла полгода назад. Доминик – вчера. Мэттью сделал крепкий глоток за это. К утру Беллами обнаружит себя разбитым и все еще живым. Наполовину пустая бутылка бурбона окажется рядом как неотъемлемая часть атрибутики последней для Мэтта ночи. Туда же уйдут головная боль, скомканное сердце и отекшее тело. Погребальная урна останется под боком. Но Мэттью поднимется, вспомнит все и оставит крышу Ассингтон Билдингс. Теперь в покое и ровно навсегда, чтобы похоронить эту окровавленную память вместе с собой. Он точно знает, что теперь будет и как ему дальше быть. У него всегда был четко намеченный план, и даже в состоянии затуманенного сознания Беллами обязался его выполнить.*** Сити, Лондон, Англия, Великобритания
Как и было обещано Мэттом, он поднялся, вспомнил все и оставил Ассингтон Билдингс позади, с того момента уверенный в невозвратимости событий. Еще сжимая горлышко бутылки, не прикладываясь к ней и оставляя бурбон на будущее, Беллами спускался вниз от Моксон-стрит, минуя парковку. Там, ближе к старенькому Вэйтросу, переставшему отдавать бесплатные выпуски Ивнин Стандард, еще со времен мальчишеского детства стояла локальная заправка на пару авто. Это Мэттью знал лучше остальных. Пузырек авиационного керосина там отдавали по божеской цене – сорок четыре пенса – столько и оставалось у Беллами по карманам, когда он прошел крытую часть парковки и потянул дверь минимаркета. Для Мэтта этот вариант всегда был самым выгодным, чтобы плотнее заправить отцовскую Зиппо и беспрепятственно курить даже на морозе после школы. Оплачивая покупку, Мэттью даже нашел в себе силы усмехнуться, вспоминая моменты отрочества. И если лет восемь назад Беллами, купив керосин и заправив зажигалку, отправился бы курить на крышу, теперь с ней было покончено. Путь лежал к югу от Мэрилебона, сотовый телефон в кармане пальто практически полностью разрядился, но батарейка еще могла вынести один звонок. – Через полтора часа я буду на Тауэрском мосту, – произнес Мэттью грубым, закаленным голосом. Это был проговоренный ранее план, Беллами готовился сказать конкретные слова. – Семьдесят два часа все равно почти прошли, – вынес он. – Я тебя понял, – ответили в трубке и звучали угрюмо. Мэтт сделал глубокий глоток с горла. – Спасибо тебе, – поблагодарил он. Руки дрожали. За пазухой тряслась деревянная коробка с прахом. – Был рад знать вас, – прилетело ответно. – Увидимся, – проговорили в телефоне, и обе стороны знали, что имелось в виду. – Прощай. Беллами скинул трубку и коротким движением убрал телефон в карман – он ему больше не пригодится. Путь был построен через Лондонский Сити – его закутки парень знал ничуть не хуже дальних закрытых дворов Мэрилебона, – и Мэттью вновь вышел на Оксфорд-стрит, пройдясь мимо Портленд-плейс. Пара глотков бурбона – в бутылке еще прилично оставалось. Беллами решил больше не прикасаться к алкоголю. Запрятав бутылку во внутренний карман пальто, плотнее придерживая урну и прижимая ее к ребрам, Мэттью шел расслабленно, даже почти спокойно. К западу, за спиной, оставались Карлтон-хаус-террас и Викторианская набережная; к югу лежал позабытый Баттерси. Было достаточно холодно для конца октября, туристический район не кишел народом. Не гулял шум, не звенело в ушах. Свернув с главных улиц, Мэтт остановился в старой арке, чтобы закурить. В этот же момент пузырек авиационного керосина оказался в бутылке с бурбоном, создав горючую смесь. Беллами миновал площадь перед Английским банком, что у сквера в Сити, словно что-то знал. Уже не было так забавно пропускать на пути здания суда, полицейские участки. Уже не осталось той иронии, с которой прежде двое смотрели на подобные места. Справедливости же ради. Триста ступенек по винтовой лестнице – Мэттью проделал этот путь без затруднений, заботливее придерживая коробку под пальто. Здесь они еще не бывали, и Беллами ни разу не был, а зря – и почему? Отсюда, в полсотни ярдов над Темзой, открывался тот самый вид Лондона, о котором Мэтт мечтал в своих самых глубоких меланхолиях. Никогда еще город, его прекрасный, его любимый Лондон, не был так живописен и ослепительно сер, как в этот момент. И именно в ту секунду, охватив своим голодным и уставшим от всего взглядом весь Большой Лондон разом, западную его часть, Беллами знал – он всегда принадлежал ему. Ему – Доминику. Ему – Лондону. Крыши жилых домов возле сквера в Сити, там, где площадь перед Английским банком, которую Беллами полчаса как миновал, считались техническими. Они были опломбированы с десяток лет назад, выходы к ним заблокированы и запрещены. Достаточно удобно, чтобы разложить снайперскую винтовку с целью стрельбы на милю. Ниже по улице здание Мирового суда, чуть выше – окружной суд Лондонского Сити. Все же иронично, и оно же как зов справедливости. Но ее не существовало. Мэттью стоял на смотровой площадке Тауэрского моста, практически по центру переходных галерей. Основной поток людей скопился в музее, единицы решились выйти на ледяной речной ветер. Беллами был практически один. Он слабо улыбался, салютуя Мэрилебону. Все главные высотки, соборы и площади были как на ладони, и так и не свергнутый Лондон-Ай стоял нетронутым – они с Домиником как-то шутили, что перед смертью было бы неплохо его спилить, чтобы катился по набережной к чертовой матери. Кенсингтон и Челси, Вестминстер, Ричмонд, Баттерси. Беллами знал каждый из районов, Беллами был пропитан Лондоном, и лондонский ветер пронзал его до костей, силясь пройти по венам. Мэттью четко просматривался в снайперском прицеле. Все было рассчитано до мелочей. Он потянулся за сигаретами, чтобы закурить. Придерживая урну локтем, подпирая ее, Беллами запустил в карман пальто и вторую руку. – Я обещал тебе, что мы будем вечно гореть, – шептал Мэттью, размыто смотря в горизонт. Вместо пачки Мальборо пальцы держали горлышко открытой бутылки из-под бурбона, свободная ладонь сжимала заправленную зажигалку – ту самую, которой Мэтт дорожил. – Ты говорил. Единственная улика – ей будет пепел. Еще улыбаясь, Беллами задрожал. В глазах стояли слезы, серость сверкала перед ним как в первый день. – Так вот он – мой патент на бессмертие, – сыпалось с губ. Мэтт поднял свободную руку вверх и разом вылил на себя всю бутылку, обливаясь с головы до ног. Запахло слабо, но едким спиртом. Успев в последний раз посмотреть здраво, Беллами крепким движением провел по колесику зажигалки и выбил огонь, направляя его к себе. Пламя мгновенно прижалось к футболке, плотно смоченной дешевым бурбоном и керосином. Мэттью загорелся в момент. В снайперском прицеле это смотрелось особенно эффектно. Пламя объяло все его тело. Горело быстро, ярко, самым жарким огнем. Беллами превращался в пепел на глазах, погребальная урна под пальто уже попадала под языки пламени. И он кричал так громко, как только мог. Как не кричал никогда, впитав всю боль, всю правду и все осознание. Он горел, обугливаясь за секунды, но продолжал выбивать из себя тот самый заветный крик. Это был зов. Это было завершением всего. Последний акт жестокости и справедливости. Точеная пуля четыреста восьмого калибра прошла сквозь череп и канула в Темзу. Выстрел сбил горящее тело Беллами, роняя его на стеклянный пол тауэрских галерей. Охрана не успела среагировать, было вызвано несколько бригад скорой помощи. Время остановилось, сосредоточив все по самому центру Тауэрского моста, в той заключительной полсотни ярдов над Темзой. Мэттью догорал, превращаясь в единый с кремированным Домиником Ховардом пепел. Прибывшие на место сотрудники спецслужб могли наблюдать единородную улику, централизованную в груде еще не сгоревших костей, отдельных тканей и откинутой в сторону стеклянной бутылки. Это был пепел. Бессмертный пепел двоих. Как они и завещали. Если две частицы взаимосвязаны, то даже при помещении их в разные уголки вселенной при воздействии на первую хронически будет изменяться вторая.