***
Издательский дом «K Amelie» в 2014 году (17 февраля, если быть точнее) выпустил книгу «Искусство откровенного» за авторством Сэры Хоуп — известного в определённых кругах фотографа, работающего преимущественно в жанре ню. Экземпляр этой книги в твёрдом переплёте попал к Максин от прошлых хозяев. Кто-то засунул её в шкаф над входной дверью и видимо благополучно про неё забыл. Так что это можно обозвать вторым, хоть и случайным, подарком на новоселье (первым была акустическая гитара «Матильда» вручённая девушкам от Адама лично). Если судить по самодельной обложке из чёрной бумаги, кем бы ни был её прошлый владелец, он определённо не желал посвящать окружающий мир в свои интересы. Удобно, учитывая тематику этой книги. Так что девушка не стеснялась читать её перед Хлоей. Лишь единожды Прайс отважилась поинтересоваться, о чём книга, а Макс недолго думая, выдала что-то вроде «Абсолютная теория фотографии по…» — Ага, — ровно и безучастно прервали её. — Очередная фотографическая фигня. Колфилд только и оставалось сдержать победную ухмылку, теперь Хлоя не потревожит своими расспросами. Не рассказывать же, что суть, разложенная на этих страницах, в обнаженке, грубо говоря. А, между прочим, в этой самой «фотографической фигне» было много чего интересного. Автор рассказывала об истоках жанра ню, с чего начинала она сама, как пришла к этому виду фотосъёмки и осознала, что среди богатой палитры жанров, ню — это именно её. Немало страниц она потратила на аппаратуру, которую использовала на протяжении своей карьеры. Нашлось место и желание экспериментировать. Целые главы она посвящала сравнению фотоаппаратов с разным способом съёмки; от современных и шустрых фотокамер вроде Samsung Galaxy NX или экшн-камеры GoPro HERO3+ или чем чёрт не шутит iPhone 5s, до старичка Brownie фирмы Kodak 1902 года выпуска, похожий на маленькую коробку фокусника из которой вылетит максимум тройка мелких воробьёв. Естественно, к каждому фотоаппарату после хирургического разбора на хорошо и плохо, прикладывались фотографии, дабы читатель смог наглядно увидеть разницу, не опираясь лишь на слова незнакомого человека. А также это была весомая причина разглядывать эти самые примеры подальше от каких-нибудь синих чересчур любознательных глаз Хлои Прайс. Кстати, досталось даже полароиду Максин, хотя автор и жаловался, что кнопка спуска затвора под кнопкой активации вспышки это неудобно, особенно когда работаешь на музе. Зато «Фотограф с полароидом — это сексуально» как заверила Сэру одна из моделей. «Чего она врёт?» — спрашивала Максин, разглядывая себя в зеркале через видоискатель. Игры с объективами, светом искусственным либо естественным, тенями, положением камеры, прелести чёрно-белого фото перед цветным и наоборот. Даже есть примеры использования ещё одного цвета в купе с чёрным и белым (красный, к примеру). В общем, когда дело дошло до технической части, Максин утонула в страницах среди примеров и разборов, позабыв о жанре, которому посвящена эта книга. Но вот когда речь зашла о модели, тут — то Максин и замешкалась. Нужно ли ей это вообще? Она никогда не видела себя в этом жанре, даже не задумывалась, да и этот выродок Джефферсон никогда его не касался. К тому же полароид действительно вещь не самая неудобная в этом деле. Макс успела убедиться в этом. Всего один раз на вдохновении от слов Сэры, от того как она трактовала этот жанр убеждая читателя, что это чуть ли не самый честный, восхитительный и захватывающий вид фотоискусства. «Водопады, величественные горы, бескрайние равнины, аккуратные зелёные холмы и леса, залитые закатным солнцем — всё это, конечно же, красиво, — писала она. — Но нет ничего прекраснее, когда к тебе приходит обычный человек, зажатый, упакованный какими-то своими обыденными проблемами, обязанностями и правилами; когда он выпрямляется, распускается, оставляя мир на вешалке вместе с одеждой и, сам того не понимая, трансформируется, перерождается в то чем должен быть. Сам становится пейзажем подобно тому, что терпеливо выстраивает природа за миллиарды лет либо качественно рисуется на компьютере, повинуясь разбушевавшейся фантазии (привет, Джеймс Кэмерон), предстаёт предо мной с грацией фигуриста мирового класса, нежным и изящным как плывущая по сцене театра балерина, мелодичнее любой песни вашего плейлиста, ярче нашего светила. Я влюблялась в каждую свою модель. Это была именно влюблённость, чувство более яркое, наркотическое, сжигающее батарейки сильнее, нежели любовь. Можно даже сказать, что по части неразделённой влюблённости мне нет равных. Поэтому я и выбрала ню. Этот жанр доказывает мне: красота не только где-то там, она вот, совсем рядом. Посмотрите на себя» Сэра будто обращала её в свою религию. И теперь одна фотокарточка выглядывает острым уголком из-под страниц, навязчиво напоминая о себе. И шатенка не раз брала её в руки, рассматривала, пытаясь понять, что же у неё получилось. Наконец-то Хлоя выходит из ванны. Сырые волосы острыми, затемнёнными синими иголками прилизаны к голове и свисают вниз почти до нижней челюсти. Руки Колфилд сами тянутся к фотоаппарату, вместо банальных «тебе идёт» или нечаянно-оскорбительных «так тебе гораздо лучше». Можно было бы улыбнуться в камеру или наоборот продемонстрировать в объектив парочку средних пальцев рук. А можно гармонично объединить первое и второе, как Хлоя это умеет. Но всё это уже было сотню раз, а нужно развиваться, расширять арсенал пакостей. Тычок указательным пальцем по выключателю и комната погружается во тьму. «Выкуси, Макс» Яркая секундная вспышка в ответ. «Выкуси, Хлоя» Слабый свет ночника озаряет кровать, демонстрируя Максин, довольно встряхивающую фотокарточку. Не хватает кончика языка, выглядывающего из губ в знак победы. А нет, всё на месте. Хлоя ухмыляется. Да, в этот раз она проиграла. «Чёртова вспышка» Изображение проявилось и шатенка, поджав губы, внимательно его рассматривает, анализирует. Эту уже стало входить в привычку. — Ну как? — спрашивает Хлоя, присаживаясь рядом. — Режим «рукожопа» работает исправно, — если Сэре нет равных в неразделённой влюблённости, то по части самокритики Макс уже давно всех обогнала по второму кругу. Она убирает снимок в небольшую лакированную деревянную шкатулку, которая тоже досталась им от прошлых хозяев. Что в ней лежало раньше — неизвестно, она изначально досталась им пустой. Как бы там ни было, сейчас у этой вещицы новая жизнь и обозначается она синей бабочкой, крылья которой распахнулись на закруглённой крышке. «Отныне ты есть вместилище столь ужасных картин, что даже свет не должен озарять их. Нарекаю тебя несокрушимой печатью и храни нас от великого зла» — величие Гэндальфа наполняло её внутренний голос, пока она закладывала в шкатулку первую кипу фотографий. — Да брось, — протянула Хлоя, падая спиной на кровать, положив под голову руки. — Может дело не в тебе, а в модели. Последнее слово будто чертит кожу в ушах, так что только не хватает искр с противным завывающим скрежетом, и застревает в горле у Максин. Она замирает, пока в памяти проносятся целые предложения о свете, декорациях, объективах и прочем. Всё это — средства, которые использует фотограф, чтобы передать красоту человеческого тела, модели. И Хлоя получается её модель… «О Боже, Колфилд! Выключи озабоченного подростка! — возмущается она. — Соберись, Макс, иначе она тебя точно запалит» Однако ей стоило бы переживать о другом. Внимание Прайс привлёк картонный уголок, выглядывающий из-под закрытых страниц. Это точно фотография, живя с Максин и её полароидом эти картонные квадратики постоянно мелькают перед глазами. И по какой-то причине именно этот снимок лежал здесь, а не в шкатулке, среди остальных. Хлоя зажимает уголок двумя пальцами и резко, будто взмахивает изящной и смертоносной катаной, вытягивает его. От этого движения Макс быстро очнулась. — Эй! — возмутилась шатенка, пытаясь вернуть фотокарточку себе. Да, Макс очнулась быстро, но Хлоя быстрее. Как только та потянула к ней тонкие руки, Прайс боком перекатилась по кровати в сторону и на «раз» оказалась на своих двоих, будто у них тут долбанная акробатика. Пара секунд, расстояние вытянутой руки ускользнули от Колфилд, и взгляд синих глаз устремляется на фотографию. Хватило только этого, чтобы шатенка осознала своё катастрофическое поражение. Кровь заполняет лицо, разливается пятном под кожей, и оно вспыхивает, да так, что поднеси кусочек льда и тот, испаряясь, зашипит. Максин откидывается назад, хватает подушку и, что есть сил, прижимает её к лицу. Демон стыда захватывает её тело, заставляет скрыться от Хлои, от тусклого света лампы, от всего этого мира. Заставляет ёрзать, стремясь сквозь пружинистый матрас провалиться в ад, к своим, или ещё глубже, а когда этого не получается, плотнее прижаться к подушке. Стыдно перед всем миром, даже перед воздухом, который не оставляет попыток пробраться в лёгкие. Впору бы отмотать время назад, оказаться быстрее Хлои, но вот так просто пользоваться такой силой для решения обычных проблем, образовавшихся лишь по собственной глупости, нет, она уже покончила с этой привычкой. Да и к тому же сделать всего одно движение значит вновь продемонстрировать миру своё унизительное существование, а это значит вновь обратить на себя внимание, черпнуть двойную порцию жгучего, перехватывающего все дыхательные пути, позора. Легче ей стать недвижимой и вся эта ситуация проплывет мимо, решится сама собой, а то и вообще забудется. И она не двигается, как статуя, пытается слиться с окружением, стать частью фона, абстрагируясь от мира, в котором Хлоя разглядывает фотографию. Ту, что ей точно-преточно нельзя показывать. Нет-нет, ни в коем случае, ни в одной из бесконечных параллельных вселенных она не должна её разглядывать. Но какого-то чёрта она пялится?! Просто какой-то железобетонный средний палец в сторону невозможности. А ведь фотография не так уж и плоха. Белый свет настенной лампы над входной дверью падает на обнажённую выпрямленную спину, покрытую влагой, словно тоненькая плёнка огибает все неровности и впадинки. Водные струйки спешат к пояснице, скрываясь за кадром, а капельные алмазы на коже блестят в световых лучах. С согнутого локтя, что удачно прикрывает грудь, падает парочка капель: одна была побольше и разглядеть её не составляло труда; вторая крохотная, едва заметная, лишь благодаря микросекундному блеску. Но всё это Хлоя заметила потом, а первое, что приковало её внимание это волосы. Пусть даже промокшие до корней, она узнала их. Бледно-голубые, выцветшие, такие же, как были у неё до покраски. Это она стоит полубоком, подставляя умиротворённое лицо тонким шипящим струйкам тёплой воды. Увидеть себя безмятежной, не подозревающей ни о чём на фотографии, явно сделанной украдкой, всё равно, что проснуться от кошмара среди ночи и увидеть в тенях на стене чьи-то длинные костлявые пальцы. А потом ты щёлкаешь себя по носу, ведь это всего лишь ветки дерева развеваются на ветру. Так же и здесь, Макс — просто чуть-чуть чудачка, из той легковесной категории, что сначала сделают, а потом хватаются за голову — «как вообще можно было до этого додуматься?!». Она может фотографировать хлебные крошки, потому что они напомнят ей какое-нибудь созвездие, она никогда не застегивает карманы до конца, так как боится, что собачку молнии заклинит и «всё, что лежит в кармане навсегда там и останется», а в меню ресторана она запросто разглядит название футуристических планет или превратит его в список самых ужасных демонов преисподней, всего лишь прочитав названия наоборот. «Обмаг», «Иппапшах», «Ниффам», остаётся только догадываться, на каком этаже Данте Алигьери расположил этих ребят. А какие ещё идеи и странности хранит эта взъерошенная не от мира сего голова? Хлоя не любит спрашивать «Зачем?», ведь если объяснения и найдутся, то они мало что на самом деле прояснят, как минимум, а то и ещё больше всё запутают. Кроме того, всегда забавно наблюдать, как Максин вроде живёт себе, спокойно плывя по течению и вдруг, её взгляд выхватывает что-то, что может увидеть только она, и как по щелчку она меняется, как меняется коллекционер, заметив новую бабочку. И Хлою всегда забавляла эта спонтанность, когда Максин переходит на другой уровень сопряжения с миром вроде четвёртого измерения, игнорируя всё позади, следуя своим идеям, шатенка выглядела такой не похожей на себя, такой завораживающей и собранной как музыкант-виртуоз. Хлоя до сих пор помнит затею сделать сэлфи в отражении воды, и она согласилась ей помочь проникнуть в спортивный комплекс с бассейном и сделать заветные фото, а потом, самая увлекательная часть, улепётывать от высоченных, кричащих как сигнал тревоги, охранников. Фотографии получились, кстати, так себе, вспышка засветила их лица, оставив только едва заметные джинсы Макс и вечный средний палец Хлои. Впрочем, первая осталась довольна результатом и где-то неделю считала получившиеся фото своей лучшей работой, прежде чем перейти к отточенной годами схеме «непринятие/отторжение». После всего этого, пожалуй, они обе пришибленные, обе не с нашей планеты (а наша ли она вообще?). И быть может, поэтому она не спрашивает «Зачем?»? Но сейчас она не может не спросить. Но как бы сделать это помягче, ведь нет сомнений, Макс не желала ничего плохого, и спускать на неё собак, устраивать скандал будет лишним, Макс не заслужила этого. Она не больной на голову психопат-маньяк-убийца и не озабоченная идиотка. Только лишь странная Максин, чей секретик раскрылся. — Макс… Её имя произносится мягко, даже не произносится, а ложится без ударения. В нём уже звучит прощение, призванное освободить окаменевшую Колфилд, вернуть её в мир, от которого она защищается подушкой. Однако даже такой аккуратности не хватает. Голос врывается в тишину, разрезает её широко, размашисто и под подушкой раздаётся сиреной приглушённый визг. «Не-е-ет! Давай дальше молчать!» — пыталась сказать Максин этим сдавленным криком. Только в тишине девушке сейчас удобно. И в темноте закрытых глаз. Лишь эти невозмутимые, беспристрастные сущности не станут ничего спрашивать, и перед ними не придется, полыхая со стыда, оправдываться, нелепо бормотать извинения, будто разрывать книгу целиком. Нет, они будут рядом и примут тебя такой, какая ты есть, что бы там не натворила. «Вот бы я могла перемещаться в мир из темноты и тишины» — на секунду подумала она. Забавно, ведь ещё пару месяцев назад оказаться в таком месте означало провалиться в тартарары. Хлоя не теряет попыток с ней поговорить. — Слушай… И вновь этот старательно заглушаемый кулачками, сжимающими подушку, визг. Смешок срывается с губ Хлои, но она старается тут же проглотить все остальные. «Мда… Хреново ей» — она прикусывает нижнюю губу в улыбке. Как цепная реакция, вместо уместных слов, что она готова выслушать, что она вовсе не сердится на неё, а просто в смятении, на ум приходит очередная острота. И почему бы не дать ей свободу? Шутка — это же отличный способ немного расслабить взвинченную и напряжённую до сдавленного хруста атмосферу, ведь так? — Я уверена, что это самую малость незаконно, — говорит Хлоя на одном дыхании, упорно зажимая поток смеха в горле. Нет, не так. Голова Колфилд вскипает с новой силой. Она готова поклясться, что чувствует, как нагревается подушка в её руках и как бы она их не перекладывала, прохладного места для ладоней ей уже не найти. Руки Хлои осторожно прикасаются к её плечам, будто боятся обжечься. Они тянут её вперёд. Максин садится, всё ещё зажимая подушку в руках. — Рассказывай, — снисходительно улыбается Прайс. Но шатенка этого не видит. Её глаза по-прежнему стыдливо щурятся в темноте, наблюдая бесформенные мигающие блики непонятных цветов. Всё лучше, чем убрать подушку, отыскать чёрт знает где смелости, чтобы открыть глаза и взглянуть на Хлою, сейчас это выше её возможностей. Легче смотреть на раскалённое солнце в зените. Резкий, но не сильный удар по лбу. Боль от щелчка указательным пальцем разжимает замок из рук. Свежий прохладный воздух устилается на лицо и глаза Максин открываются. Пространство нечеткое, словно у девушки совсем беда со зрением, она даже не видит толком Хлою, лишь её силуэт, пятно в пятнистом пространстве. И лучше бы для неё всё так и оставалось. Прайс никогда не видела настолько розовое лицо. Его цвет напоминал закат, который ей однажды довелось наблюдать. Очень-очень давно. — Ну, давай, рассказывай, — она повторяет без нажима и требования, стараясь показать Максин, что всё нормально, она готова её выслушать. Зрение восстанавливается и на лице чётко видно смешение растерянности и улыбки, а за ней кое-как остановленные и подавленные у самых ворот смешинки, так странно видеть Хлою такой. Рот открывается, но беззвучно. Нет, у неё есть что сказать, множество слов кружится в голове, но как выцепить те самые, что всё исправят, всё объяснят Хлое, слова, которыми сама Макс останется довольна? А есть вообще такие? — П… пр… прости, — нелепо выплывает из её уст как пробный тест, прощупывание дна чтобы понять насколько всё ху… глубоко. — Забей, — вот так просто Прайс отмахивается от, кажется, самого важного. — Как всё было? «Конечно, она хочет всё знать, — думает Максин. — А ты со своими извинениями. И что сказать? Вот я взяла и сфотографировала тебя, спонтанно, не думая. Дурацкая голова была забита другим вместо «Эй, что за херню ты творишь, мать твою! А ну стоять!». Мотивация для слабаков, да? Ну, давай, объясни ей. Не забудь по полной облажаться» Да, внутренний самокритик без жалости трещит, без умолку, но когда слова пытаются вырваться наружу, к Хлое — это больше похоже на несуразное, обрывистое нечто. — Я… я… это… понимаешь… как бы… эм-м-м… Не то. Любое слово, любой лишний вздох — всё не то. Ей только и остаётся, что загибать между непослушными пальцами острый угол подушки, перебирать слова, произносить самые удачные, чтобы потом сразу же застопориться. Н-е-т-о. — Боже, — шепчет она, вскидывая голову. — Я не знаю как рассказать, чтобы… чтобы… Она разводит свободно рукой и даже здесь застревает, вязнет, возвращаясь к началу, к молчанию. И раскрытая ладонь, до этого сотрясавшая воздух теперь с глухим хлопком падает на подушку. «Молодец, Макс. Лажаешь стабильно» — Ок. Говори как есть, хорошо? И похеру как это звучит, — подталкивает её Хлоя. — Если как есть, то всё началось с неё. Верно. Вся эта нелепица начинается с первой книжной страницы, поэтому Максин ставит себе на колени книгу, снимая чёрную самодельную обложку, обнажая истину. Никаких голых тел, демонстрирующих на себе изящные границы тьмы и света или фотокамеры, или студии, или чего-то ещё. Тёмный фон, «Искусство откровенного» вытянутыми белыми буквами, да «Сэры Хоуп», выведенное небрежными ярко-красными линиями, точно добавлены ручкой в последний момент. Ничего вызывающего и единственная причина скрывать обложку от людей — название. Поэтому приходится добавить: — Ты, наверное, слышала про ню… — добавляет она, будто скользит на коньках по льду, демонстрируя изящество бегемота. И сразу всё становится понятным. — Это, значит, теория, — кивает Хлоя на книгу. — А это практика, — поднимает она фотографию, от чего Макс притупляет взгляд вниз. — Угу, — доносится сквозь поджатые губы. Угу. Это было резко, грубовато, но зато чистая правда. Ни к чему её смягчать. Макс не может поднять голову, ведь взгляд сразу прилепится к фото и приступ корявых несуразных звуков вновь подхватит её. К счастью, Хлоя это замечает, и карточка кладётся на кровать, изображением вниз. — Я увидела тебя… в душе, — продолжает Максин. — И, не знаю, меня словно накрыло, — однако уголки губ напротив потянулись вверх, Хлоя явно и умышленно интерпретирует последнее слово неверно. Так что девушке приходится добавить. — Не в этом смысле накрыло. Это как вдохновение, понимаешь? Я… как бы это сказать… уже видела тебя в видоискателе. А после и на карточке. И на ней ты была… такая… спокойная… изя… эм-м-м, — одёргивает она себя. Не время расписывать свои отбитые фантазии. — Я просто увидела. Представила себе очень живо, будто уже это сделала. Понимаешь? — Наверное, — протягивает Прайс, хотя её сведённые брови говорят скорее об обратном. Да и вначале губы свернулись в эдакую трубочку, прежде чем выпустить короткое «нет». «Это провал» — выдыхает Колфилд. Пару раз она задумывалась — что произойдет, когда Хлоя прознает о фотографии. О том, как это случится, как она отреагирует и что скажет. И вот то, как это протекает сейчас, один из худших сценариев, который она даже не хотела представлять. Не апокалипсис конечно, но землетрясение с магнитудой на твёрдую восьмёрку. — А как же вспышка? — вспоминает Прайс о последнем кусочке мозаики, наверное, самом незначительном. Фоновом, без которого сам рисунок ни капли не изменится. — На полароиде можно фотографировать и без неё, — призналась Макс и кусочек оказывается не таким уж незначительным. — Ого, — удивилась Хлоя. Обычно же эта штука сначала сверкнёт, прежде чем выкатить очередной снимок. — Больше такого не будет, я обещаю, — слова начинают прорываться сквозь губы. — Я… я сегодня же выкину эту книженцию, чёрт бы её побрал. И о чём я только думала? А хочешь… хочешь, я и фотографию эту разорву? Не велика потеря, я давно уже собиралась. Разорву прямо при тебе, — она протянула руки к картонке, но Хлоя её остановила. — Ты злишься. Я знаю, что злишься. Я бы на твоём месте… я бы…. А что бы сделала на её месте Максин? Поток извинений застыл в воздухе, сузился до тихого скрипа, а потом и он затих. А ведь правда — что бы сделала она? Разозлилась? Наверное, да. Но вот это удивлённое «ого», вскинутые брови, растерянный взгляд и мазутная тишина, когда даже мозг не в состоянии хоть как-то реагировать и все процессы будто тянутся до бесконечности, зависают, нет, этого бы точно не было. Такие вещи, рискованные, острые как взгляд, как смертоносный выпад, в духе Хлои. У неё даже самая безумная/опасная идея может воплотиться в жизнь. Хочу и по рельсам прогуляюсь, захочу, поиграюсь с настоящей пушкой, а захочу и пройдусь по тонкому хрустящему под ногами льду, а если в баре какой-то кабан затрахает своим обаянием, возьму да сломаю его картофельный покрасневший нос и плевать на ему подобное стадо хрюшек за спиной. Хлоя — порыв. Если ей захочется, она сделает. И оправдает это одной фразой — «Да ладно тебе». И Макс возьмет её за руку и прогуляется по рельсам вместе с ней, пойдёт искать мишени в виде пустых бутылок и найдёт, потопает за этой чокнутой, дабы за руку стащить её со льда пока она не утонула нафиг, опрокинет стул и пару стеклянных стаканов, выиграв паузу для тактического отступления. Хлоя способна на многое, Макс ради Хлои тоже, но сама по себе она не такая. Не может она просто сделать шаг, не оглядываясь назад. Эта привычка, вредная или нет, уже вросла в неё, стала рефлексом, хоть и срабатывает он порой поздновато. Она заглядывает в прошлое, не по-настоящему, через фотографию отматывая время, чтобы исправить ошибки, а в мыслях возвращается в тот день, в ту злосчастную минуту, из-за которой она сейчас полыхает розовым огнём. «Не нужно было так делать» — запоздали такие простые слова. Поэтому из припухших, гранатовых губ выползает виноватое: — Прости. Прости меня, пожалуйста. Хлоя улыбается. На такую потерянную, будто, в самом деле, связанную по рукам и ногам Максин, просто нельзя злиться. Синее встречается с синим, ладонь накрывает горячую ладонь и вместе они идут гулять по рельсам. — Давай договоримся, раз и навсегда. Если вдруг захочешь меня сфотографировать, ты просто подходишь и просишь меня об этом. Ну, знаешь, как обычно люди поступают. Ок? Уверена, эта порно-фотограф так и делает. Ну что, идёт? — она протягивает вперёд фотокарточку. — И ты не злишься? — губы шатенки будто и не двигаются вовсе. — Я, пожалуй, остановлюсь на варианте «приофигела», — раскрывает глаза Хлоя, показывая насколько она «приофигела». Улыбка скромно расцветает на губах Максин и внутри становится легче, земля перестала ходить ходуном и обошлось без жертв, не считая миллионов нервных клеток. Не беда, ещё наплодятся. Она забирает снимок, стараясь не смотреть на него. Нет, пусть лежит себе спокойно в шкатулке. «Да-а-а. Умеешь ты удивить, Максин Колфилд, — задумывается Хлоя, усаживаясь рядом. — Просто взяла и сделала. Больше похоже на меня. И даже все детали предусмотрела. Вспышечку отключила, сама осталась незаметной как хренов ниндзя, да и умудрилась годно мою тушку щёлкнуть. И всё вот эта книжка, — бросила она взгляд на белые буквы. — Что же там такого надо понаписать, чтобы так вдохновить нашу мышку? Интересно, что ещё там есть?» Под синими волосами промелькнул образ. В очередной раз. Да, Хлоя уже встречалась с ним прежде. Ясный и чёткий образ, он больше напоминал стоп-кадр, нежели сон, детали которого размоются или забудутся уже спустя пару минут после пробуждения. А впервые она увидела его ещё в тот день, когда Макс собственно нашла эту книгу, когда открыла её первую страницу и где-то за ней и пропала. Наверное, только пушечный выстрел у самого уха мог бы её отвлечь и то лишь на пару секунд, чтобы попросить сделать потише. Безлюдная дорога расстилается перед ней, солнце ещё только собирается пересечь горизонт, а в глаза мелькает эта картина. Она, Максин и книга. Всё-таки есть определённый шарм в читающих девушках: в согнутом локте; в шее чуть наклонившейся вперёд; в пальцах, что лёгким движением перелистывают страницу, чиркая листы друг о друга; в ложно-прикрытых глазах, скользящих по словам; в отрешённых движениях, даже самые простые, вроде нос почесать, максимально замедленные, не торопливые, чтобы ни в коем случае не отвлекаться; в этой странной привычке сложить ноги «по-турецки» не важно, будь это кровать или пассажирское сидение; в кулаке, подпирающим щёку, морща веснушки и оставляя после себя воздушно — розовое пятно; в каштановых волосах, скобками свисающих вниз. Да, есть что-то в читающих девушках, элегантная строгость под непроницаемым покрывалом отрешённости. Пожалуй, это утверждение и легло в основу фантазии, периодически посещавшей голову Прайс. «Интересно, а приди она в голову к ней, — задумалась Хлоя. — Она бы осмелилась? Обязательно надо будет спросить. Потом. А пока может…» — …зачитаешь мне что-нибудь из этой книженции? Хорошо, что Колфилд ничего не пила и не ела сейчас, иначе как во многих комедиях, она бы выплюнула всё содержимое, от неожиданности. Вопрос «Зачем?» замер в её глазах. «Она хочет поиздеваться? Или ей интересно как я додумалась до того, чтобы её щёлкнуть? Или ей просто скучно? Или вообще что? — блуждает в догадках она, хотя, в одном сомневаться не приходится. — Не заинтересовалась же она фотографиями, ни с того ни с сего» — Да ладно тебе, — улыбается она в ответ на молчание Колфилд. «Ага. Опять эта фраза. Она что-то задумала? Хочет поиздеваться, не иначе. А может, нет? А может спросить у неё? О чём ты думаешь, дурацкая голова?! Захотела бы сказать, сразу бы сказала. Но отказать ей сейчас, нет, я не смогу. Хочет поприкалываться? Ну, это не самое страшное. Ради неё и после того, что она мне простила, такой пустяк можно и потерпеть. Но всё же, зачем… Так, голова, хватит круги нарезать!» — Конечно, — отвечает она, обхватывая книгу тонкими пальцами. — Сначала? — Нет. Сначала тебе будет не интересно. Давай оттуда, где остановилась. — Но ты много чего пропустишь, — предупреждает Макс. Не рассказывать же о том, что она остановилась на главе, где автор от затягивающей технической части вновь возвращается к своему любимому ню. Она даже успела себе пообещать: если соберётся перечитывать, то непременно попустит главы, в которых «обнажёнке» уделяется слишком много времени и защитить себя от бредового искушения, чтобы потом за него не краснеть. И глава, томящаяся сейчас в ожидании, точно попадёт под немилость красного крестика. Вспомнить бы, какие ещё стоит зачеркнуть… — Я просто хочу тебя послушать, — слова вытаскивают Максин из размышлений, а невинный взгляд синих глаз не выдаёт никаких коварных помыслов. — Так что переживу. — Ладно, — сглотнула Макс, убирая подушку назад. Кажется, она больше не пригодится. Отыскать загнутый уголок страницы не составило труда. Шатенка прокашливается, словно готовится зачитать речь на многотысячной конференции. — «Итак, настало время уделить внимание основной составляющей снимка в стиле ню. Поговорим о моделях». — Угу-у-у, — низко протянула Хлоя совсем рядом с ухом Максин. Девушка старалась не подавать виду, как это простое «угу» тоненьким стебельком полевого цветка скользнуло по шее. Мелкая щекотка, дразнилка для капризных нервных кончиков под тонкой кожей. «Так вот что ты задумала, — прищурились голубые глаза, а губы вытянулись, выражая недовольство. — Будешь мешать мне читать. Ах ты, вредная задница» Но, также как и Макс, Хлоя не произнесла ни слова. Лишь бросила мимолётный взгляд на открытую страницу, мол «читай и не мешай мне мешать тебе». — «Какой же она должна быть? Ну, для начала, физические параметры лишь верхушка айсберга. Вне всяких сомнений, гладкая кожа без каких-либо дефектов, тонкая талия, широкие бёдра у женщин и сильные руки с проступающими венами, пресловутые кубики на животе у мужчин, всё это будет сексуально смотреться в кадре. Простая, но действенная формула, чтобы привлечь внимание. Однако во главе угла жанра ню ставится красота человеческого тела, а не сексуальность. В этом и кроется ответ». Лёгкая вуаль теплоты опала на тонкую шею. Эхо этого соприкосновения промчалось по телу резко, моментально, а самое главное заметно. Спина выпрямилась сама, будто кто-то извне плавно дёрнул за ниточки. Такое и захочешь, не скроешь. Но это всего лишь тело. Оно отвечает инстинктивно, нужно лишь найти способ, как этот ответ вызвать. С Хлоей было бы то же самое, будь она на месте Максин. По крайней мере, так считала сама шатенка. Но когда мягкие губы дотрагиваются до крутого изгиба холодного уха, вот тогда логичные умозаключения и мысли расслаиваются, теряют холодную рациональность. Вот где всё и начинается. — Ч-что, — обрывисто шипит Максин и сама удивляется тряске в своём голосе. Хлоя прерывается коротким «м?», словно у них тут житейская, обыденная беседа. И ничего, что она нагло вторгается в ее личное пространство во время столь важного, требующего внимания занятия. Подумаешь, мелочь. Максин прокашливается, стараясь не показывать волнительное напряжение, будто в горле колышется тонкая мембрана. Нужно вернуть себе голос, утраченный так быстро, почти без сопротивления. — Что ты делаешь? — спрашивает она увереннее, даже добавляя тени строгости своему вопросу. Но слишком блеклыми они получились, не натуральными. — Я же сказала: хочу послушать, — каждый слог, каждый мурчащий звук вливается в ухо, проплывают крохотными импульсами по спине, отчего позвоночник вновь выпрямляется сам по себе. «Эй, тело! Ты вообще, на чьей стороне?» — Ну, так слушай, — чуть отодвинулась Макс. Высокомерные смешки приглушаются сомкнутыми губами. Хлоя падает на кровать. Максин опять прокашливается. Это теперь её спасительный жест, сигнал собственному телу, что всё закончилось, Хлоины губы оставили свои коварства и пора переключиться на чтение. Она пытается найти место, на котором прервалась. Точнее её прервали. И находит: — Ага! «Красота человека — индивидуальна. У кого-то слишком широкие плечи, у кого-то есть шрам на животе или крупное родимое пятно, кто-то краснеет перед камерой, кто-то неумышленно переигрывает, одни слишком высокие, другие слишком низкие, несколько раз я даже фотографировала беременных, которым вот-вот рожать. В конце концов, у всех нас разные глаза, по цвету и форме. То же самое можно сказать и о волосах, голосе, движениях, характере. Всё это должно завораживать меня как фотографа, вдохновлять. Если я смотрю на человека и вижу…» — тут Максин сделала паузу. «Да вы издеваетесь» — прошептал её внутренний голос, после того, как зачитал предложение до конца. — Кхм-кхм… «Если я смотрю на человека и вижу его в объективе своей камеры, вижу, как он позирует мне, как я обнажаю достоинства его тела, значит он мне и нужен. Модель — это муза, «идеал». Такой она и должна быть, только такой». Временами глаза из-под каштановой чёлки косились на Хлою. Если раньше казалось странным, когда она что-то делала, сейчас же наоборот, бездействие вызывает опасения. Та в свою очередь преспокойно лежала на боку, подперев ещё сыроватую голову кулачком, слушая вибрирующий голос, но даже последние предложения если и слушала, то явно не фильтровала. Вздох, нарочно громкий. Макс чувствует, как рука ложится на её плечо и, обрывая очередной вопрос, резко дёргает назад. Взъерошенные каштановые волосы лужей растеклись по подушке. Книжка прижимается к груди. — Ок. Может, объяснишь, что происходит? — все же задаёт очередной вопрос Максин. — Я-хочу-послушать, — медленно, выделяя каждое слово, ответила она. «Не очень-то и хочешь. Иначе бы не мешала… Стоп» Осознание обвалилось на её взлохмаченную голову так же резко, как и рывок, который повалил девушку на спину. — А что именно ты хочешь послушать? Вдруг Хлоя, двигаясь до этого ниже и ниже, касаясь кончиком носа зелёной футболки, притормозила. Максин, подняв голову с подушки, увидела, как уголки губ тянутся вверх, как блики сверкнули в голубых глазах. Несомненно, шатенка думает в правильном направлении. Но ответ, его она так и не получила. Прайс лишь подмигнула. Эдакая награда за сообразительность. Награда сомнительной ценности. «И что это за ответ? Чёрт бы побрал такие ответы!» — Ладно, — поднимает книжку над своим лицом Максин. — «Почти у всего есть виды и категории. Так и моделей обычно можно разделить на два типа и основное отличие здесь кроется в темпераменте. С первыми нужно провести подготовительную работу, ознакомить с декорациями и вашей основной идеей…». Футболка, край которой едва покрывал бёдра, теперь поднимается вверх, и блеклые лучи от ночного светильника скромно касаются обнажённого живота. Снаружи он кажется спокойным, размеренным штилем, однако под этой невозмутимостью, когда комнатный воздух ложится на кожу, что-то внутри начинает дрожать. Хлоя близко, очень близко. Максин не видит этого, но ощущает её невидимое поле, ауру. На этом моменте девушка и прерывается. Мягкая, тёплая подушечка указательного пальца скользит по кипящей поверхности, будто сгоняя все нервные окончания в одну точку. А когда пересекается и она, Максин дёргается, легонько, как паутинка под мгновенным потоком сквозняка. Вздох, моментальный, резкий, тихий, можно даже сказать шёпотом, напоминающий испуг. Прайс улыбается; подло, по-хулигански, обнажая зубы, прикусывая ими нижнюю губу, наблюдая, как глаза закатываются вверх, укрываясь за дрожащими веками. Выдох, словно микролуч знойного пустынного солнца и губы касаются бледной кожи. Красное пятнышко остаётся чуть ниже пупка, а под ним на секунду напрягаются мышцы, чтобы затем вновь расслабиться, запустив эндорфиновую волну, разрядами бьющую прямо в мозг, и печать чужих губ растворяется. Хлоя целует её ещё и ещё. Резкая, импульсивная, порой не в меру грубая Хлоя Прайс, сейчас не в пример характеру дарила Максин поцелуи без спешки и точечно, зная, куда прикоснуться губами-подушечками и услышать отзвук. Остановиться сейчас — высшая степень издевательства. Максин не желает даже представлять каково это. И кто бы захотел? Слова томятся в книге, ожидая, когда их прочтут, пропустят через мозг, отфильтруют и извлекут ценные уроки, но сейчас механизм дал сбой, шестерёнки застопорились, и всё затянуто синей дымкой. — Чего замолчала? — остановилась Прайс, сверкнув голубыми искорками. — А ты предлагаешь мне дальше читать? — голос Максин срывается на шёпот. Все эти сбивки и срывы расплавляют коварный план Прайс. Хочется оборвать Макс на полуслове, накрыть её поцелуями. Но нет, пока нет. — Ага, — раздаётся глухой щелчок губами.* — Это не совсем честно, — упрекает её Максин. Серьёзно? Неужели Колфилд до сих пор ничего не поняла? Хлоя чуть наклоняет голову, обнажая перед Максин два синих колечка, что огибают бусинки пустоты, и в них та, наконец, смогла разглядеть: «Я Хлоя Прайс, и мне до лампочки». — Окей, — вздрагивают губы Максин и глаза бегут уже по ненужным строкам, — «…обсудить позы и движения, при наличии выбора, возможно, придётся обговорить освещение, одежду и аксессуары». Большой палец тянет футболку выше и выше, а за ним следует свет, мягким ковром устилается прохладный комнатный воздух. Девушка выгибается, вытягивается, оголяя спину, и на месте позвоночника проступает выемка, которую кончиками пальцев изучает Хлоя. Движения медленные, осторожные, ни одна косточка не остаётся без касания подушечек пальцев. Рёбра поднимаются вверх, натягивая кожу. Этот изгиб, плавный и аккуратный, словно выведен бессовестно талантливым скульптором, так и хочется последовать примеру Макс, схватить камеру и сохранить этот момент на фотографии, пока есть возможность. Первое и последнее фото, которым бы Хлоя гордилась, не уставая нахваливать свою модель. Но в то же время, не хочется отрываться, ведь есть риск, что они обе придут в себя за эти секунды, наваждение сойдёт одним движением и они протрезвеют. Нет, сейчас всё охуенно и сама Макс — охуенная. Без сладко-звучащих возвышенных слов, просто охуенная. Не только тело, вся Максин Колфилд; её сонный полушёпот как обычный разговорный голос; её порой абсурдная неуклюжесть (хотя тут ещё можно поспорить); а порой такая же абсурдная смелость и даже дерзость; эта чудаковатая привычка находить важное в незначительном и оставлять это с собой в виде фотографий; взгляд, за которым кажется недосягаемые размышления вьются сами по себе, на автомате; пряди растрёпанных волос; веснушки; непонятно откуда возникшее желание сделать себе тату мол: «Смотри, Хлоя, я уже не пай-девочка, а сорвиголова, бунтарка! Как ты! Только придумай мне рисунок!» «Бунтарка…» — про себя улыбается Прайс, представляя из Максин грозу морали. Но вся прелесть в этой особе, кем она там не хотела стать, эта дурочка всё равно останется собой. Оторва, да? Ну, дальше татуировки дело не пойдёт. Пай-девочка? Это ли часом не та, что умудрилась заснять Хлою нагишом? Так и получается, она всегда будет собой, будет частичкой отсюда, частичкой оттуда, но той самой золотой серединой. Даже жестокая кончина Аркадии Бэй её не изменила, лишь сделала надрез. Глубокую, кровоточащую, на излом полоску. Но Хлоя помогла ей срастись, потому что Макс как абсолютная постоянная, не должна меняться. Пугливая и храбрая, скромная и дерзкая, слабая и сильная, долговязая Макс Сильвер и хиппи, Макс и Максин. На этом правиле держится мир. Неторопливые поцелуи поднимаются по бело-бежевому мрамору всё выше и выше. А внизу спина поднимается, вычерчивая дугу. И складки на пледе тянутся вверх как морские волны, застывшие в моменте. Макс тёплая, приятная, как разогретое молоко, не хватает ложки какао и небольших снежных горок лёгкого зефира. М-м-м. Губы сворачивают с прямого пути, туда, где бабочкой трепещет сердце. Сдержанность теряется, без возражений отступает. Хлоя становится жадной, не желая расставаться с горячей кожей. Порой молоко обжигает губы, но это не отбивает желание снова к нему тянуться. И снова, и снова, и ещё раз, опять и опять. Вот теперь Хлоя больше походит на «Хлою». А затем кончик языка проводит горячую дорожку по груди, добираясь в конце до самой вершины. Точка. Назад дороги нет. Первый стон пытается вылететь наружу, но бьётся о нёбо, крошится, разбивается, разливаясь во рту. Колфилд хочет уже отбросить эту дурацкую книжку (она вообще там о чём?), притянуть Хлою к себе, обвить её ногами, прижать так, что та не выберется и сдастся, и губы в безумном помрачнении сплетутся. Хлоя хочет того же, но она, хер-его-знает-каким образом ещё сохранила остатки разума. Она ещё держится, из последних сил, она не отказывается от своей затеи (но вот-вот и к чёрту). Макс проглатывает комок в горле и судорожно перелистывает страницу: — «Другие же, наоборот, отдают предпочтение… спонтанности… и им…» Чёрт! — стон заставляет слово звучать высоко. — им… им…»Твою ж овсянку, «импровизации». Рывок вперёд. Импровизированная кровать торопливо скрипит под худыми телами. Книга в сторону. С Хлои достаточно этих заиканий и к чёрту все планы, она хочет почувствовать, попробовать возбуждение на приоткрытых губах. Они ждут, подзывают к себе. Между девушками меньше сантиметра. Вот-вот и они сорвутся, впадут в вихрь, забудутся, стоит только пройти этот ебучий сантиметр. Горячий воздух, вперемешку с крохотными острыми иголками зубной пасты, обменивается между ними, насыщает их. Прайс сдерживается, стержень тянет её назад. Она всё ещё хочет послушать. — Посмотри на меня, — на грани стона молит Макс. Ей уже не нужны прикосновения, все эти игры или что это вообще. Лишь взглянуть в её душу. Только взглянуть. Но Хлоя держит глаза закрытыми. Открыть их, и всё полетит в глубокую бездну, грани которой полыхают голубым пламенем, и она сойдёт с ума. Это обязательно произойдет. Условие, требование, ультиматум перед собой и всей вселенной, что развевается за спиной и пока оно не исполнится, ночь не поменяется на день и конец света не посмеет наступить, даже если завтра ему предначертано случиться. Это обязательно будет, но потом. — Не останавливайся, прошу тебя, — испугалась промедления Максин. — Т-с-с, — Хлоя кладёт палец на сухие губы и шатенка тут же накрывает его. Частичка Хлои. — Ни за что. Просто читай, — Хлоя морщится, чёртово «потом» вызывает у нее боль, почти физическую. — Хорошо… — кивает Максин, а «…только не останавливайся» остаётся недосказанным. Синие стрелки волос опускаются ниже, к шее. Первый укус нежно переходит в поцелуй, запуская новую волну. Ветер гуляет и на острых стрелках трав, и раскрытых бутонах цветов, так что без труда разглядишь его потоки. Лицо Максин полыхает. Она стонет, опять, в сырые волосы Хлои, целует их, чувствуя горьковатый привкус шампуня без ароматизатора, прижимается к ним, словно ко льду, дабы остудить горящие приглушённым кроваво-красным щёки. Горло у футболки тянется вниз. Ключицы выпирают под кожей, требуют внимания к себе. Макушка опускается ниже и губы Максин, иссушённые и похолодевшие, лишаются единственной возможности к ней прикоснуться. А ведь хочется гореть под её дыханием, вновь чувствовать влагу в своих руках от мокрых волос, хочется её. Хлоя спускается обратно, вновь задирает её футболку до груди. За её напористыми губами платьем стелются невесомые синие иголки, оставляя за собой узкие влажные порезы. Максин вспоминает о книге. Хлоя велела ей читать, хочет послушать. «Слушай же» — ухмыляется она в очередном полустоне. — «Единственное, что от вас потребуется в этом случае, пустить её на съемочную площадку, надышаться… надышаться воздухом, который витает там, пропитаться и зарядиться атмосферой, — чем ниже поцелуи, тем заметнее колеблется голос. — Помощь ей нужна лишь тогда, когда… она сама об этом попросит и» …уф… «то это будет не иначе как ещё один способ…» кхм-кхм… «погружения» Чтоб тебя! — не сдержалась девушка, после того как губы Прайс коснулись чувствительного места внизу живота. Она дёргается, втягивается на сладостном выдохе, и живот возвращается обратно, чтобы вновь насытиться кислородом, где его уже поджидают коварные губы и всё начинается сначала. Они будто игла и живот вздрагивает при каждом соприкосновении с ней, пытается избежать острия, а оно висит над ним непоколебимо. Однако на лице Максин нет страха. Уголки расходятся по сторонам, плывут вверх, и та начинает даже хихикать. — Ты чего? — поднимает голову Хлоя. — Мне щекотно, — сквозь улыбку отвечает Макс. Розовые пятна на щеках, интонация точно зигзаг и слова будто плавают по его граням. Она опьянённая. Светло-серые слипы поднимаются по согнутым ногам вверх и от колен соскальзывают вниз. — Ты сумасшедшая, — прислоняет шатенка ладонь ко лбу, смахивая редкие капельки пота, при этом сама отшвыривая слипы куда-то ногой. Оскал синеволосого бесёнка. Губы продолжают свой путь там, где остановились. Она целует низ её живота, там, где под кожей перепутываются канаты, затягиваясь в узлы. Каждый участок кожи, каждая косточка получает отметину, не единожды, не стесняясь повторений. Губы опускаются ниже, ниже, ниже. Сухие и бледные подушечки Макс облизывает уже чёрт знает который раз. Ниже. Ниже. Максин лишается сил, и нежный протяжный стон рождается во рту. Волной он выкатывается наружу, разрезая время на до и после. Тело изгибается, изящно подставляясь под лучи света и тьмы, совсем не в стиле закрытой, «pokerface» Колфилд. Говоря откровенно, обе девушки сейчас не похожи на обычных самих себя. Новый стон выплывает из уст шатенки. Покидая тёплое тело, он вздрагивает, перед тем как затеряться в воздухе. Шатенка смотрит вниз. Хлоя стоит на коленях. «Ей, наверное, неудобно» — пробегает мысль. Впрочем, здесь Хлоя не стала испытывать и без того настрадавшееся терпение. Одним рывком она стаскивает Макс чуть ниже, устраиваясь на полу. Короткая пауза, шатенка её даже не замечает. А вот то, как язык задевает точку, будто специально вобравшую в себя побольше чувствительной остроты, она точно замечает. Это ласковый нокаут, один из тех, за которыми любит охотиться Прайс. Максин хватается за разрисованную руку. Палец скользит по жуткому черепку, зелёным стеблям, витиеватым сухим веткам с острыми иглами и красной ленточке, а под всем этим бежит и бурлит такая же красная кровь и спешат удары жизни. Она опускает свою ладонь на ладонь Хлои, мягко сжимающей грудь, и сама сжимает её крепко, словно боится упасть. Забавно, ведь именно Хлоя подталкивает её вниз, не отказывая себе в наслаждении эпизодами наблюдать, как массивными волнами извивается неприкрытое тело, купаясь в переливе светотени, чёртов магнит. Хреновы вода с огнём. Взгляд голубых глаз блуждает по белым страницам, на которых буквы сливаются в невнятные линии. У неё вполне может получиться отыскать нужную строчку. Вот. Наконец-то нашла, пропуская этим добрую половину текста с развёрнутыми примерами причудливых «капризов» среди девушек моделей. — «Из-за особенностей жанра, между вами и моделью… должна установиться доверительная, ин…инп…интимная связь. Съёмка обнажённой натуры — это крайне откровенный и личный для модели процесс…» — вздох, холодный воздух скребётся по губам, но проникая внутрь тут же разогревается до пара, — …твою мать… «и, соглашаясь на неё, фактически она впускает вас в своё личное» Блять! «пространство» М-м-м, — протягивает она, заглушая надрывы. — «Фотограф должен понимать, какая честь оказывается ему, ценить эту возможность. И когда в студии остаётесь вы одни, весь мир сужается в ваших глазах до объектива фотокамеры. А в…в… — неудержимые всхлипы сотрясаются в воздухе. — «в…» о Боже, — улыбается она. «Не могу прочитать гребаное предложение» — мелькает у неё в голове. — «А в объективе фотокамеры только… только…» Дыхание учащается, рот распахивается, но вздохи тихие, почти неслышные. Мышцы будто прижимаются друг к другу, нервы обостряются. Книжка прилегает плотно к лицу, пыльный запах страниц пробивается в нос. Зубы кусают руку, что крепкой хваткой удерживает страницы. Сейчас. Её рука касается макушки синих волос. Хочется сжать их, но она не станет, не посмеет сделать Хлое неприятно. А та чувствует, как всё тело, до самой крохотной поры, напрягается. — «ОНА» — пискнула Максин. Ей не хватает времени на что-то ещё. Максин снова выгибается, словно незримое взрывное облако покидает её тело. Взрыв, не только в голове, но во всём теле. Каждый, самый мельчайший элемент, до последнего атома, зажигается, сливаясь в огненную лавину. И она летит вниз, на запредельной скорости, позволяя синим языкам пламени полностью поглотить её. Ноги свозят покрывало, образуя беспокойные высокие волны. Рука, непослушная, одержимая, хватает синие волосы, сжимает их. Это потом она забеспокоится, было ли Хлое больно, сейчас даже в мыслях у Максин полный хаос, анархия. И Хлоя слушает, наслаждается, как этот погром высвобождается с дрожащим, словно от холода, полукриком наружу. Уши впитывают в себя драгоценные секунды. Каждая нотка, каждый мизерный надлом, принадлежит только ей. А затем мышцы расслабляются, нервы перестают пульсировать, разъяренные атомные капельки успокаиваются. Пальцы медленно расплываются в синих волосах, перед тем как соскользнуть с головы, книга откладывается в сторону. Глаза Максин закрываются. Она недвижима, спокойна как ночь. «Как это по-киношному» — улыбаясь, качает головой Хлоя. Она поднимается выше, убирает неровные с торчащими в разные стороны волосинками пряди, тёмной вуалью накрывшей её глаза. Вдруг они открываются. Максин хватает Хлою за плечи, одним движением роняет её на кровать, а другим оказывается над ней. Всё происходит резко, пару щелчков. Волосы взлохмачены, взгляд полыхает. Это не Максин, это чертёнок какой-то. Хлоя не успевает ничего спросить, как оказывается в плену горячих поцелуев. Теперь не сухие губы переходят к шее. Всё так быстро, так бесконтрольно. Мания, помешательство. Макс не способна перестать целовать ту, что спускалась за ней в ад, в кошмары, обхватывала её руками-крыльями, и возвращала в реальность. Давала тепло, когда было холодно. Была рядом, когда других не осталось. Нашла выход там, где выхода не было. Её спасительница, ангел-хранитель с пылающим синим нимбом, Хлоя Прайс. «ОНА». Шатенка ничего не планирует, не действует осторожно. Она — это поток, лавина, порыв. Хлоя сдаётся ей, помогая стянуть с себя тёмную майку. Они утопают в поцелуях, вздохах, телах. Одежда слетает с кровати на пол, книга туда же, перелистываясь на пару десятков страниц вперёд. Кто-то из них умудряется нащупать у ночника выключатель. Ночной мрак врывается в трейлер. Воздух. Постель. Скрип. Волосы. Тела. Руки. Губы. Хлоя. Макс. В темноте всё становится единым.***
Нейтральная серость облачного неба тихо заползла через окна и задёрнутые почти вплотную занавески, блуждая в стенах трейлера. День или ещё утро? В это время года и первое, и второе отличаются разве что положением стрелок на циферблате. «Матильда» полёживает себе под кроватью, струны подтянуты, бери хоть сейчас да бренчи; одежда раскидана по полу разноцветными лужами; на раскрытых страницах повествуется о фотосессии с моделью-мужчиной на фоне большого зеркала, причём Сэра специально подбирала такой ракурс, чтобы на снимке, где-нибудь с краю, можно было увидеть её в жёлтом свитере, красными в чёрную и тонкую клеточку джинсами, и «глазом» камеры вместо лица. Наверное, в этом есть какой-то смысл, и он просто скрыт на следующих страницах. Хотя… её слова «Порой я делаю «Зачем-то». Плед с чёрными клетками и оранжевыми полосками накрывает обнажённые тела. Что-то на бедре мелко пульсирует как отзвук утреннего, вялого сердцебиения. Этого достаточно, чтобы сон ненадолго отплыл от Максин и сквозь щёлочку между веками правого глаза она увидела Хлою. Та повернулась к девушке спиной и зарылась в пледе почти полностью, лишь синяя, наконец-то сухая макушка выглядывала из-под края одеяла. Волосы разметались по подушке в разные стороны как застывший фейерверк со множеством искринок. Несколько секунд, но и это чересчур много и Макс не в силах сдержать ноющие от напряжения веки. Вот так. С полностью закрытыми глазами ей привычно и естественно легко. Но со странным ощущением, пробудившим её, надо бы разобраться. Рука ленивой змеёй ползёт к бедру и сразу же нащупывает подушечками пальцев маленькие лодочки, от зубов. «Она меня укусила что ли? Надо будет потом… потом… » Всё потом. Ничтожный заряд энергии внутри Максин окончательно садится. Ей хорошо, тепло и удобно. Хлоя рядышком, только руку протяни, не включи Колфилд сонную, точно в похмелье, лентяйку. Они рядом, вместе. Они дома. Всё это убаюкивает ее, и она вновь проваливается сначала в космическую пустоту, где совсем скоро на тёмном холсте ей нарисуются воздушные сновидения. Что-нибудь простое и приятное, как плитка обычного молочного шоколада. Шипение радио осторожно врывается в тишину. После прошлого раза громкость убавлена, так что если девушки и услышат музыку, то она максимум аккуратно ляжет на их образы, будто для этого её и написали. Но для начала, уже знакомый смягчённый бархатный бас, чтобы не потревожить: — Ну, правда, тёмный плащ, синий шарф, чёрные завитушки и всё, можно бороться с преступностью. Ну да ладно. Пожалуй, настало время музыки спасти вас от бестолковой речи. Вот многие сейчас полагают, что современная музыкальная индустрия переживает упадок, некое монотонное однообразие. Хоть я и не настроен настолько пессимистично, но даже если это так, то и во время упадка найдутся свои поэты, как в погибшем саду найдётся место розе. Настало время для нежного финского рока, без жалости бьющего точно в сердечко. Poets of the Fall с композицией «Roses». «Аве» всем радиослушателям. Я — Стивен Мира и вы на лёгких волнах «Омега-радио».