***
Майлз привел Стива в огромный особняк. Потрепанный, но все еще роскошный. Немного вычурный и экстравагантный, притягательный и завораживающий, несмотря на сквозняки, скрипящий пол и вытертые обои. Именно в таком месте и должны были собираться художники — сумасшедшие представители богемы. Натуры ветреные и утонченные, плюющие на удобства, но уважающие внешний лоск. В многочисленных комнатах рисовали, спорили об искусстве и предавались разврату. Майлз, как истинный Мефистофель, вел своего юного, наивного Фауста по комнатам и ни на минуту не замолкал, отвечал на приветствия, отпускал комментарии, давал советы, не прекращая соблазняющих нашептываний. Он тащил свою находящуюся на грани обморока от обилия впечатлений добычу все глубже в свое логово, пока сквозь холсты и краски, душный сигаретный дым, звон бокалов и крики споров они не добрались до округлого зала со стеклянным куполом вместо потолка. Здесь они сделали перерыв в бесконечном путешествии по миру свободных художников. Здесь, напротив, было прохладно и свежо, и можно было с комфортом устроиться на невысоких диванчиках, наблюдая за сосредоточенной девицей, рисующей другую девицу. Полностью обнаженную. Раскрытую и распятую, полностью выставленную напоказ. Сколько бы Стив не отводил взгляд, он невольно возвращался к модели. И краснел, краснел, краснел, забывая, где он и с кем. Было ли дело в потрясающем мягком свете, подчеркивающем соблазнительность, открытую сексуальность позы, или в атмосфере интимности и вседозволенности, но абстрагироваться, как на занятиях, не получалось. — Хочешь ее? — раздавшийся над ухом хриплый голос Майлза не разогнал, а лишь усилил невообразимый туман в голове. — Хочешь ее нарисовать? Она такое умеет… — Что? — облизывание пересохшего рта не принесло никакого эффекта, только осознание, что провести языком по нежной коже пусть и своих губ, оказывается, очень приятно. — Что? — Гимнастка, говорю, — карие глаза напротив откровенно смеялись, но в глубине их тлела какая-то жаркая искорка. Тревожащая и манящая. — Такие позы умеет принимать. И, главное, подолгу оставаться неподвижной. Так хочешь? — последние слова он выдохнул буквально в ухо собеседнику. — Н-нет. Не сейчас. Мне пора. Баки будет беспокоиться. — Ладно, — неожиданно потерял к нему интерес Майлз. — Заходи как-нибудь в гости. Пока-пока.***
Стив кое-как доплелся домой. Едва переставляя ноги от усталости, поднялся по лестнице и чуть не налетел на незамеченного в темноте Баки. Тот сидел на верхней ступеньке, уперевшись локтями в колени, а опушенную голову — в ладонях. — Баки? — Где ты был, Стив? Я уже собрался искать тебя по всем подворотням, — Барнс не отнял руки от лица, и голос его звучал глухо, надтреснуто. Было понятно, что он бесконечно устал. — Чем от тебя пахнет? — Красками, духами, сигаретным дымом, еще чем-то, наверное, — робко улыбнулся Роджерс, опускаясь на ступеньку рядом с другом и осторожно кладя руку ему на плечо. — Поднимайся, тебе нужно отдыхать. Сейчас соображу что-нибудь поесть. — Красками? Только не говори, что ты взял заказ! Вместе они кое-как поднялись и зашли в их крохотную квартирку под самой крышей. Пустую, темную и холодную, так толком и не обжитую. Нечем было ее обживать: ни занавесок, ни скатертей, ни даже приличных одеял пока не было — но они не теряли надежды и оптимизма, поддерживая друг друга. — Нет. Познакомился с одним художником, он позвал меня в гости, — рассказывая о проведенном с новым знакомым времени, Стив заваривал чай и нарезал хлеб, ожидая, пока Баки вымоет руки и возьмется разогревать их скудный ужин. — Водил меня посмотреть, как работают художники-портретисты. — Хорошо рисуют? — Ммм? — Роджерс тщательно облизал ложку, выгадывая себе время на ответ. — Довольно необычно. — Не говорить же Баки, что мало обращал внимание на художников, больше интересуясь моделями. — Но неплохо. Узнал много интересного. — Рад за тебя, — несмотря на широкую улыбку, в голосе Барнса явственно звучала грусть. Стив знал, о чем тот думал. О том, как хорошо было бы Стиву в той, более подходящей ему среде, а не с обычным работягой, который не мог отличить Дега от Моне. — Надеюсь, что ты показал себя с наилучшей стороны, и тебя пригласили еще раз. «И, возможно, ты сможешь там остаться», — не прозвучало, но повисло в воздухе. — Что ты, Бак, только тебе нравятся мои глупые шутки, — Стив коротко обнял друга, с удовольствием прижимаясь к сильному плечу. Только рядом с Баки он не чувствовал себя потерянным и одиноким. Только рядом с ним он чувствовал себя спокойно. — Ты у меня самый лучший. А теперь иди спать.***
Несколько дней Стив старательно обдумывал все, что рассказал ему новый знакомый, пытаясь рисовать, отступая от правил, но намертво вбитое в академии не отпускало. К тому же его чувственный опыт был очень скромным — кроме бесконечных болезней он мало что в жизни видел, а потому ему требовались дополнительные пояснения, чтобы расширить собственные границы возможного. И в один из дней он постучался в дверь знакомого особняка. — Здравствуйте, я к Майлзу, — сказал он открывшему дверь молодому человеку, не зная, как будет объяснять свое появление, если Майлза тут не знали. Но все оказалось очень просто. Встречающий только окинул его мутным взглядом и, неопределенно махнув рукой, ушел вглубь дома. — Странные тут все, — пробормотал Роджерс себе под нос и направился в самостоятельное путешествие по лабиринту коридоров и комнат. И в одной из них он застрял, как и в прошлый раз шокированный увиденным. Субтильное существо неопределенного пола (вот честно, Стив сколько ни приглядывался, так и не смог понять, кто скрывался под необъятной сиреневой хламидой) рисовало целующихся. И все бы ничего, но перед отрешенным творцом жарко, почти неистово целовались две девушки. Одна была одета в белое воздушное платье, другая — затянута в старинный черный корсет и узкую юбку. И этот контраст, эта вызывающая несхожесть моделей, почти кричащая неправильность вдруг заставили сердце Стива биться сильнее. Словно он долгое время запрещал себе глубоко дышать, а теперь отпустил себя на волю и захлебывался напоенным тяжелыми, мускусными ароматами воздухом. — Удивлен, что снова увидел тебя, — вдруг шепнули ему на ухо. Майлз обладал почти сверхъестественной способностью незаметно подкрадываться. — Ты так мило краснеешь. — Здравствуй! — Роджерс преувеличено громко ответил на приветствие. — Я… Я пришел, потому что… В общем, хотел… — Пойдем, милый, вижу, что Шало и Рона производят на тебя неизгладимое впечатление. Люси, любовь моя, — обратился он к художнице, — страсть и эпатаж — это прекрасно, но ты упускаешь детали, становишься слишком отрешенной. Давай, сосредоточься на работе. Мистер Метьюз хочет получить свое до Рождества. Пойдем. Увлекаемый гостеприимным хозяином Стив еще успел увидеть, как обе модели подошли к Люси и затянули и ее в свои развратные поцелуи. Он не мог понять своего отношения к увиденному. С одной стороны, он был очень смущен, почти возмущен неправильностью, показной открытостью происходящего, ведь чувства и их плотское проявление должны быть таинством, доступным лишь двоим — никак не троим, и уже тем более если эти трое одного пола. Но в тоже время он был задет за живое, захвачен и очарован, увлечен, готовый следовать за своим проводником в странный мир, где возможно все. — Я думал над твоими словами про людей и желания. Но мне не очень нравится рисовать людей, — Роджерс смущенно улыбнулся, ковыряя пальцами край рубашки, не заметив хищный блеск в глазах Майлза. — Мне больше по душе пейзажи. Но мост не имеет желаний. — Конечно, не имеет, — усмехнулся тот. — Но ты имеешь. Если ты хочешь прогуляться по нему, вспоминая горячую красотку, обнимавшую тебя прошлой ночью, то он будет ярким и солнечным. А если тебе хочется броситься с него головой вниз, то сумрачным и туманным. Разве нет? Покажи мост через свои желания. Если, конечно, ты знаешь, чего хочешь… — Безумие какое-то. Ведь я рисую с натуры. Я не могу рисовать солнце, если его там нет. — Стив, ты такой смешной, — мужчина подошел к нему вплотную, положив руки на плечи, и потянулся вперед. — Ты сам как солнце. Зачем тебе ждать погодных условий? Смущающие полуобъятья завершились в одно мгновение, стоило только Роджерсу качнуться в сторону. Ему было не по себе от такого внимания. — Я не солнце. Бледная немочь скорее. — Я заставлю тебя светиться, — лукаво улыбнулся Майлз и снова повлек за собой. — Отвлечемся от моста. Если взять натюрморт. Только представь — фрукты и вино. Терпкая сладость нежной мякоти, дивный аромат и густой сок, которого так много, что он стекает с уголков губ и ручейками бежит по пальцам. Если ты будешь хотеть фруктов, разве не выйдут они у тебя более аппетитными, свежими и сочными? — Я бы хотел фруктов, — пробормотал Стив, невольно облизнувшись. Редко когда выдавалась возможность побаловать себя чем-то кроме повядших яблок. — Пока нет проблем с работой, — они дошли до комнаты, где моделью служил тонкий, чем-то похожий на самого Роджерса, юноша. Синеглазый брюнет был невысок и строен, а его чуть тронутая загаром кожа почти светилась в полумраке. Майлз подошел к нему сзади и бесцеремонно положил руки на грудь и шею, вынуждая запрокинуть голову. Проследил губами суматошно бившуюся жилку, продолжая смотреть на Роджерса, затягивая в темный омут своих глаз. — Останешься? Стив? Покажу, чего ты лишаешься, отказываясь от своих желаний. Он медленно провел руками по всему телу юноши, заставляя того вздрогнуть и изогнуться в поисках большего контакта. Спустился до бедер и потянул край короткой тоги, буквально по миллиметру обнажая тело. — Желание удовольствия так естественно, — шептал мужчина, продолжая гладить распластавшегося по нему юношу. Он уже обнажил и пах, и впалый живот, вырисовывая неширокие круги на коже. — И, поверь мне, не так уж важно, кто это удовольствие доставит. Какого он будет пола, какое будет иметь образование. Желание может накрыть тебя независимо от обстоятельств, — он почти не отрывал губ от напряженной шеи своего невольного партнера, что придавало его словам интимности, колдовской значимости. — Ты можешь воспылать страстью к совершенно неподходящему человеку. Неужели ты обречешь себя и, возможно, его тоже на страдания, только потому, что твой разум не устраивает его цвет кожи или вероисповедание? Тогда как твое тело явно говорит другое? Сти-и-ив? — протянул мужчина. И этот звук слился с первым стоном юноши, полностью вставший член которого удостоился пристального внимания Майлза. — Видишь? Ему все равно, чья рука сейчас делает с ним такое. Ему хорошо. Тебе хорошо, Стив? Стиву было хорошо. И плохо. Его тело будто горело огнем, именно в тех местах, где руки Майлза касались незнакомого юноши, а казалось, его самого. И он вдруг остро ощутил, насколько мало знает об этой сфере жизни, насколько мало знает о своем теле. А оно, похоже, обладало взрывным темпераментом. Иначе как объяснить то, что слова Майлза оставили такой глубокий след в его сознании. Будто заложив внутрь постоянно тлеющий уголек неудовлетворенного желания. Он расширившимся глазами смотрел на разворачивающееся перед его глазами действие, то и дело облизывая губы, испытывая невыносимую жажду, которую было не утолить водой. И сам не заметил, как подошел ближе, чтобы рассмотреть лучше, чтобы втянуть запах чужого, острого наслаждения, которое было недоступно ему самому. Он шел, увлекаемый пронизывающим шепотом, по зову сирены. В бездну. Из которой невозможно вернуться прежним. Он ясно видел затопившие радужку зрачки, подрагивающие пальцы, напряженные бедра готового вот-вот сорваться в удовольствие юноши, и почти жалел, что не был на его месте. Почти. Потому что Майлз был прав только в одном — неважно, с каким человеком свяжет желание, важно, что ты к нему испытываешь. И в таком деле нельзя быть равнодушным. Нельзя использовать происходящее между двумя в своих низменных целях. Ведь близость бесценна. Стив хотел бы испытать все это, но не такой ценой. Не с любым, не из любопытства. Он подождет. Своего партнера. Каким бы он ни был. Притушит тот уголек, ту темноту и жажду, что появились в нем, но не будет сначала доводить до экстаза, до восторженного поклонения, даря блаженство, а потом без сожалений оставляя за спиной.***
Роджерс давно вернулся домой. Бездумно сел рисовать наброски. Но только когда хлопнула дверь, знаменуя возвращение домой Баки, очнулся и посмотрел на дело рук своих. Лишь обнаженные тела. Раскрытые в немом крике рты, эрегированные члены и много-много рук, скользящих по коже. Он сгреб наброски в одну кучу, стараясь побыстрее засунуть их в ящик стола. Баки не должен был этого увидеть. — Стив? — раздалось от порога. Роджерс вздрогнул и попытался прошмыгнуть мимо, пряча горящее лицо. — Что-то случилось? Опять подрался? — Все в порядке, Баки, — было так просто уткнуться носом в рубашку друга, дать себе минутную передышку, позволяя Барнсу зарыться пальцами в свои волосы. — Я рисовал. — Пытаешься применить полученные знания на практике? — воодушевился Баки, не прекращая массировать кожу головы. Когда-то он чинил автомобиль одному доктору, который считал массаж средством от всех болезней. — Дашь посмотреть? — Нет! — испугался Стив. — Еще… Ну… Не готово. — Совсем-совсем нельзя? Даже одним глазком? — Не надо, пожалуйста. — Что с тобой? — Барнсу пришлось приложить усилие, чтобы отстранить вцепившегося в него друга. — Ты горишь? Опять пневмония? — Нет! Отпусти, — дернулся тот. — Мы рисовали обнаженную натуру, — казалось, что больше покраснеть невозможно. — Вот и все! — Она хоть хорошенькая? — вроде бы объяснения удовлетворили Баки, он перестал пытаться пощупать лоб и послушать легкие Стива. — Везет же вам, художникам. — Ага, просто баловни судьбы, — пробурчали в ответ. — Точно все в порядке? Я переживаю за тебя, мелкий. Ты всегда можешь все мне рассказать. И я помогу тебе в любом деле. Даже если ты решишь нарисовать свежевыкопанный труп. Помогу потом закопать обратно. Барнс широко улыбнулся, еще раз растрепал светлые волосы и, с трудом поднявшись, отправился на кухню. Спать и есть хотелось нестерпимо, но еще больше было беспокойство за слишком уязвимого Роджерса. Непоколебимый в своих принципах и вере в справедливость, тот был на удивление наивен и беспомощен в отношениях между людьми и легко мог поддаться на какую-нибудь провокацию, а потом долго страдать от боли. Баки был не против, чтобы Стив проводил больше времени с другими людьми, завел себе друзей, влюбился, только боялся, что тот может сильно обжечься. Хотелось уберечь его от всего плохого.***
Что привело его к дому Майлза третий раз, Стив не мог объяснить даже сам себе. Тем не менее, он снова стоял под дверью и был полон решимости зайти внутрь. Только на этот раз он постарается избежать встречи со слишком распутным и навязчивым хозяином. Ведь не единственным же тот был здесь художником? Однако, как показала практика, Майлз был не единственным распутным и навязчивым обитателем дома. Некоторое время Роджерс наблюдал за работой средних лет мужчины, который спокойно и вдумчиво рисовал сложный натюрморт. На столе лежали фрукты и цветы, стояли бутылки, подсвечники, вазы и даже старинный пистолет. И могло сложиться впечатление, что предметы были нагромождены хаотично и как попало, но, присмотревшись, можно было заметить, что они образуют четкий геометрический узор, который лейтмотивом шел сквозь все полотно, включая край покрывавшей стол скатерти. И работа завораживала. Раз всмотревшись, уже невозможно было отвести взгляд, не исследовав все детали, которых было с избытком. Так что из медитативного транса, почти художественного экстаза Стива вырвало только визгливое восклицание на итальянском. Скромных познаний в языке хватило, чтобы понять, что речь шла о чем-то светлом и изящном, и вроде бы там упоминался ангел. После его подхватили под локоть и повлекли куда-то вглубь дома. — Ох, какой милый мальчик! — ворковала дородная женщина неопределенного возраста, буквально замотанная в многочисленные бусы и цепочки разной длины, которые позвякивали, гремели и шелестели при каждом движении. — Стройный, светленький, ах, чудная статуэтка! Мио каро, так бы и съела тебя. — Мэм, — попытался вклиниться в ее монолог Роджерс, аккуратно вытягивая локоть из крепкой хватки, — Вы не могли бы отпустить меня, я… — Нет, нет, мио дольче, куда же я тебе отпущу? — Его втолкнули в темную комнату, с зашторенными окнами, которая освещалась лишь парой тусклых керосиновых ламп. — Мы можем сделать друг другу очень приятно. — Мэм, — повысил голос Стив, которого усадили на невысокую кушетку и молниеносно, мастерски оставили без штанов. — Мэм! — в голосе явственно слышались панические нотки. Несмотря на то, что он не привык отступать, сейчас он бы дорого дал за то, чтобы оказаться подальше отсюда. — Сладкий мальчик, какой небольшой. Мм? — Чужие прохладные руки с острыми ногтями несколько раз чувствительно провели от лодыжек до паха, наверняка оставляя на тонкой коже красные полосы, а потом сжали член. — На вкус, наверное, как райский фрукт. Миленький, не смущайся, мамочка позаботится о тебе, — с этими словами женщина наклонилась и, обдав поджавшийся живот теплым дыханием, обхватила губами головку безучастного члена. Роджерс был в ужасе. На него напал какой-то странный ступор, какой бывает от двух противоположных воздействий одинаковой силы. Он не мог пошевелиться, лишь наблюдал, как у него между ног двигалась голова, как волосы щекотали внутреннюю поверхность бедра, а член исчезал во влажной глубине. Он бы оттолкнул ее от себя, но то ли из-за внезапного острого чувства гадливости, то ли из-за намертво вбитой установки — не вести себя грубо с женщинами — оставался неподвижным и равнодушным. Весь он. — Ох, мио бене, такой молодой и уже ни на что не годен? Бедняжечка ты моя, — отчаявшись добиться реакции, женщина выпустила свою добычу изо рта, но продолжала гладить и тискать Стива, сокрушенно причитая. — Ангелочек, лапочка моя, такой нежный… — Виолетта, кто-то сумел устоять перед твоими чарами? — голос Майлза вроде звучал участливо, но в глазах была ярость и какое-то жадное любопытство. — Наш гость не падок на дешевку. — Майлз, — она поднялась с колен, тряхнула своими бусами, заставив их издать весьма мелодичную трель и, взмахнув волосами, пошла к двери. — Пожалей милашку, у него и так проблемы, куда ему еще твое внимание? Прощай, малыш. Береги свое сердечко. Чао! Она вышла, оставляя их наедине. — Что ж… Раз уж мы одни. И раз уж Виолетта, как и все женщины, не умеет держать язык за зубами, то… — мужчина медленно приближался к замершему на кушетке Роджерсу, но в последний момент свернул и уселся в стоящее неподалеку кресло. — Что скажешь? — Что, прости? — просипел Стив, не отошедший от потрясения. — Я… Хотел научиться лучше рисовать, мне не нужно ничего… Этого. — Жаль, — Майлз удобно откинулся на спинку, наблюдая за ищущим штаны парнем, жадно прослеживая взглядом все изгибы тоненьких ног и небольшой задницы. — Мне бы не хотелось отпускать тебя просто так. Мне бы хотелось, чтобы ты остался и позволил ласкать себя, позволил нам обоим насладиться друг другом. Но я уже понял, что тебе, — он усмехнулся, выделяя слова, — не нужно. А мне нужно, — почти пропел он, распахивая халат, под которым ничего не было, и оглаживая свой член. — Мы с тобой много говорили о желаниях, но ты никогда не признавался, что у тебя их нет, — Майлз раскинул ноги, с пошлым хлюпаньем облизал пальцы и потянулся ими себе между ягодиц. — Или есть? Роджерс честно старался не смотреть. Но у Майлза была мистическая власть над ним. Он не мог оторваться от движений его пальцев — внутрь и наружу. — Прекрати! Это грязно! Я не буду принимать в этом участия. Никогда! Штаны, наконец, были найдены. Нужно было уходить, но почему-то было невозможно оставить извивающегося, страстно стонущего его имя мужчину в одиночестве. — Что мне делать, Стив? Если тот, кого я выбрал, отвергает меня. А я хочу удовольствия, — он часто дышал, лаская себя одновременно изнутри и снаружи. — Подари мне себя, хоть немного. Последнее слово потонуло в таком жарком и жалобном стоне, что у Роджерса все волоски на теле встали дыбом. Однако та часть тела, к которой был обращен призыв, не отреагировала. И он, найдя все-таки в себе силы, выбежал за дверь, пообещав себе никогда не возвращаться.***
Стив больше не ходил рисовать Бруклинский мост, чтобы не напоминать себе о роковой встрече. Хотя, несмотря на все усилия, все же не мог перестать думать о произошедшем. Думать о всех запретных вещах, которым он стал свидетелем. Думать о своей реакции на слова и на действия. Думать о том, почему его тело теперь так жаждет прикосновений, но никого не может к себе подпустить. Ночами он лежал на кровати, вздрагивая от холода и неясного томления. Сложно было не вертеться, словно в поисках тепла и нежности. Кожа становилась безумно чувствительной, от мурашек не было никакого спасения. Днем он ходил по улицам и смотрел на людей. Сначала на девушек. Тонких и воздушных, веселых, жизнерадостных, ярких. Пухленьких и крепких, чуть мрачных, скрывавших усталость. Но ни одна их них не вызывала желания прикоснуться, поцеловать, попробовать кожу на вкус. Тогда, обмирая от страха и гнева на себя, он смотрел на парней. Высоких сильных работяг, с крепкими ладонями, натертыми от тяжелой работы. Неуклюжих и робких студентов, прячущих тонкие от недоедания и недосыпа тела под мешковатой одеждой. Степенных и важных клерков, упакованных в строгие костюмы, подчеркивающие модные нынче широкие плечи. Он видел их красоту и привлекательность, их экстраординарность и мышиную серость. Но никто из них не зажигал в нем огня. Отчаявшись, он решил обратиться к Баки. Баки — первый сердцеед Бруклина — должен был знать о физическом влечении все. И он не отказал бы другу в помощи. Дождавшись редкого выходного дня, Стив обратился к Барнсу с необычной просьбой. — Ну, мелкий, выкладывай, — доев приготовленный Роджерсом собственноручно омлет с беконом, Баки решил узнать причины такой щедрости. — Что у тебя стряслось? — Попозируешь мне? — Стив долго мялся, но все же нашел в себе силы поговорить о наболевшем. — О чем разговор? Пошли! А то свет уйдет, или что у вас там обычно происходит? — Постой! — Роджерс решительно остановил уже поднявшегося Барнса. Нужно было выяснить все до того, как они начнут. — Мне нужна не совсем обычная модель. Вернее, я хочу нарисовать не совсем обычное состояние. То есть, если ты, конечно, сможешь… Мне известно, что это бывает трудно, — он запнулся, не зная, что сказать, как выразить необходимое. — Ты меня понимаешь? — безнадежно переспросил он. — Нет, — Баки боялся приблизиться. Таким он друга еще не видел. Раскрасневшийся, со сжимающимися кулаками и, главное, отводящим взгляд. Да Стив ни перед чем и ни перед кем не опускал глаза! — Ты же помнишь, что можешь рассказать мне что угодно? Любыми словами. Уж я не пойду за мылом. — Обнаженным, — тихий шепот был едва различим. — Ладно. Я себя не стесняюсь, — он облегченно улыбнулся. Все оказалось так просто. — Посмотрим еще, есть ли хоть у одной модели такие бицепсы. — Возбужденным, — еще тише. — Ты хочешь, — медленно начал Барнс, отказываясь верить, — чтобы я… — пожалуй, при любом другом мужчине он бы скорей всего смог бы подрочить, но не при Стиве! Его невинный, неискушенный друг, наверное, словил бы приступ астмы даже от одной мысли. Но если надо. Ради мелкого он был готов на что угодно. — Объяснения будут? Роджерс покачал головой, все еще не глядя в глаза. Сейчас ему было очень стыдно, неловко и страшно, но сделанного не воротишь, а значит нужно идти до конца. — Ладно, — Баки подошел к их старенькому, обшарпанному дивану и принялся раздеваться. — Готовь пока кисти, — он отчаянно бравировал, стараясь сгладить неловкость, мысленно настраиваясь. Всего-то и нужно, что представить девчонку поаппетитнее. Но несмотря на боевой настрой, он боялся не суметь достичь нужного эффекта. Когда Стив вернулся, неся принадлежности для рисования, его ждала невероятная картина. Почему он раньше не замечал, что его друг так красив? Нет, он видел и красивый разрез глаз, и яркую улыбку, и даже гибкое, закаленное постоянной физической работой тело. Но никогда не воспринимал привлекательность Баки так остро, как когда тот полулежал, раскинувшись на диване, обнаженный, раскрасневшийся, с расширенными зрачками серых, с поволокой глаз, непрерывно кусающий алые влажные губы. Он замер, жадно впитывая образ, позабыв о желании рисовать. Зато у него появились другие желания. Желание прикоснуться. Но не просто, а чтобы Баки со стоном запрокинул голову, открывая крепкую шею, и тело его вздрогнуло от удовольствия. Желание проследить путь больших сильных ладоней, что сейчас ласкали острые соски и темный от прилива крови член. Сначала взглядом, а потом языком. Как Виолетта. Пусть реакция Стива была неправильной, но стоило выяснить, какой она была бы у Баки. И желание разделить жаркое безумие на двоих. С кем, если не с Баки, давно бывшем частью Стива. Лучшей частью. — Стив, прекрати так смотреть, — Баки задыхался, чувствуя, как жар расползается по коже от одного взгляда голубых глаз. Таких ярких сейчас. Слова застревали в пересохшем горле, цеплялись за искусанные губы. — Стив… — жалким стоном, умоляющим, жаждущим. Роджерс сам не ожидал от себя, что с такой страстью, почти агрессией вопьется в чужой приоткрытый рот. Ощущение было волшебным. Лучше, чем излечиться от пневмонии, чем пережить очередную наполненную горячкой зиму, чем продать картину за тысячу долларов. Барнс молчал и не сопротивлялся, когда Стив твердо и безжалостно исследовал его тело на предмет наиболее чувствительных участков, когда, почти измучив, все-таки прижался всем телом, быстро, почти в забытьи, двигая бедрами и даря обоим столь желанную разрядку. — Стиви… — Баки спокойно лежал под ним, перебирая светлые волосы. — Почему? — и в этом вопросе слилось сразу так много. Хотя ответ был прост — любовь, близость, доверие, принятие. — Не знаю, Баки. Просто, когда ты встречаешь своего партнера, неважно, какого он пола, цвета кожи и вероисповедания, — сейчас Стив был благодарен Майлзу за странную философию и темное искушение, разбудившее его чувственность. — Когда встречаешь своего партнера, важно лишь то, что он рядом.***
Америка все-таки вступила в войну. Все чаще Стив вместо кистей и красок думал о вступлении в армию. Его мастерство рисования значительно улучшилось, и удалось пристроиться на постоянную работу иллюстратором. Стало ли в его работах больше живости? Он так и не понял. Понял только, что должен пойти на войну. Ради свободы, справедливости и Баки, которого точно вот-вот призовут. Он обязан был добиться назначения в армию. Иначе ему только и останется, что перебирать портреты Баки, которых с того дня, как они впервые прикоснулись друг к другу не по-дружески, а с желанием, накопилось изрядное количество. Он никак не мог потерять свою личную вселенную, свою опору, свою живость картин, свою яркость мира, свое желание близости и удовольствия, самую свою суть.