Два круга

Мадара сидел и внимательно переносил результаты измерений в таблицу. Программа каждый раз немного перестраивала график: зависимость всё больше становилась похожей на простую человеческую экспоненту. Хаширама тоже вроде занимался делом — протирал листики лабораторных растений, — но больше просто наблюдал за Мадарой: сосредоточенный, хмурится, черные волосы собраны в пучок, очки сползли на кончик носа, под глазами — синеватые тени. Тут как раз объект наблюдения резко откатился от стола на кресле, потер глаза. Хаширама немедленно изобразил деятельность, впрочем, не очень успешно: уже в следующую секунду под его халат сзади пробрались холодные руки. — Как я и говорил, — сообщил Мадара, выправляя футболку Сенджу из-за пояса. — Сошлось. Мадару всегда возбуждали научные успехи. Хаширама это знал и любил, хотя вообще сложно было бы назвать что-то, что он не любил в этом гениальном комке страданий. Мадара и правда был гением: в свои двадцать семь уже имел под руководством биофизическую лабораторию с научной группой и официально считался главным физиком поколения. Хаширама, генетик, не достиг таких высот — работал под началом — но не от недостатка таланта, а «из-за полного отсутствия концентрации на проблеме», как любил говорить Мадара, наблюдая, как его любимый в четвертый раз за час отправляется на обход своих многочисленных растений. Когда-то давно, когда Мадара с Хаширамой ещё были студентами и обитали в общежитии естественнонаучного факультета, спать вдвоем на одной узкой кровати целых полгода пришлось потому, что растения заполонили всю комнату. Мадара злился, но не всерьез: они все равно почти не спали в те годы, учились и трахались, пили в свободное время и чувствовали себя прекрасно — запас здоровья позволял. Теперь же в их общей квартире оранжерея заполняла целую специально отведенную под это комнату, но, разумеется, пара пальм и вьюнов расположились и в спальне («ну кто же виноват, что в ней южное солнце?»). О кактусах и говорить не стоит — они населяли все свободные плоские поверхности. — Осталось только Мачу-Пикчу возвести, не дом, а джунгли, — ворчал Мадара, сидя под сенью раскидистых ветвей за своим рабочим столом и пытаясь направить лампу так, чтобы тень широких листьев монстеры не падала на бумаги. — И малярийных комаров сюда подселить. Но ворчал, конечно, тоже не всерьез — ему нравился этот импровизированный лес, нравились маски на стенах, которые Хаширама привозил из африканских экспедиций, и статуя многорукого Шивы, увитая плющом, возле которой Хаширама обычно медитировал. Всё это было мирным и очень — их, Мадара часто думал, что жизнь друг без друга для них совершенно невозможна: Хаширама настраивал, как камертон, его собственный спокойный и мягкий ритм во всем, от приема пищи до написания научных работ, успокаивал по природе хаотичный учиховский разум. — Ты же лучше меня думаешь, — сказал Мадара, отодвигая подальше от себя шахматную доску с безвыходной ситуацией. — Так что же ничего не делаешь? Они сидели дома, вечер субботы — один из тысячи таких же вечеров. Было тепло и тихо. Летний ветерок с балкона шевелил листья пальмы, неверные тени скользили по стенам. — Я практикую недеяние, — Хаширама пожал плечами, проследив за его рукой. Потом поймал взгляд — с неподдельным раздражением (Мадару раздражали проигрыши и вся хаширамина буддисткая ерунда) и добавил. — Мне было бы хорошо во времена Линнея, я больше люблю классификацию, чем анализ. — Слова ленивца, — вздохнул Мадара, но напряжение спало. — Да даже та мысль о теломерах, сколько можно было бы вытащить. Сам бы занялся, если бы разбирался, как ты… — Ну так и подай кому-нибудь идею. Я больше люблю созерцать. Растения. — Как бы мне к сорока годам не пришлось созерцать растение на этом самом месте. Выпад был достойным. На пару секунд воцарилось молчание. — И каким я был бы растением? — задумчиво протянул наконец Хаширама. Мадара устало потер лоб, но все же улыбнулся. Их жизнь проходила мирно. На двадцать седьмой день рождения Изуна подарил Мадаре альбом, сборник фотографий разной степени давности. На одной из них Мадара лежал на зеленом диване в старом большом доме Учих, опустив ноги на колени Хашираме. Смуглая рука на щиколотке, взгляды пересечены, лицо чуть смазано поворотом. Им лет по семнадцать, красивые молодые лица. Какая-то нежность в этом прикосновении. Они были вместе уже одиннадцать лет. В смысле, спали вместе — а знакомы с самого раннего детства. До секса додумались только к шестнадцати, через некоторые обоюдные мучения, но в итоге все оказалось правильно: завершающий аккорд, единство на всех уровнях. В институте на них смотрели с удивлением, но любили. Умилялись. Мито, хорошая подруга и бывшая девушка Хаширамы (а также объект глубокой антипатии Мадары) спрашивала пару раз, как они вообще могут так долго быть вместе. Хаширама неопределенно пожимал плечами. Легко быть с кем-то так долго, когда знаешь точно, что никого лучше для тебя никогда не будет. — Смотри, — сказал Мадара, молниеносно подхватывая что-то с земли. Они шли домой из университета: Хаширама только что прочитал свою первую в жизни лекцию первокурсникам, и оба по этому поводу были в приподнятом настроении. — М? — Семечко какое-то, — он повертел в пальцах продолговатое бледное семечко с серебряным опушением, а Хаширама в миллиардный раз за жизнь подумал о том, что руки Мадары слеплены по какому-то божественному чертежу. Потом сместил фокус. Семечко было незнакомым. — Интересно. Я не знаю, что это. — Ты не знаешь? — Мадара, кажется, по-настоящему удивился. Хаширама пожал плечами. Не так-то много растений он и знал: навскидку около тринадцати тысяч с латынью, столько же — без, не считая перуанских и африканских видов. — Надо его вырастить. Дома он заботливо ткнул нового постояльца в горшок с землей, предварительно пролистав на всякий случай определитель растений по семенам. — Ну, оно двудольное, — с некоторой иронией заключил, захлопывая книгу. Мадара улыбнулся, наливая чай в две маленькие чашки. Той ночью Хаширама проснулся около трех. С ним такое бывало очень редко, это Мадара обычно часами ночью мерил шагами квартиру или внезапно решал перепроверить все выкладки и сиял экранами двух ноутбуков и блестящими прямоугольниками линз в темноте, как маяк. Теперь же он спал: красивый, непривычно умиротворенный, черные волосы разметались по подушке. Оторвав от него взгляд, Хаширама поднялся, рассеянно оглядел комнату, потом, повинуясь непонятному порыву подошёл к зеркалу и вдруг даже не понял, всем телом ощутил — что-то не так. Комната позади вроде его, а вроде и нет: те же растения, на футоне спит Мадара, полоска лунного света поперек одеяла. Какая яркая, серебристая луна, и он сам, Хаширама — вроде тот же — но как будто совсем другой. Лицо у него в зеркале усталое и притом странно спокойное, как будто он весь полон неземным могуществом. Хашираме не было страшно. Он вообще не совсем понимал, спит ли, когда положил руку на зеркало, соединив ладонь с ладонью того, другого Хаширамы. Руке стало тепло, как от нагретого солнцем камня. А потом все кончилось — отражение снова было просто отражением. Да разве и могло быть чем-то другим? Он рассеянно посмотрел на руку, подумал немного, переставил горшок с посаженным семечком на подоконник. Снова лег рядом с Мадарой, обнял: под ребрами почувствовал биение сердца, мерное, глухое. Тот заворочался, прижался спиной, притягивая руку Хаширамы ближе к груди, сказал что-то невнятное, похожее на «это же жорданова плоскость», помолчал минуту. Потом, видимо, проснулся — так бывает у беспокойных людей — на секунду, плохо осознавая, что происходит, дёрнулся всем телом, понял, где лежит, шумно выдохнул. Поцеловал ладонь Хаширамы — такой несвойственный ему, нежный жест, о котором он никогда при дневном свете не упомянет, даже если вспомнит. И снова затих, уже, видимо, до утра. — Признайся, ты его подменил! Возглас разбудил Хашираму. Он приподнялся на локтях. Было, наверное, около полудня, судя по тому, что солнце уже вскарабкалось высоко и бодро светило прямо в комнату, а если точнее — прямо в глаза. — Ты ночью вставал, я слышал, но зачем? Думал, поведусь? Хаширама в недоумении уставился на горшок, в котором красовалось небольшое белое деревце, тонкое, но уже достаточно высокое, с нежно-зелеными листиками.

***

Хаширама сидел, выращивая из деревянного стола маленькие веточки. Веточки бестолково торчали вверх. Мито уехала к родным на неделю. — Привет. Это был Мадара — кто же еще, в конце концов. От чьего ещё присутствия могло так зайтись сердце? Он стоял, как будто немного виновато, словно хотел сказать что-то тягостное. Последнее время он приходил все реже, а если приходил, то сбитым, точно специально хаотически перемешанным, у него внутри вечно что-то яростно и страшно металось огромной скоростью, и ранило изнутри его самого, и замешивало плоть с осколками. Хаширама никогда не мог понять, как объяснить, что без этой волевой судороги можно быть ещё сильнее. Что величайшая сила — в покое. Он подумал об этом как-то отстраненно, издалека, и о том, какие у Мадары красивые, совсем идеальные руки, пока тело двигалось машинально. Туман прошел, когда он уже стиснул холодного Учиху в объятьях, и все тепло сгустилось под кожей, чтобы согреть. Напряженные плечи Мадары разом опали. Он стоял и молчал, уткнувшись лбом Хашираме в плечо, не обнимая в ответ, а того буквально складывало пополам: хотелось хватать ртом воздух, как выброшенной на берег рыбе, хотелось спросить «где же ты так долго был, почему мы с тобой не друзья больше?». Но Хаширама не дал себе воли. Ему не за что было винить Мадару, не было никаких обещаний, он просто должен был быть рад, что тот пришел сейчас. Почему-то показалось — в последний раз — Хашираме порой бывало тошно от того, что он такой хороший сенсор. Мадара пришел прощаться. Какие-то беспорядочные слова, что-то больное, совсем больное, всё не то, недоигранная партия в шоги. — Я посплю у тебя, — сказал Мадара наконец, отодвигая от себя доску. — Не хочу домой. Хаширама знал, что Мадара не появлялся дома со смерти Изуны: не мог вытерпеть опустевших комнат. Он много раз делал так — оставался ночевать, каждый раз не спрашивая разрешения, и Хаширама молча ложился рядом, и они спали, как в детстве, словно дремали рядом на лужайке возле реки. Он не мог быть уверенным, но, кажется, это успокаивало обоих. Мадара заснул неожиданно быстро — наверное, вымотался. Хаширама долго смотрел на него спящего: бледный, черты ещё заострились, черные волосы рассыпались по подушке. А когда поднял голову, вдруг понял: что-то не так. Напрягся — недоброжелателей у Мадары могло быть сколько угодно, кто знает, чем он занимался весь этот год, за который появился в Конохе только четыре раза. Но чужой чакры нет. Это не другой шиноби. Хаширама поднялся, стараясь не потревожить спящего. Огляделся внимательно: полоса лунного света от подоконника по покрывалу спускалась на пол, тянулась почти до самого зеркала. Он прошел вдоль луча, взглянул в зеркало и вдруг разом понял, что не так: в мире за стеклом всё было иначе. Внешне — такое же, комната, окно, но вот только тот Хаширама мог не умолять Мадару остаться, потому что тот и так был рядом. Хаширама увидел это в своих собственных глазах: такой мир, глубокое, непреходящее счастье — людям по обе стороны зеркала было очевидно, что такое могла дать только одна на свете вещь. И Хаширама потянулся за этим тихим миром, положил ладонь на стекло, собирая чакру по привычке. Стало немного теплее. Потом, наверное, наваждение пропало: Хаширама уже не смотрел в отражение, он вдруг понял, что и сам может сделать, если в каком-то из миров это уже было возможно. Как будто пелена упала с его глаз. Как будто тот, другой Хаширама, дал ему каплю своей спокойной уверенности. И всё же его трясло. Трясло, как не трясло никогда в жизни, пока он шел от зеркала к постели, сердце колотилось, как бешеное, руки не слушались, но он всё же опустился на футон — легкий скрип — пододвинулся ближе к Мадаре, нежным, невесомым движением отвел длинные волосы с его лица, другой рукой провел по груди, скрытой тонкой тканью юкаты. Мадара проснулся еще в первую секунду, но не пошевелился, только смотрел широко открытыми глазами. Хаширама думал, пока шел, подгоняемый тенью чужой уверенности, что сказать всё теперь будет легко, но язык как будто отнялся, онемел, ком встал в горле, он мог только неотрывно смотреть в черные, пугающие глаза, с совершенно нечитаемым в темноте выражением, и путающимися пальцами развязывать пояс юкаты Мадары. Это, наверное, было абсурдно до смешного: разбудил ночью, ничего не сказал, начал снимать одежду, как будто с ума сошел. Когда пальцы коснулись живота Мадары, наконец справившись с узлом, в темноте блеснули два красных огня — шаринган. — Пожалуйста, — прошептал Хаширама, замирая. В его глазах осталась одна только беззвучная мольба, пожалуйста, пожалуйста только не гони меня, я не хочу больше сражаться с тобой, я просто хочу… Лицо Мадары на секунду исказилось, как от боли, и Хаширама вдруг понял: шаринган проявился сам. Когда Учиха не может сдержать сильные эмоции… Больше ничего уже не нужно было говорить: он просто подался вперед и поцеловал Мадару, как давно хотел, как хотел кажется всю свою чертову жизнь, а Мадара ответил через секунду, яростно, кусая, железной хваткой удерживая за шею. — Почему сейчас? — спросил между поцелуями, кое-как выпутываясь из юкаты, скользя пальцами по голой груди Хаширамы. Тот ничего не ответил, но прижался всем телом, кожа к коже, вдавил в матрас, переплел ноги, точно хотел прирасти, стать одним целым. Мадара тяжело дышал и прижимался еще сильнее. Хаширама — это покой и порядок. И жизнь. Чакра у него всегда простая и сильная, он потому и бог шиноби, что никогда ничего не боится, и никому никогда его не превзойти, потому что только он умеет просто разрешить вещам течь сквозь, просто дать всему быть. Ни малейшего усилия: только внимание и любовь. Смуглые, немного неуклюжие на этой мраморной коже пальцы ведут линию между лопаток, успокаивая, и Мадара думает, что хотел бы вечно спать рядом с Хаширамой, потому что когда Мадара не спит, в углу его глаза вечно маячит, царапая роговицу, что-то темное и острое: проклятье рода Учиха, самолюбие или сама смерть — он точно не знает, но это что-то не дает ему просто смотреть на то, как восходит солнце над их рекой. Под тяжелыми руками Хаширамы Мадара думает только, что сил у него совсем не осталось, и вообще никогда не было сил, и что все он делает на какой-то неведомой судороге, и чувствует, как кольцо сжимается вокруг головы, и давит, и не дает видеть уставшим глазам. Хаширама тоже чувствует это — кладет руку ему на лицо, поверх век. Все проходит. Это похоже на благословение. Ему очень хочется сказать, как сильно он любит, но он знает, это принесет только больше боли, потому что сегодня — лишь передышка, завтра его снова куда-то потащит и будет метать до скончания жизни. И он ненавидит себя, проклинает за то, что не оттолкнул именно сейчас, когда должен был, когда уже ничего изменить нельзя и нужно уйти наутро, но разве мог он, когда все тело словно онемело и только сердце забилось так быстро, как не билось никогда и застучало в висках, что вот оно, вот оно, вот оно. Он ненавидит себя, когда позволяет Хашираме целовать свое тело, и каждый палец в отдельности, когда целует в ответ и яростно сжимает плечи, когда ложится и раскрывает ноги, когда выдыхает и стонет резко, срываясь, когда от ощущения тяжелого тела сверху становится так предательски спокойно. У него уже есть Мито, она прекрасна и умна, и это хорошо, так и должно быть, она сможет позаботиться о нем, а эта ночь — просто глупая, непозволительная слабость. Тобирама был прав, Мадаре не место здесь, на свету. Когда Хаширама открыл глаза, Мадары уже не было рядом. Это не стало сюрпризом: он надеялся, что будет так, даже хотел, чтобы от ночной встречи осталось чувство небывалого, далекого сна. Да и в самом деле, могло ли такое быть? Просто гензюцу, наваждение, пришедшее из зазеркалья. А ещё он вдруг понял, что знает ответ. Проснулся с ощущением предопределения, всезнающего и страшного: этому миру — войны до самого конца, этот мир и есть война. Потому что пока существуют средства, война будет идти — так или иначе, то яростнее, то тише, но будет. Чтобы прекратить войну, нужно отказаться от чакры. А ещё он понял, что этого никогда не случится. Он сам, пожалуй, мог бы — но разве теперь станет, когда Мадары нет? А что другие? Другие, у которых нет своего Мадары? Которые всегда полупусты, что делать им, когда есть такая великая и страшная сила?

***

Цунаде — маленькая внучка Тобирамы — сидит на коленях у дедушки и смотрит альбом. Дедушка уже очень старый и почти всё время спит в большом кресле-качалке. Поздние дети — хорошо для карьеры, но плохо для жизни — даже на внуков толком не успеешь посмотреть. — Это кто, де? — А? — полминуты под внимательным взглядом зеленых глаз Тобирама пытается собраться с мыслями. Ему снился хороший сон: он стоит на краю широкого занавеса, расшитого маленькими птицами, и нужно только потянуть за этот край — и откроется что-то, чего словами выразить не выйдет. — Это мой брат. И его муж. — А, это дедушка Хаширама, — лепечет Цунаде. Тобирама опять медленно засыпает. Сквозь мягкий туман видит снова край небесно-голубого занавеса, и слышит как будто издалека: — А правда мама говорит, что он умел заставлять вещи летать? Тобирама улыбается, гладит девочку по голове. Подмигивает хитро. — Ну конечно правда. Белое дерево в саду тоже он вырастил. На него можешь и сейчас посмотреть.