***
Гости опускают руки к карманам брюк, и Адаму приходится напрягаться — следить за ними, проверять, не спрятали ли оружие. Каждый раз — ложная тревога. Большинство мужчин, какими бы благовоспитанными сэрами они ни были, просто вытирают о брюки вспотевшие ладони — никто не хочет «мокрое рукопожатие» с принцем. Ричард жмет руку каждому, а некоторых даже обнимает. Он счастлив, и то и дело придерживает ее за талию, как бы говоря «моя». А спина у нее обнажена, шелковая ткань струится по лопаткам, и золотые цепочки спускаясь каскадом, исчезают в районе поясницы. И дальше Адам никогда больше не заглянет. В такие моменты ему очень страшно. Он ловит себя на мысли, на подлой ужасной мысли, что какая-то, пусть совсем крошечная часть его самого, хочет, чтобы один из гостей потянулся к поясу штанов вовсе не для того, чтобы вытереть руку.***
Шампанское. Второй бокал. Она понимает, что больше нельзя. Что надо поставить на поднос и отойти, спрятаться за этой бордовой шторой с золотой кистью. Бокал она не убирает, но идет. Осторожно, стараясь не споткнуться. В той другой жизни, в Нью-Йорке, она бесшабашно скакала на пятидюймовых каблуках, не стесняясь порой и коротких юбок, и откровенных декольте. «Сейчас нельзя, — шепчет в голове мягкий голос Ричарда, — ты же понимаешь, для нас главное осторожность». Она понимает. Поэтому на низком каблуке идет медленно, выверяя каждый шаг. Одно падение — и сотня вспышек. И мировой скандал. Привыкай, Джессика, теперь ты королева. За окном, за той самой тяжелой шторой — балкон. Джессика делает несколько вдохов, пьет воздух. Корсет мастерили точно на нее, но то ли слишком много пирожных, то ли нервы — вдохи даются с трудом. Выдохи тоже. — Так и не поздравил, — говорит знакомый голос позади. Дышать становится труднее. Она поворачивается. Адам смотрит на сад. Не на нее. На сад. — Ты поздравил, — Джессика тянет улыбку так же вымученно, как тянула носок на уроках балета. — Не лично. Не тебя. Он поднимает руку, но тут же одергивает себя. Ей почему-то хочется ответить. Нельзя. Они с Адамом вдвоем, на балконе. «Ты же понимаешь… — шепчет в голове голос Ричарда — главное осторожность». Она хочет поправить прядь, как делает обычно, но каждый локон аккуратно уложен в прическу — трогать нельзя, и заколки больно колют голову. Ей хочется плакать. Хочется сказать ему. Адам смотрит с прищуром, внимательно. — У тебя все в порядке? Она несколько раз кивает, допивает шампанское, задумчиво смотрит на бокал и бросает тот в сад — на счастье. Опирается на перила, рукам холодно, но хорошо. — Устала от церемоний. — Тяжело быть королевой, — говорит он с легким злорадством, — со мной бы было проще. — Но не будет. Уже никогда. Она сжимает перила так, что, кажется, кровь пойдет из ладоней. Но крови нет. Не положено королевским особам ранить изящные ручки. Она поворачивается. Быстро уходит.***
Он смотрит на спину, на каскад золотых цепочек, на шелк платья, этого ужасающего белого платья, и на острые заколки в ее волосах. Его взгляд сдержанный и спокойный. Мысли — нет.***
Ночь с Ричардом. Он никогда не узнает. Утром он целует ее руку и говорит, что теперь все будет хорошо. Она переживает завтрак. Обед. Ужин. Вечером встречает ее в саду и склоняется в реверансе. В послушном, неотточенном реверансе. Подол платья, как крылья бабочки, запутавшейся в паутине, трепещет на сильном ветру. Ветер дует с севера, наступает зима. — Как прошел день? — спрашивает королева-мать, ее улыбка грустная, но спокойная. Джессика кивает, стараясь не заплакать. — Хорошо. Все хорошо. Королева берет ее руки в свои, слегка сжимает. Руки у нее теплые и сухие. — Я понимаю, — почти шепчет она, — это трудно, но ты должна помнить, что делаешь это ради Ричарда. Ты ведь любишь его, я знаю. Может быть, не так сильно, как Адама, но любишь. И полюбишь еще больше… со временем. — Я знаю, — в сердцах отвечает Джессика, — я не собираюсь отказываться. Я люблю Ричарда. Королева вздыхает с облегчением. — Теперь даже если они их опубликуют, это будет пустой звук. Это уже не важно. Никто не сможет обвинить его в… — В разврате с американкой, — бросает Джессика злобно, — в предательстве родины? Королева молчит. — Я знаю, он любит тебя. Но это политика. Имидж. Это… это не всегда созвучно со здравым смыслом, — признает она, — я понимаю, это много. Но пусть тебя греет мысль, что своей жертвой ты спасла моего сына. И ты всегда найдешь поддержку в моем лице. Я тебе обещаю. Только, пожалуйста… — Я помню, — тянет она улыбку (через боль, как носок на уроках балета), — никогда не говорить Ричарду. — Он не позволил бы, — продолжает королева, — именно поэтому он должен был стать королем. Ради блага страны. — Ради блага, — повторяет Джессика. И потом долго еще говорит себе эти слова перед сном.***
Королева провожает ее взглядом, идет в кабинет и смотрит в глаза советнику. Тот уставший, растрепанный, даже немного злой, но глядит преданно и с сочувствием. — Он вам как сын, — протягивает бумаги. Она читает: «Приказ о переводе Адама Хьюза», — кивает и размашисто ставит подпись. — Я знаю. Но иногда это нужно. Ради блага страны.