Давай не будем будить ребёнка

      Серена Джой, сука, Уотерфорд.       За это Джун тоже немного стыдно. *       Люк бы понял, если бы Джун сбежала из Галаада с Ником. Возможно, попытался бы даже убедить себя, что он счастлив за свою жену — она нашла кого-то, кто любил и оберегал её в этом аду; не смог бы быть по-настоящему счастливым, но точно хотел бы. Такой уж он, этот Люк.       Но… Серена Джой. *       Она не может расти в таком месте, Серена. Ты это прекрасно понимаешь.       Я могу помочь её вывезти.       Может быть, дело в том, что Серена смогла отказаться от ребёнка; или, может, в том, как она сжала плечо Джун своими четырьмя пальцами, но:       Я могу вывезти нас троих. *       Их канадская квартира отвратительна; если бы не Холли, Джун была бы даже счастлива, что Серена Джой делит жилплощадь с чёрной плесенью.       У Джун документы беженки, поэтому она не может работать — по крайней мере, легально; Серена же во время формирования Галаада как обычно предпочла положиться в вопросе своих финансов на Бога, а не на офшорный банк, и рассталась с ними ещё в самом начале.       — Знаешь, что я думаю? — говорит Джун, рассматривая растущее пятно сырости. — Я думаю, что у Наоми Путнэм всё её состояние лежит где-то на Кайманах.       Серена закатывает глаза:       — Ей пригодится, если она вдруг решит сбежать с Джанин.       Серена быстро научилась, что не стоит называть их служанками; посчитала, вполне резонно, что при первом же упоминании «Фредовой» Джун подхватит ребёнка, и Серена больше никогда их не увидит.       Джун — биологическая мать, поэтому канадские законы на её стороне; американские, в принципе, тоже — какие уж там остались.       От мысли о Наоми Путнэм, с Джанин и маленькой Анджелой в охапку бегущей через границу, Джун усмехается, и кончики губ Серены тоже чуть-чуть ползут вверх. Холли, видимо, чувствует редкий момент покоя и согласия в маленькой квартирке и радостно булькает. *       Когда Джун идёт к Мойре и Люку, ребёнок остаётся с Сереной.       В другой жизни Люк был бы отличным отчимом — добрым и открытым; в этой он тоже вроде как пытается — говорит, какая Холли красивая; говорит, как она похожа на мать.       Но единственное, что он видит, глядя на Холли — что она не Ханна; Холли — просто дочь, которую её мать спасла вместо той, другой, которую спасти не получилось.       Люк никогда этого не озвучивает, конечно — ему и не нужно; иногда, когда Холли спит, Джун и сама видит то же самое.       Когда Джун возвращается в квартиру, Серена лежит на кровати с Холли под боком, прижав ладонь к её маленькой грудке. Джун разувается и ложится рядом.       — Как она?       — Пучит немного, — отвечает Серена; в её голосе — улыбка, как будто детские газы — лучшее, что случалось с ней за всю жизнь. Джун помнит, как для неё лучшим в её жизни событием были газики Ханны.       Вот поэтому Джун позволяет Серене быть рядом — потому что, когда Серена смотрит на Холли, она не видит другого ребёнка, которого подвела собственная мать; Серена просто восхищается своим новорождённым младенчиком.       Джун кладёт свою руку поверх руки Серены и смотрит, как их пальцы поднимаются и опускаются в унисон крошечным вдохам и выдохам. *       Джун и Эмили решают выпить.       — Она считала, что я мертва; её можно понять. К тому же, я ей изменила –не думала, что мы когда-то ещё увидимся…       Жена Эмили снова женилась; Эмили посещает две терапевтические группы сразу — одна для беженцев Галаада, и вторая — для пострадавших от женской кастрации.       Но Оливеру недавно исполнилось семь, и на свой день рождения он попросил снова увидеть свою мать.       Эмили опрокидывает стакан одним глотком; вот её сын — а вот водка с мартини.       — Мне не стоило думать, что она меня дождётся.       — Люк вот ждал, — говорит Джун. — И смотри как хорошо я его за это благодарю.       — Играя в дочки-матери с Сереной Джой, сука, Уотерфорд.       Джун цокает своим стаканом о стакан Эмили.       — Как думаешь, есть группа на такой случай? *       У Джун сложные чувства к Серене — по крайней мере, так говорят психологи в центре для беженцев.       Блять, естественно, отвечает им Джун.       Но несмотря на всё эти сложные чувства, Джун не может перестать замечать, насколько нормально Серена выглядит без своей униформы хорошей Галаадской жены. Простые джинсы и поношенная мягкая рубашка; сидит и воркует с Холли о том, как они пойдут кормить хлебушком уток в парке — типичная американская мать; едва ли воплощение зла.       А потом их с Холли домой привозит наряд канадской полиции.       Серена взяла её с собой в маленькое паломничество к мемориалу в Маленькой Америке, где её без труда опознали и, как это бывает со злыми людьми, окружили маленькой толпой; но никто ничего даже не кинул, потому что блять, чувак, ну серьёзно, она же с ребёнком.       — Их просто хорошенько напугали, — говорит коп, пока Джун нянчит на руках бледного младенца, которого сразу же вырвала у Серены из рук, — но я бы советовал вашей жене держаться подальше от Маленькой Америки. Люди там и так достаточно нервные.       Джун машинально смотрит на Серену. Не то, чтобы её экзальтировал тот факт, что её только что посчитали за жену Серены Джой, сука,Уотерфорд, но это она изобрела термин «гендерная измена».       Если Серена что-то и услышала, она не подаёт виду — не сводит глаз с ребёнка у Джун на руках, как будто Джун может запретить ей его трогать.       — Как можно было быть такой дурой? — рычит Джун, когда копы уходят.       — Я просто хотела взглянуть на—       — На что, на результаты своей работы?       Серена вздрагивает.       — В следующий раз, когда тебе захочется помучиться виной, Серена, не трогай нашу дочь.       — Джун, пожалуйста, я могу всё исправить.       — Нет, Серена. Не можешь. *       — Ты её трахаешь? — спрашивает Мойра.       Раньше она бы спросила шутливо, вроде как, если уж решила мутить с женщинами, то надо было со мной; сейчас она спрашивает ледяным голосом.       — Фу, — отвечает Джун, потому что настоящий ответ лежит где-то между всё сложно и она мать Холли. *       Когда Джун возвращается, в их квартире сидит какой-то мужчина.       Он белый, хорошо одет и не выглядит слишком угрожающе, но у Джун всё равно холод бежит по шее и пальцы сами сжимаются в кулаки; короткие ногти впиваются в ладони.       — Джун, это Марк Тьюэлло, — Серена подаёт ему стакан воды. — Он нам поможет.       — Привет, Марк, — холодно говорит Джун; она замечает Холли, мирно сопящую в своей колыбельке, и как Серена всё время старается стоять между ней и их гостем. — И как именно он будет нам помогать?       Джун видела письма, адресованные Серене. В Канаде, как и в Европе, достаточно радикальных правых групп, которые очень хотели бы с ней встретиться — некоторым очень нужна мотивационная фашистская речь; другие просто хотят помочь ей построить Галаад 2.0 — добрее, милее и со знаменитой Сереной Джой в председательском кресле.       Насчёт этого Джун не волнуется — Серена слишком умна, чтобы два раза наступить на одни те же грабли.       Но, может, стоило всё-таки поволноваться?       — Вот моя визитка, — говорит Марк, копаясь в своём кармане.       Марк Тьюэлло, как оказывается, всего лишь агент американского правительства в изгнании, подбивающий Серену обличить Галаад в своей автобиографии в обмен на новое жильё в любом месте на территории двух оставшихся штатов — для неё и её семьи.       — Её… семьи?       — Вы с ребёнком, — добродушно улыбается Марк. — Я как раз говорил Серене — у вас очень красивая дочь. *       — Ну, что думаешь? — спрашивает Серена.       — Я думаю, что скоро уже утро, Серена.       Холли должна уже перестать просить поесть посреди ночи, но она всё никак не успокоится, и Джун думает, что, может, хотя бы на полный желудок она наконец уснёт.       Серена тоже не спит; вся их квартира — одна большая комната, и если Джун хочет скрыться от голодного взгляда Серены, ей остаётся только запереться в ванной.       — В такой дыре нельзя растить ребёнка, — шипит Серена, и в этом шипении всё: и плесень, и текущие трубы; и одна-единственная кровать, на которой они продолжают спать вместе — из-за упрямства, из-за ПТСР; из-за созависимости.       Море чёрной неприязни у Джун в животе начинает бурлить, но быстро успокаивается; она вздыхает:       — Это моя реплика. *       Холли никак — вот вообще никак — не хочет переходить на твёрдую пищу.       Джун пьёт кофе, едва ли замечая кусочки тушёного яблока у Серены в волосах.       Она размышляет о предложении Марка — где угодно на территории Гавайев и Аляски; вспоминает, как о Гавайях грезил Ник — возможно, Холли действительно сможет играть на пляже, но вместо Ника кричать, чтобы она не ела песок, будет Серена.       — Аляска, — говорит она Серене, которая едва-едва уворачивается от очередного яблочного плевка. — Я хочу переехать на Аляску. *       Перед переездом им нужно оформить для Холли свидетельство о рождении.       Джун думает над тем, чтобы дать ей фамилию Блейн — чтобы у Холли от Ника остался не только шёпот Джун, когда Серены нет рядом — твоего папу зовут Ник, он очень тебя любит, он помог нам сбежать.       Но в прошлый раз всё стало очень плохо потому, что у них с Ханной были разные фамилии; в этот раз Джун никому не позволит даже предположить, что Холли — не её дочь.       Если что, всегда есть второе имя.       — Какая у тебя девичья фамилия? — спрашивает она Серену.       — Меня всегда звали Серена Джой Уотерфорд. Пока Фред пытался пробиться в верхушку движения, меня уже публиковали. Потом он, правда, очень боялся, что люди узнают, что к чему.       Ага. Ну, по крайней мере, если Джун похитят и увезут обратно в Галаад, она сможет рассказать всем и каждому, что бесстрашный Командор Уотерфорд взял фамилию своей жены.       Но, нет. Эта фамилия не испачкает жизнь её дочери.       — Имя? — спрашивает клерк.       — Холли Николь, — отвечает Джун; на Серену она даже не смотрит.       Холли Николь Осборн; гражданка США и Канады. Родители — Джун Осборн и Серена Джой Уотерфорд.       Когда они выходят на слабый свет зимнего солнца, Серена хватает Джун за плечи, больно впиваясь в них ногтями; перегибается через коляску и прижимается своим лбом ко лбу Джун; и зажмуривает глаза.       — Спасибо. Спасибо.       Джун глаз не закрывает — смотрит внимательно, как по щекам Серены текут слёзы. *       Джун везёт Холли попрощаться.       Оливер у Эмили на выходные, и он в восторге от мысли, что Джун на Аляске может увидеть полярного медведя. Она обещает прислать ему фотографию, если такое случится.       — Блять, я не могу этого понять, — шипит Мойра, но всё равно крепко обнимает Джун и прячет своё лицо в изгибе её шеи; и не отпускает ещё очень долго.       Объятия Люка неловкие, но тёплые.       — Семь лет, — шепчет он Джун на ухо. — Помнишь?       Как-то раз Джун напилась и разрыдалась у него на плече, рассказывая про Иден — всего через семь лет Ханна будет того же возраста, какого была Иден, когда её выдали замуж за Ника.       Люк боится, что Галаад отдаст Ханну какому-нибудь хранителю вроде Ника (или хуже, поправляет его Джун; Ник очень сильно отличается от остальных хранителей); Джун же боится всего того, за что Ханну могут убить ещё раньше — за поцелуй с мальчиком, который ей нравится; за поцелуй с девочкой.       — Я не забыла. *       В Анкоридж они едут в пустом вагоне; Серена усаживает Холли себе на колени и начинает рассказывать ей обо всём, что видит из окна.       — Что насчёт лечения от бесплодия? — спрашивает Джун. — Я знаю, что это часть уговора.       — Может быть, как-нибудь, — Серена не смотрит на Джун, только целует Холли в макушку. — Она ещё слишком маленькая, чтобы ухаживать за младшей сестрёнкой.       — У неё есть старшая сестра, Серена.       Джун думает, что сейчас Серена, как обычно, притворится, что ничего не слышала, но Серена поворачивает голову и прижимается к Холли носом.       — Я знаю. *       В Анкоридже им дают хороший дом — возможно, даже слишком хороший.       Джун начинает скучать по ужасной канадской квартире, потому что этот дом слишком сильно похож на тот, другой, в Галааде, и она не может сдержать дрожь.       Сейчас всё иначе, конечно — Джун спит в главной спальне; Серена тоже, если не отключается на столе в своём кабинете в процессе работы. Над колыбелькой Холли висит машинка в форме динозавра, а на полу расставлены деревянные кубики с алфавитом — их она в основном только грызёт.       Марк заглядывает к ним пару раз в неделю, чтобы проверить, сколько Серена уже написала. Сегодня он принёс с собой макет обложки — лицо Серены крупным планом, руки сложены на груди; покалеченная поверх здоровой.       — Я думаю, лучше не упоминать ваших нынешних… отношений с Джун, — говорит он.       — Естественно, нам же не хочется, чтобы читателям показалось, будто бы все жёны и служанки в Галааде рано или поздно находят пассивно-агрессивную, практически лесбийскую идиллию, правда?       — Джун, Бога ради! — вскидывается Серена, потому что упоминание его имени всуе всё равно что лишний бокал вина или сигарета; всё равно что избыток наречий в черновиках — привычка, к которой так просто вернуться.       Марк только примирительно улыбается.       От Джун не укрывается ирония того, как правительство США больше заинтересовано не в женщине, которую снова и снова насиловали в Галааде, а в её насильнике. Потому что насиловала её именно Серена, а не командор; он только совершал сам акт проникновения.       И что хуже всего — они ведь правы. Джун не спит, слушая дыхание Холли через радионяню и вычёркивая лишние наречия красной ручкой; помогает отмыть имя Серены Джой, сука, Уотерфорд, потому что неважно, что случилось с Джун — и неважно, что правда, а что нет; важно сравнять Галаад с землёй. *       Серена украшает детскую для Холли, но Джун украшает вторую детскую; может быть, Серена и правда считает, что это для уже повзрослевшей Холли — а может, и нет; Джун не уточняла.       Там её Серена и находит — на краю одноместной маленькой кровати, с плюшевым слоником у груди.       — Я хочу вернуть Ханну.       Серена ничего не отвечает; она уже переоделась в пижаму и держит в руке радионяню.       — Верни мне Ханну.       — Я не могу.       — Правительство может.       Практически каждый чиновник правительства США волшебным образом выбрался из Галаада. Слухи дошли до всех — американцам обычно только и требуется что имя, примерное местоположение да достаточно мотивации, чтобы перевести кого-нибудь через границу.       — Ты — главное орудие их пропаганды, Серена. Скажи, что Ханна входит в твою цену, и они с радостью её заплатят.       — А если я не скажу, ты заберёшь у меня Холли.       Голос у Серены холодный, но Джун всё равно слышит прячущийся в нём страх; видит, как Серена сжимает радионяню; видит, как белеют костяшки её пальцев.       Вот он, момент истины. Каждый раз, когда Серена притворялась нормальным человеком в Галааде — и каждый раз, когда Джун верила ей — каждый ёбаный раз — она в итоге оставалась с разбитым сердцем.       Может быть, понемногу за раз, Серена действительно становится лучше; или, может быть, всё это было одним большим фарсом, чтобы только убедить Джун позволить ей остаться рядом с Холли. И Джун, может быть, наконец-то — наконец-то — выучила свой урок.       Джун встаёт с кровати и всовывает игрушечного слона Серене в свободную руку.       — Я не стану забирать у тебя ребёнка. Но однажды наша дочь научится читать, и прочитает твою книгу, и узнает обо всей мерзости, которую ты натворила. Подумай, не захочешь ли ты в этот день рассказать ей о том, как спасла её старшую сестру?       Джун встаёт на цыпочки и невесомо прижимается губами к её щеке.       — Я иду спать.       Голос Серены звучит у неё за спиной:       — Я позвоню Марку утром.       Кончики губ у Джун чуть-чуть ползут вверх.       — Спасибо, Серена.