an itemized list of thirty years

Бёрр — первая рухнувшая костяшка домино. Гамильтон пожимает ему руку, и вся оставшаяся жизнь со стуком падает по своим местам: Лоренс, Маллиган, Лафайет, Вашингтон, Анжелика, Элайза. Всё потому, что Аарон Бёрр почувствовал шершавые ладони Александра Гамильтона, увидел обтрёпанные края пальто, увёл его с холода и купил ему выпить? Бёрр — предисловие к его истории; предлог к каждому существительному и глаголу, которые потом последуют. См. также: грамматика. Меньше болтай. Он молотит в дверь Бёрра в половину одиннадцатого ночи, пьяный и восторженный, как школьник. — Бёрр, Бёрр, йоу, Бёрр, давай, помоги мне написать "Федералиста"! — Всё это без объяснений. Бёрр делает чай без сахара и сладко ему отказывает. Гамильтону кажется, он не моргал часами. Он посвящает Бёрра в детали следующим вечером, хотя до сих пор не может спокойно положить руки на стол. См. также: юридические вопросы. Анжелика морщит нос. — Он рассказал мне о своих деньгах. Деньги кажутся Гамильтону вполне уважительной причиной на ком-то жениться. — Если бы ты был женщиной, ты бы вышел замуж за Бёрра? — Если бы я был женщиной, дорогая, я был бы тобой. — И вышел бы замуж за себя. Он не заходит далеко и не говорит ничего вслух, но делает намёк: её руки тревожно дрожат, и она прикусывает нижнюю губу. Элайза где-то в саду; Гамильтон — губа между зубов Анжелики. Позже он почти расскажет Элайзе об этом моменте. См. также: отбить женщину. Неверность. Она замужем за британским офицером. Гамильтон держит Теодосию. Ей три месяца, она изо всех сил вырывается и бьёт его по рту крошечным кулачком. Ему нравится, что Бёрр часто и безоговорочно признается в любви к дочери. Куда меньше ему нравится, что Бёрр хвалит её за точность удара: — О да, милая, хороший способ заткнуть его. — Мне нужен лёд, — жалуется Гамильтон. — Я не могу пойти в суд с распухшей губой из-за твоего драчливого отпрыска. — Не будь таким ребенком, — говорит Бёрр. — Скажи всем, это боевая рана. — Эта знаменитая разбитая губа? Мушкетный огонь. Тебя там не было, чувак, ты не понимаешь! Да уж, Бёрр, сомневаюсь, что кто-то на это купится. — Скажи, Лоренс стрелял…— Берр замолкает. Он суёт свою дочь обратно Гамильтону. — Держи, — говорит он резко, словно это утешение после потери: один человек вместо другого. Гамильтон кладет палец в мягкую хватку её ладошки. Она цепляется за него упорнее, чем можно было предположить. Что отец, что дочь. Он ни разу не видел малышку Лоренса. См. также: если бы я мог обменять свою жизнь на его, он стоял бы тут прямо сейчас. Филипп Гамильтон. Причины Бёрра жить. Лоренс, ты мне очень нравишься. Сейчас тысяча семьсот девяностый год, и Бёрр никак не забудет об этом ужине. Он хочет знать всё вплоть до того, какую вилку Джефферсон взял первой и как Мэдисон заправил свою салфетку, и был ли у Гамильтона повод облизывать пальцы, и с Гамильтона достаточно. Даже напившись, он сыт этим по горло. Ему до смерти надоело описывать вкус вина. — Мы пережили пушечный огонь, и вот это заставляет твоё сердце биться? — Пушечный огонь банален, — пренебрежительно отвечает Бёрр. — Пушечный огонь банален, — повторяет Гамильтон. — Ладно. Не самая характерная его черта, как по мне, но ладно. Я тебе когда-нибудь рассказывал… —…как ты украл пушки у британцев. Да. Очень, очень много раз. Кто первым заговорил? Кто что сказал? — Мы все говорили о тебе. — У Гамильтона невозмутимый вид. — Джефферсон подумывает о том, чтобы постричься налысо. В конце концов он уступает, потому что Бёрр сияет, и выпей Гамильтон ещё вина, он мог бы даже подумать, что таким Бёрр красив — кремовый манжет, выглядывающий из-под рукава сюртука, яркая умбра жестикулирующих рук и розовые жемчужины ногтей, свет, переливающийся всеми цветами радуги на гранях его бокала. Опасные мысли: уже есть Мария, и этот секрет, та боль, которую он причинит Элайзе, — как сухая гниль внутри него. И Бёрр — это Бёрр. Но прямо сейчас всё, что Гамильтон должен делать — это говорить, так что он говорит и наслаждается увёртками, как кот Марты Вашингтон, стащивший мышь прямо из-под носа Бёрра. Он чувствует, инстинктивно, очарование сомнений в определённых точках. И больше улыбается. См. также: не могу поверить, что мы здесь вместе с ним. Цензурированные письма. Никого больше не было в комнате, где всё происходит. Бёрр стоит у его двери с недовольной гримасой на лице и выпуском "Независимой газеты". Даже не сказав "доброе утро", он начинает читать эссе. — Ого, — польщённо говорит Гамильтон. — Это моё. Нет, не останавливайся! — Ты хочешь, чтобы я читал тебе тебя? Гамильтон пожимает плечами. — Элайза тоже откажется. Бёрр сворачивает газету с резким хрустом. Он злится, но Гамильтон не понимает, из-за чего именно. — Ты пишешь во сне? Должно быть, тревожная перспектива для твоей жены. Они спорят, и если да, то о чём? Бёрр вообще спорит? — Спроси её сам, — говорит Гамильтон, решив в этот раз, что осмотрительность на самом деле лучшая часть доблести, и даёт зарок написать цветистые письма Вашингтону и Лафайету на сей счёт. — Заходи и позавтракай с нами — ещё остались не остывшие тосты. — Аппетитно, — сухо говорит Бёрр, однако идёт вслед за Гамильтоном. Гамильтону кажется странным сидеть вот так дома: утреннее солнце подсвечивает красным оконные рамы, и все бездельничают, хотя день приближается к полудню. Элайза смущена тем, что всё ещё одета в самое простое платье, и кутается в шемизетку, но Бёрр втягивает её в беседу, и вскоре она оживленно говорит, позволяя драпированной ткани повиснуть на плечах. Гамильтон радостно закручивает целую политическую философию вокруг джема, который предпочитает Бёрр. Его жена и друг оба оживлённо протестуют против её необоснованной природы, пока, наконец, Бёрр не сдаётся и не улыбается; его рот блестит из-за джема. Филлип сидит у Гамильтона на коленях, изучая разницу между длиной своих волос, вытянутых как можно сильнее — и волос своего отца. Он любопытен, как учёный. Остановимся здесь, всего на секунду. Ради этого он воевал — или ради чего-то другого? В данный момент он доволен ответом. См. также: Семейная жизнь. Мы должны попробовать. Когда Бёрр насмехается над ним, изображая карибский акцент, предлагает ему бежать обратно на Сен-Круа, у него на лице ни малейшего стыда. И внезапно в комнате нет никого, кроме них двоих — ни Джефферсона, ни Мэдисона, ни призраков Джеймса и Марии Рейнольдс, а всё, что видит Гамильтон — оттенки красного и чёрного, как будто эта ненависть ослепляет его. Я и не знал, что ты меня ненавидел. Я и не знал, что ненавидел тебя. Именно Бёрр с первых дней в Нью-Йорке избавил Гамильтона от остатков акцента, как садовник он подрезал его гласные и прополол его речь. Лафайет и Маллиган не могли помочь, а Лоренс не горел желанием, так что именно Бёрр оставался с ним допоздна, говорил и поправлял, пока их губы не онемели и даже язык Гамильтона не стал казаться жёстким и неуклюжим во рту. Он уже не может вспомнить, как звучал раньше; настоящие голоса Вест-Индии стёрты и переписаны в его сознании пародией на них. Он не знает, говорил ли об этом Бёрру, но ему больше не удаётся воскресить в памяти голос матери. Бёрр неотделим от тех ночей охрипших голосов и терпения. (— Надо, чтобы люди понимали меня, мне так много нужно им сказать. Лоренс хмурится. — Люди уже могут тебя понять. Я всегда тебя понимаю. — Ты понимал меня ещё до того, как я открыл рот. — Алекс. Твой рот буквально никогда не был закрыт. Он наклоняется и упирается лбом в лоб Джона. — Я стану тем, кому никто не сможет возразить, — говорит Гамильтон. Потому что это правда, и потому что это положит конец спору — он уже знает, что Джон собирается ему сказать.) Так что он не может думать о Бёрре без того переплетения языков, губ, зубов, голосов, звуков. Впервые он хочет, чтобы Бёрр заткнулся. См. также: респектабельность. Ксенофобия. Меньше болтай. Он пишет ответ Бёрру и снабжает его подробным списком всех их ссор. Под конец у него болят и голова, и рука. Элайза целует суставы его большого и указательного пальцев. — Кто тебя расстроил? Так плодотворно? — Наш новый вице-президент. — Из вредности он добавляет: — Может, помнишь человека, который занял место твоего отца в Сенате. Она выражает презрение, и никто, с тоской думает он, не выражает презрения лучше, чем его Элайза: из глаз пропадает доброта, и все её существо подразумевает разочарование. Совсем недавно — по гораздо более серьёзной причине — она точно так же смотрела на него, и ему вдруг странным образом хочется защитить Бёрра. Одно дело — дуэль; другое — позволить человеку получить обморожение с расстояния куда больше десяти шагов, потому что Элайза Скайлер Гамильтон недовольна им. — Ещё ты можешь помнить его со времён моей юридической практики. Он приходил позавтракать. Мы ели тосты. — Ему понравился "чёрный джем", — говорит она, поморщившись. — Ты вывел из этого его симпатию к олигархии. Он казался таким любезным. — Обычно это лучше всего ему удаётся. — Странно, — говорит Элайза. Она всё ещё держит его ладонь в своих. Он никогда не устанет от этого чувства. — Что, дорогая? — Что Бог соединил в одном человеке такую кротость и алчность. Он улыбается. — Я бы не стал придавать слишком большого морального веса чьей-то любви к твоему джему, хоть он и хорош. — Он не помнил предпочтения Бёрра, и теперь рад, что Филиппу нравился другой. Они до сих пор могут споткнуться о своё горе, как о потёртый ковёр. Гамильтон играет бровями, пытаясь превратить всё это в нескромный намёк, но она не обращает внимания. Однако же она не отступает. — И всё-таки, — говорит Элайза. — Странно. См. также: можешь ли ты представить? — Я был так молод, когда встретил тебя, — говорит он Бёрру. — Мы оба были молоды. — Ты никогда не был молод, — отвечает он с подколкой. Но Бёрр только говорит: — Никто из нас не был. См. также: Умирать легко, жить труднее. Солнце светит ему в глаза. Он достаёт свои очки и надевает их. Вот: теперь его взгляд ясен, и он уверен в себе. Он не целится в Бёрра, но смотрит на Бёрра — сквозь стекло и вдоль всех этих лет. Эй, думает он, я узнаю тебя где угодно.