Морская дева

      Иногда во сне я вижу свою бабку. Там, во снах, иногда она еще молодая, и я в любом случае совсем ее не помню, ибо никогда не видела, но я знаю, что я — ее плоть и кровь. Чаще я вижу ее красивой женщиной лет сорока с небольшим, она в длинной цветастой юбке и белой рубашке, волосы ее собраны в пучок и покрыты красной косынкой. Тонкая прядь выбивается и норовит лезть в глаза, но бабка ее будто не замечает. морщинки нисколько не портят ее, поплывший овал лица скрывал высокие скулы, но она из тех женщин, которые в пятьдесят выглядят лучше, чем в пятнадцать. Что до меня, то я буду прекрасной вечно.       Её казнили за колдовство, когда я была еще малышкой и только училась говорить. Мать рассказывала, как она ловила божьих коровок и садила их на мои маленькие пальчики, бабка верила, что эти маленькие красивые жуки приносят удачу. Говорят, она насылала порчу на животных, делала привороты на перекрёстке четырех дорог и призывала природные катастрофы. Все это глупые россказни, по крайней мере, насчет порчи и приворотов уж точно.       В моих снах она смотрит на закат и неизменно молчит. Иногда она танцует, иногда играет с котом, иногда сидит под вековым деревом, но всегда молча.       Я просыпаюсь на дне моря с бирюзовыми волнами. Мои руки раскинулись на подводных камнях, в легких перекатывается вода. Я могу спать и дышать, но ни во сне, ни в дыхании я не нуждаюсь, я скорее делаю это по привычке, но делаю это на протяжении вечности, которая наступила после моей смерти.       Мое море — самое прекрасное. Оно холодное в своем величии, мысли его непостижимы, а волны очаровывают своей гладкостью и силой. они прокатываются по моему телу, обтекают и поглаживают мою спину, будто накидывают шаль на озябшие плечи. Я чувствую их холод, но он мне не мешает, мне в нем комфортно, я в нем расслабляюсь. Мое море чудесного бирюзового оттенка, в хорошую погоду его цвет плавно переходит из небесно-голубого в зеленоватый, а в жаркую погоду оно становится парным молоком. Пенным полотном омывается берег вдали, и я расслабляюсь. Красивое. Мое море такое красивое. Я никого не любила при жизни, и только море после смерти стало моей единственной страстью, заменило мне жизнь, семью и свободу.       Я не услышала, но вскоре почувствовала приближение судна с северо-востока. Во мне вскипела ярость, и я нырнула в подводное течение и полетела в водовороте по направлению к лодке. Нам с течением было по пути.       Утлое суденышко с рыбаками плыло по волнам в паре километров от меня. Но они плывут по воде, а по ней лечу, и я быстро нагнала их. Я выпрямляюсь и разворачиваю плечи и чувствую физическое удовольствие от того, как потоки воды омывают мои голые ключицы и лопатки. Я протягиваю руку и тяну энергию из теплого подводного течения, перенаправляю ее вверх и переворачиваю суденышко. Мгновение прислушиваюсь к истошным воплям, а потом, устав от них, бросаю себя в глубину. Возможно, эти люди уже погибли, но может, они выживут, если им повезет, они доберутся на обломках до ближайшего берега. Но мне это уже не важно, у меня не было цели убивать их, только прогнать их отсюда как можно дальше.       Иногда мне кажется, что ревность — единственное чувство, доступное мне. Я будто схожу с ума, когда лицезрю этих людей и их жалкие посудины, заплывающие в мою вотчину. Во мне будто самой плещется море ярости, из глубин поднимается вихрь и несется все сметать на своем пути. Как смели они ворваться ко мне в дом? Я отдыхаю на большом рифе, это все равно что вырваться на недоступный мне берег. Мои волосы разметались по камням, особо мелкие обломки впиваются мне в позвоночник, но я не ощущаю боли. Я не помню, если я вообще я когда-либо ощущала боль. Риф выглядит как черный обломок зуба, торчащий из морской пасти. Это тот же самый риф, на котором я сжималась в болезненный комок от ужаса бесконечное количество времени назад. В тот день я потопила свой первый корабль.       Я считалась красавицей в нашем местном захолустье. В осколок зеркала на дне морском я смотрю на себя посмертно и вижу в нем не ту бедную прелестницу из Рыбной деревушки, но восхитительно прекрасную женщину. Что ж, теперь я красива на века. Привычный розовый цвет лица стал оливково-зеленым, равномерным и благородным, кожа истончилась и острые выемки скул все больше выдавали аристократическую стать, которой во мне никогда не было. Болезненность пошла мне на пользу. Золотые волосы стали огненными от того, что все свое время я провожу под водой вдали от солнечного света, и ни солнце, ни время больше не отберут вечного блеска моей молодости.       Ведь еще до того, как я нашла осколок зеркальца, я умерла.       Тогда я очнулась под толщей воды в компании рыб и морских тварей. Они безразлично оглядывали меня вытянутыми глазищами и лениво проплывали мимо. Не знаю, сколько времени я провела на дне, не слыша собственного сердца, не в силах пошевелиться от ужаса, боясь вдохнуть легкими, уже полными воды. Но мрак не длится вечно, я устала страшиться и расслабилась. Нега потекла по моим остановившимся венам, влага не щипала глаз, по дыхательным путям безболезненно заструилась соленая вода. Я могла бы попытаться обмануть себя, убедить себя саму, что я жива, но все во мне твердило, что это гнусная ложь, и я мертва, но лишь каким-то чудом сохранила подобие жизни.       Усилием воли я выбросила себя на поверхность, промчалась молниеносно по этим бирюзовым просторам, хлестала ладонями по водному покрывалу, ныряла в глубину и выпрыгивала гибкой летучей рыбой, падала обратно в пену и позволяла волнам нести меня, куда глаза глядят. Наконец меня вынесло на этот самый риф, куда я взобралась на самую вершину и разрыдалась. В расщелине среди камней лунный свет отражал в луже прекрасное, но мертвое лицо, а сверху такие же мертвые звезды скрашивали мое одиночество. Я проплакала до утра, так что всхлипы перемешались с икотой, а слезы уже давно не текли, а рыдать по-прежнему хотелось. В нескольких кабельтовых от меня проплывала шхуна, и я кричала ей охрипшим голосом и отчаянно махала обессилевшими руками, но никто меня не замечал. Тогда я разъярилась от этого равнодушия, от того, что ничего и после смерти моей не изменилось, я по-прежнему никто и участь моя — выйти замуж за презренного торговца мехами. Во мне заговорило нечто, что зародилось во мне в тот момент, когда я нашла себя на дне среди водорослей и личинок рыб, что-то, что происходило из мрачных глубин и питалось ими же. Я протянула руки, почувствовала дух моря, позвала его, и море откликнулось. В руках пробудилась неведомая сила, и я подняла волны и направила бурю на далекую шхуну. Она качалась как безумный маятник, людей на палубе смывало в воду, она держалась, но это длилось недолго. Еще один удар волной — и она пошла на дно, и гнев мой утих.       Судно и весь экипаж упокоились на дне. Ни в тот момент, ни после не почувствовала я сожаления. Моя воля как стихия, в моих руках сила, и все это вместе творит катастрофу. Время строить и время разрушать. Иногда я сознательно гублю все, что попадает мне под руку, а иногда просто играю. Сплошное мелкое хулиганство. Небытие пробило пустоту во мне, и она быстро заполнилась бирюзовой водой.       Когда-то я была не в состоянии убить курицу, а когда-то переступила все границы разом. Грудь наполняет трепет бесчувствия. Когда шагаешь — не оглядываешься, когда оглянешься, окажется, что и смотреть некуда. Я словно подняла самый тяжелый камень, созданный богом. Значит ли это, что и я стала богиней?        Но вдруг однажды гало обволокло солнце, ветер сменил направление и донес до меня запахи глины, и все изменилось. Вдруг стало зябко, камни впивались в тонкие руки, под кожей плесенью ветвились водоросли, вода в груди оказалась затхлой, от кончиков пальцев пошли тонкие трещины.       Тогда-то во сне моя бабка и повернулась ко мне и впервые посмотрела не мимо, а прямо мне в лицо. Ее глаза сияли фиалками, сползшая косынка обнажила золотые волосы, какими были и мои когда-то в другой жизни. Она глядела не мигая и тянула ко мне руку, всю облепленную божьими коровками.       — Пора домой, — молвила она.       — Я не могу выйти на сушу, я засохну!       — Больше нет.       Видение исчезло. Невидимой проплыла я мимо корабля, заплутавшего в моих водах, и впервые за много-много лет приблизилась так близко к берегу.

***

      — Какая прекрасная девушка и совсем одна! — впервые за долгое время человек посмел приблизиться ко мне и не поплатился за это. — Как ваше имя?       — Я не помню, мне нет надобности, — мой голос звучал хрипло и надсадно, как инструмент, которым давно не пользовались.       — Да вы шутница!       Парень искренне рассмеялся. На его треугольном лице с острым подбородком и веснушками расцвел румянец, а широко расставленные глаза искрились наивным юношеским задором. Похоже, моя холодность совсем его не смущала, а море было слишком далеко от меня, чтобы я могла хотя бы окатить его ледяной водой. И я невозмутимо шагала дальше, не обращая внимания на парня.       — Откуда путь держите, незнакомка?       — Из Бирюзового моря.       — Вышла из пены морской как Афродита…       Я сердито обернулась и посмотрела наглецу в глаза. Он не отвел глаз, но во взгляде его что-то мелькнуло прежде, чем он продолжил:       — Есть красивая легенда о Бирюзовом море, мне мама рассказывала ее еще в детстве. Двести лет назад жила в Рыбной деревеньке прекрасная девушка с золотыми волосами. Она была красивой и доброй, и все в деревне любили ее. Она вышла замуж за молодого и обаятельного рыбака и были они самой завидной и счастливой парой на всем полуострове. Но счастье было недолгим, рыбак разлюбил свою золотоволосую, стал задерживаться вечерами, проводил все свободное время на берегу или в кабаке, иногда не возвращался домой. Но только ее-то чувства остались такими же, как и прежде! Красавица плакала и старалась угодить мужу, готовила все лучше с каждым днем, плела волосы в замысловатые прически, украшала себя драгоценными камнями. Но только старания ее были напрасными, рыбак все так же оставался к ней равнодушен. Однажды увидела она, как ее любимый усаживал в лодку дочку пекаря, улыбался ей, и голос его звучал ласково и мягко. Почернели глаза красавицы, сердце съедала ревность, и в порыве отчаяния и горя бросилась она с высокого утеса камнем вниз, где Бирюзовое море раскрыло ей свои объятия. С тех пор поселилась она под толщей воды и там и живет поныне. Красивые некогда волосы потемнели и стало кроваво-красными, зеленые глаза стали напоминать огромные бездонные дыры. От ненависти, ревности и бессилия топит она корабли, посылая людей на муки страшные, которые претерпела она оттого, что ее когда-то разлюбили. Проклятье с нее спадет только тогда, когда потомок ее неверного мужа полюбит ее и вытащит из морского водоворота. Тогда ее сердце очистится и сможет она снова выйти на берег.       — Вот как? — моя бровь взлетела вверх, а губы тронула ухмылка. Я посмотрела на мальчишку… заинтересованно что ли.       — Красивая история, не правда ли? Поэтому Бирюзовое море так и опасно в любое время года. Старик Степняк божится, что видел деву вот с точно такими же волосами как у вас на юго-западном рифе, где она сидела нагая на камне и ворожила на волнах. Говорит, мол, тогда еле утек.       — Нагая?       — То бишь без одежды совсем.       — И вы говорите, что чтобы спасти ее, кто-то должен ее полюбить?       — Да! Мальчишкой я жил на берегу Бирюзового моря, с друзьями мы ходили вечерами и призывали морскую деву из пучин и обещали ей любовь до конца жизни. Глупые мальчишки, не правда ли? — у него вокруг глаз смешливые веснушки то собирались в кучу, то разбегались будто живые.       — Что, если она не хочет выходить?       — Как это — не хочет?       — Хочет, но не потому, что кто-то там ее полюбит. Что, если ваша морская дева хочет выйти на сушу по-своему не благодаря чему-то, а вопреки? Выйти на сушу потому, что это будет ее и только ее решением? Что, если она не верит в предопределение?       Парень внимательно посмотрел на нее. Глаза его были серьезными, веснушки больше не смеялись.       — Не имеет значения, верит она в предопределение или нет. Все в этом мире повторяется, от судьбы не уйдешь. Все закончится там, где однажды началось. Змея поглотит свой хвост, и круг закроется.       Он продолжал смотреть на нее и вдруг расхохотался.       — Простите меня, милая барышня! Я, кажись, вас до смерти напугал. Вы выглядите, будто с того света вернулись. Ну что же вы такая серьезная? Все никак не улыбнетесь…       Он нагородил еще немало глупостей в последующий час, что змеи, пожирающие собственные хвосты, почти изгладились из моих мыслей. Мальчишка, что еще добавить. Он пересказал мне все истории очевидцев, которые повстречали меня посреди моря, где я якобы занималась мелким хулиганством из глупой прихоти. Разве понять ему ту смесь горького одиночества и в то же время неприятия человека и всего людского? Я всего лишь хотела побыть одна и разобраться в том, есть ли у меня хоть какие-нибудь чувства. Я ощущала отвращение к человеческой близости и тошноту от собственной внутренней пустоты.       Он упомянул, что этой легенде не менее двухсот лет. Значит, нет смысла пытаться найти моих родителей, они давно уже мертвы, мертвее, чем я. Поэтому я держала путь к той деревушке на полуострове, где родилась моя бабка. Я шла пешком, пытаясь приноровиться к непривычной сухости вокруг меня, ладошки покрывали трещины, с губ иногда срывался надсадный кашель. Кажется, именно он доконает мое небытие.       В глазах мальчишки промелькнула тень ужаса, когда он понял, куда я держу путь. Прежде, чем мы разошлись, он поведал мне немного о месте, в которое я направлялась.       Когда-то это было плодородное место, где даже воткнутая в землю палка цвела розовым цветом, пока у вдовы из крайнего дома не родился косолапый ребенок со свиными ушами. Молва твердила, что ребенок этот — отродье самого дьявола и принесет погибель всему населению этого цветущего края. Так и произошло. Ребенок рос быстрее обычных детей и в возрасте десяти лет уже выглядел взрослым молодым человеком. Все дни и ночи напролёт он бродил по горам, возвращаясь в деревню лишь несколько раз за месяц, чтобы навестить семью и полночи проговорить с кем-то невидимым на пустоши близ старой мельницы. С тех пор в деревне что-то пошло не так. Ни один приезжий не смог закрепиться на этой земле. Все они таинственным образом умирали либо от болезни, либо от несчастного случая, или их преследовали кошмары, и они в паническом ужасе сбегали оттуда куда глаза глядят. Но и местным приходилось не легче, ведь они не могли покинуть это гиблое место. Сады переставали цвести, животные практически не размножались, на месте полных грядок овощей росли какие-то хилые ростки, которые едва-едва плодоносили. Население будто впало в кому, превратилось в вечно угрюмое, пассивное стадо с явными признаками деградации. Деревня умирала, но до конца вымереть не могла. Смерть ребенка-отшельника ничего не изменила, все осталось по-прежнему. На пороге своей смерти он изрек, что все изменится, когда его мертвый потомок вернется в родные стены хижины на краю деревню, в дом старой вдовы.       Улыбчивое лицо мальчишки вдруг стало серьезным.       — Не стоит вам идти туда, барышня. Это место не для чужаков и не для местных, оно вообще не для людей. Ваша красота скоропостижно завянет там, как и любая другая жизнь, которой не посчастливилось там зародиться. Остановитесь, пойдемте со мной, где угодно вам будет лучше, нежели в этом гиблом краю.       Я приблизилась к нему почти вплотную. Больше всего на свете мне захотелось коснуться его губ своими. Я запечатлела на них целомудренный поцелуй.       — Есть время цвести, а есть время увядать, — безразлично сказала я. — Круг ведь должен замкнуться, не так ли?       Что-то в моем взгляде заставило его отшатнуться. Он с тревогой посмотрел на меня, развернулся и пошел пыльной дорогой в сторону уходящего солнца.       Я наконец-то осталась одна. Из моей груди вырвался сухой кашель.

***

      Я шагнула в пустую деревню. Неприветливые сырые листья взвились в воздух и окутали меня с ног до головы. Я вжала голову в плечи, мне были неприятны эти касания, кожа казалась незащищенным оголенным нервом, волоски на руках встали дыбом от излишней чувствительности в давно мертвом теле. Ветер разбудил осень, и та мелкими частичками древесины и комьями земли норовила проскользнуть в мои пустые легкие, чтобы пыль раздирала мое горло.       Деревня была по-прежнему пуста. Молва была правдива, место походило на гиблое. Здесь не действовали правила общества, здесь не играли дети, не шумели подростки, поколения каким-то образом сменяли друг друга своими мрачными копиями детей-стариков. Старость плодила старость, от всего здесь веяло затхлостью и зловещим унынием. Я застыла перед между двумя старыми домами. Оба они обветшали и одряхлели, глазницы скалились заколоченными проемами окон. Но один из них был облеплен яркими пятнами божьих коровок несмотря на время года. Туда я и пошла.       Я легла на сырое ложе, долго лежала без движения, пока не открыла глаза и не очутилась в странном незнакомом мне месте. Впрочем, не совсем. Это был все тот же дом с божьими коровками, в который я сегодня вошла. Сегодня ли? Но тогда он был неприглядным и заброшенным, сейчас же в нем чувствовалось прикосновение уверенной руки рачительной хозяйки. Просторный покой был чист и светел, пыль сметена, окна сияли, а за ними солнце двухсотлетней давности клонилось потихоньку к закату. Там же стояла моя бабка, ее волосы струились по спине, рукава рубашки залихватски подвёрнуты, будто она только поставила пирог в печь, но руки были чисты, да и следов недавней готовки не замечалось. Она глядела на меня пронзительным взглядом раскосых глаз.       — Ты проделала долгий путь. — Я молчала. — Надеюсь, Веснушка не сильно надоедал тебе болтовней в дороге.       — Ты знаешь его?       Она кивнула.       — Я послала его тебе навстречу, как только поняла, что ты движешься сюда. — Голос ее звучал мягко и проникновенно. — Расскажи, что с тобой случилось, дитя.       И я рассказала ей, как очутилась в Бирюзовом море. Я рассказала ей, как умерла по своей воле. Как мне исполнилось девятнадцать лет, и отец сказал мне, что я должна выйти замуж за толстяка-торговца мехами, что старше меня почти вдвое. Что мои матушка с отцом были так бедны, что не могли собрать мне приданого. Моя судьба пугала их. Ни монеты на кармане, лишь красота острого лица и золото волос составляли все мое богатство, но отец распорядился продать и это.       — Красота недолговечна, а дела торговца мехами идут в гору. Ты точно не умрешь с голоду, — говорил он.       Я плакала и стенала, умоляла оставить меня дома, не отдавать меня на растерзание вдовцу-торговцу, но отец был неумолим. Он не желал мне зла, он лишь хотел для меня счастья в том виде, в каком сам его представлял. А мне так горько было от того, что я не могла принять его счастья, что не лежала моя душа к богатству и деньгам. Матушка плакала вместе со мной, но не смела перечить отцу, лишь сказала мне, что я должна следовать по бабкиным стопам и вернуться в край обетованный — маленький полуостров в сотнях километров отсюда, что растянулся длинным рукавом с другой стороны моря с бирюзовыми волнами. Там наш дом, говорила она, то место, откуда происходит бабка, где меня будут ждать и где меня примут с распростертыми объятиями, когда придет время. Ах, матушка, откуда тебе знать это, ты ведь никогда не покидала нашего морского городка, а я сейчас хочу скорее умереть, чем искать историческую родину.       В тот вечер разыгралась буря. В море плескались свинец и обломки лодок, а черти пускали свои щупальца со дна и хлестали ими по поверхности, вздымая пену и разбивая волны. Я украла лодку и отправилась в центр бури, чтобы наверняка либо достичь другого берега, либо успокоиться навеки на дне морском.       Я встретила смерть с достоинством, глядя ей прямо в глаза. За это она пощадила меня, приняла в свои объятья и избавила от мерзкого торговца и укора родительских глаз. Я нашла свою погибель в самом красивом море на свете, и в нем же я переродилась и более никогда уже не была простой смертной.       — Ты проделала долгий путь, бедное дитя, — повторила она.       — Ты тоже, бабушка. Тот парень рассказал мне небылиц обо мне, что теперь я не могу верить и остальному. Расскажи теперь и ты мне, через что тебе пришлось пройти.       Бабка протянула руку к открытой двери. Оттуда доносилось стрекотание сверчков, и божьи коровки устремились к ней сквозь вползающие в дом сумерки.       А потом и она все рассказала. Бабка и правда была ведьмой. Она собирала травы, лечила людей и скот, призывала дождь и солнце. В молодости она совершила опрометчивый поступок и оскорбила старую ведьму из соседней деревни. Та наказала бабку и всю ее деревню заодно, наслав порчу на людей и на почву. Посевы с тех пор росли чахлыми и слабыми, деревья не плодоносили, засуха преследовала когда-то благословенный край. Чтобы снять проклятие, бабка должна была принять смерть, но она так и не набралась смелости и сбежала далеко-далеко. В деревушке на другом берегу Бирюзового моря она, молодая и глупая, верила в то, что время все лечит, что она спасется, а проклятье над ее родным местом рассеется, когда ее там уже не будет.       Девятнадцать счастливых лет она прожила среди скал и моря с этими грубоватыми, но простодушными и добрыми людьми, она стала их защитницей и покровительницей, врачевательницей телесных и душевных ран. Она вышла замуж, родила дочь. Но судьба настигла ее, когда ее обвинили в том, что она наслала мор на деревню. В этот раз она не стала бежать, с покорностью внешней и злобой внутри приняла она смерть, надеясь так умилостивить высшие силы за трусость, которую позволила себе девятнадцать лет назад в том другом месте.       Её дочь смогла продолжить традиционный образ жизни Рыбной деревушки, о ней позаботились отец и его семья, и дурная слава ее матери редко досаждала ей. О бабке ходили в народе разные домысли и сомнительные истории, одна другой невероятнее, я слышала многие из них, но никогда не придавала им значения. Я не помнила бабку, и все эти события казались мне очень далекими.       — Я ведь росла обычным ребенком. Никогда не думала, что в моей жизни будет место мистике. И вот я сижу перед тобой то ли во сне, то ли в прошлом, нашедшая покой на дне морском. И ты говоришь мне, что дальше после смерти все предопределено, и я спустя двести лет снова должна умереть, — мой хриплый голос срывался, горло клокотало песком.       — И за это я перед тобой бесконечно виновата. Я снова подарю тебе жизнь, но всего лишь на час, чтобы ты могла сделать то, на что не хватило смелости когда-то у меня. Ты должна умереть от их рук, чтобы дать им жизнь. Круг должен замкнуться. Иначе это место навсегда останется бесплодным, иначе деревья больше никогда не зацветут, а люди никогда не воспрянут от спячки. А ты никогда не сможешь умереть, и вернуться в Бирюзовое море тоже не сможешь. Раз выйдя из него, второй раз в эту воду не войдешь. Дитя, мы останемся с тобой пленниками этого места навеки, но в наших силах спасти его. Прости меня…       За окнами давно уже стояла глубокая ночь, и страшный шум врывался в мое сознание. Нарастающий стук множества рук, скрежетание вил и заунывное бессловесное пение разбудили меня. Я вновь очнулась в старой полуразвалившейся хижине. Я чувствовала сотни душ за трясущимися стенами, нетерпеливо обступившим мою временную обитель.       В сумерки осеннего вечера я шагнула наружу, оставив позади ненадёжную защиту старого дома. Сотни пар омертвевших глаз смотрели на меня бессмысленно и жадно как на глоток воды посреди пустыни. И во всем этом была виновата прекрасная женщина, качавшая меня младенцем на своих руках, пытавшаяся убежать от судьбы и вырвавшая у той девятнадцать счастливых лет. За это двести лет назад ее род прервался моим самоубийством, и сегодня прервётся еще раз. Но на этот раз змея догонит свой хвост, и время закроет петлю, чтобы потом вновь отправится по прямой.       Они молчали, пока я застыла на пороге. Они могли схватить меня тотчас же, но отчего-то медлили будто давая мне шанс. Наконец, я стряхнула с себя оцепенение и шагнула вперед: — Я готова.