Две половины

Джебом специально ложится пораньше — у них утром чтение сценария, а потом и запись ASC. Он утыкается носом в стену, оставив Ёнджэ место с края, и пытается уснуть после сложного насыщенного на события дня. Но голова тяжелая и полна обрывков разрозненных мыслей. Они вертятся внутри, сталкиваются между собой, рикошетят и разлетаются, не давая ни шанса хотя бы одну из них поймать и хорошенько обдумать. А еще щиколотку подозрительно печёт и тянет. Джебом старательно игнорирует проблему, надеясь, что к утру она как-нибудь рассосётся сама собой. Убился он на записи “Running Man”, конечно, знатно, но сейчас совсем не время жалеть себя и сходить с дистанции. У них, наконец-то, начало получаться, и Джебом очень боится спугнуть удачу. Возможно завтра — чёрт, уже сегодня — они снова получат награду за свои кровь, пот и слёзы. Последние полгода все они внимательны друг к другу настолько же, насколько беспощадны к себе. Они практически перестают цепляться за недостатки друг друга, сконцентрировавшись на том, что им хотелось бы исправить в первую очередь в себе. Теперь в их общежитии чаще можно услышать предложения о помощи и бесконечные извинения, чем ругань и звуки драки. Всё больше они становятся похожи на единый слаженно работающий организм: их шестерёнки, наконец-то, начинают слаженно работать. Делая себя лучше с каждым днём, они, как кажется Джебому, смогли в итоге поднять уровень группы в целом. Ему радостно, он горд всеми ими, тем, как они выросли, но, в то же время ему очень волнительно и страшно. Страшно, что кто-то из них может загордиться, Джебом боится до ужаса, что из-за этого они вляпаются в какое-нибудь нелепое дерьмо, и всё пойдёт кувырком. Потому что падению всегда предшествует гордыня. Он делится этими опасениями с Джиненом за банкой пива и тот, тепло улыбаясь ему, говорит, что это нормально — бояться. Это естественная человеческая реакция на достижения в любой карьере. И Джебом, как всегда, ему верит, и тревога внутри немного утихает. После того, как происходит тот (не)приятный инцидент, они с ним, не сговариваясь, начинают держать между собой дистанцию и равномерно распределять себя между всеми. Потому что, если Джексон так остро всё воспринимает, кто знает, что чувствуют остальные. Вдруг, им тоже обидно или даже противно и просто не хватает смелости сказать об этом? Они же не Джексон. Это только он в качестве протеста может зажать его на кухне, словно они в какой-то дурацкой дораме. Джебом, наверное, еще месяц от него шарахается, едва тот появляется рядом, но со временем, поняв насколько это дико и непонятно для всех, кроме них двоих, он волевым усилием приколачивает себя к полу. И примерно к тому времени, как на улице теплеет до стабильных +5, между ними всё-таки устанавливается напряженное перемирие. А весной, стоит только зацвести вишне, Джебом неловко зовёт Джексона гулять к Хангану. Накануне они, сидя посреди гостиной, даже пытаются склеить их сто лет назад раздолбанные в том же самом парке скейты. Джинён глумится над этими попытками весь вечер, а с утра, закрывая за ними двери, просит в этот раз не заболеть. У реки оказывается ветрено и неожиданно холодно. Без скейтов они быстро замерзают и, действительно боясь снова простыть, остаток свободного времени проводят в кафешке, греясь сначала кофе, а потом и вином. Джексон, захмелевший и осмелевший, извиняется за “тот раз”, мол, ничего “такого” не имел в виду, неудачно пошутил. Джебом, всё ещё напряжённый и скованный, извиняется в ответ за них с Джиненом. Они распивают очередной бокал мира, а Джебом, к своему удивлению, и правда чувствует, что стало несколько легче дышать. А спустя ещё немного он и вовсе перестает покрываться колючими волнительными мурашками, когда они с Джексоном (не)случайно касаются друг друга. И становится почти как обычно. Они тренируются, периодически ругаются и один раз глупо дерутся из-за какой-то ерунды, жуют тайком от Джинёна рамён на кухне ночью и еще дважды ходят в то кафе с вином, которое понравилось Джексону и не понравилось Джебому. Только на душе всё равно неспокойно. Джебому кажется, что он что-то упускает из-за его непрекращающейся гонки с самим собой. Ему бы хотелось сесть и хорошенько разобрать эмоции и свои мысли по полкам, и найти то, что от него постоянно ускользает. Но замедлиться сейчас — значит снова скатиться куда-то вниз, и он раз за разом откладывает сеанс самоанализа до лучших времён. Сон всё не идёт, щиколотку сводит и кажется, будто внутри минута за минутой всё сильнее разгорается пожар. Джебом вертится на матрасе, каждые десять минут проверяя время на телефоне. В половину первого он понимает, что Ёнджэ скорее всего опять вырубился в гостиной и уже не придёт, и раскидывается звездой поверх одеяла. А еще через полчаса решается разграбить в холодильнике полку, где Джексон хранит свои китайские таблетки и мази от всего. Он отскребает себя от постели и аккуратно ощупывает ногу: небольшой отёк есть, но болит в общем не сильно. Джебом досадливо цыкает, и шлёпает босыми ступнями по прохладному полу, и уже у самой двери понимает, что, чтобы глупо не спалиться, надо бы быть тихим. Он долго копается в потёмках, ища брошенные около постели носки, надеясь, что они заглушат звук шагов по ламинату коридора, а потом, стараясь не шуметь, выходит. Полоску света из-под не до конца закрытой двери кухни он примечает сразу. Очень хочется ругнуться и погромче. Джебом крадётся по коридору, не теряя надежды на то, что кто-то просто опять забыл выключить лампу на вытяжке. Но, едва добравшись, он тут же слышит приглушённые голоса полуночников. Джебом топчется на месте, раздумывая — разогнать их по постелям или забить, и идти лечь самому, и уже даже начинает пятиться обратно, как слышит своё имя. И, конечно же, словно врастает в пол. — Хорошо, — раздаётся из-за двери голосом Джинёна. — Хорошо? — Джексон спрашивает как-то нервно. Он, судя по интонации, взвинчен. — Ты расслышал, что я сказал? — Громкость уба… — Мне нравится Джебом-хён! — Я знаю, — шепотом говорит ему Джинён. — Прекрати орать на всю квартиру. Два часа ночи, все спят! — Ты… — суфлёрским шепотом отчаянно произносит Джексон, — наверное, ты не понял. Мне нравится Джебом-хён в смысле “нравится”, а не в смысле, что он нравится мне, как человек. То есть, как человек тоже, конечно, нравится, но... Сердце пропускает удар, а внутри живота разливается холод. Он… Он это серьёзно?! — Я давно понял, Джексон. — голос Джинёна звучит устало и как-то... не удивлённо? Будто Джексон только что сказал нечто очевидное, сто лет как ему известное. Что за?!.. — Давно? — тупо перешивает Джексон. — Давно, — еще раз медленно повторяет Джинён. На кухне воцаряется тишина, и Джебом, боясь, что его будет слышно, прикрывает рот и нос ладонью. Он видел, что так делают в фильмах, чтобы скрыть дыхание, и сейчас надеется, что это работает. У него самого в ушах гудит, а в голове раздаётся набатом оглушающее сердцебиение. — Я бы сказал, что заигрался в фансервис, — как-то сконфуженно говорит Джексон, — и в итоге доигрался. В этот момент перед глазами Джебома сама собой возникает картинка, как тот запускает руку в волосы на затылке и легко треплет их, пытаясь замаскировать смущение. — Изначально, это действительно было желанием просто хорошо с ним ладить, хотелось, чтобы он обращал на меня внимание, потом это стало желанием стать другом, потом — лучшим другом… — Извини, это место давно не вакантно, — перебивает его Джинён. И то, как он произносит это, заставляет Джебома улыбнуться. Самоуверенный засранец. — А после этой истории с вашими именами, — Джинён шумно вздыхает, — мне как башню снесло. Сам не понимал, что происходит… — Почему ты говоришь это мне? Иди и выложи все по адресу. — Потому что ты мой лучший друг? — неуверенно отвечает ему Джексон, а Джинён фырчит. — А мясо ты с Бэмбэмом есть ходишь... — Да это один раз всего было! Ой, ладно, всё… — Джексон чем-то гремит и сразу же начинает чавкать, — просто ты, Джинён, его родственная душа. И, ну… — Я не понимаю, ты что, у меня разрешения… — Если я скажу ему, он же убьет на месте, — сипит Джексон, не обращая на Джинёна внимания, — или ещё хуже. Будет шарахаться от меня, как… как тогда. Не хочу, — звучит он обречённо, — а молчать не могу больше, нужно было сказать хоть кому-то, иначе меня бы разорвало изнутри. Не на Марка же мне это всё вываливать... — Понятно. И в кухне снова становится тихо. Иногда только слышно звон тарелки и хлюпанье. Видно, не смотря на диету, Джексон все равно бессовестно ест ночью. И даже при главном блюстителе дисциплины. — Я просто озверел, когда вас двоих увидел там на диване. И то, что было потом... — он, словно опомнившись, затыкается, и немного погодя произносит как-то совсем безнадежно, — тебе повезло. У тебя всегда будет Джебом. И эти двое опять напряженно молчат. У Джебома сводит затёкшую ногу, на которой он стоит, но всё равно не может даже двинуться от того, насколько сам весь скован. — Всё не так, как ты думаешь, — едва слышно говорит Джинён, — наши отношения с Джебом-хёном… они действительно намного глубже, чем обычная дружба. И ещё отчего-то ты никак не осознаешь, что мы с ним такие, какие есть, не из-за имён, написанных на коже, — и исправляется немного грустно, — уже даже и не написанных. Мы вместе последние шесть лет, понимаешь? Практически 24\7. Первый год вообще были единственными стажерами, постоянно тренирующимися в агентстве. Даже если бы нам не хотелось общаться, мы вынуждены были это делать, потому что больше никого не было. Мы ругались, дрались и мирились по сто раз на неделе, и некому было нас рассудить, разнять и хоть как-то вправить мозги на место. Это было в разы хуже того, что происходило и происходит у нас всемером сейчас. Мы были юными, горячими и глупыми, не знающими, что такое компромисс. Столько ошибок наделали… Даже вспоминать страшно. Но пройдя огонь и воду вместе, стали теми, кем стали. Наши отношения сейчас — результат долгого тяжелого пути, пройденного нами рука об руку, а не того, что мы родственные души и должны хорошо ладить по умолчанию, Джексон. За дверью долго тихо и Джебом думает, что всё, разговор окончен, а ему, вообще-то, не стоило это всё слышать, и нужно хотя бы попытаться доспать остаток ночи. Но только он отлипает от стены, как: — В тот раз мы действительно просто проверяли парочку теорий из дурацкой книжки, — Джексон хмыкает, — мне всё равно, веришь ты в это или нет. — Теория о том, что поцелуй соулмейта ощущается, как нечто фантастическое? И как? Правду пишут? — Я не могу говорить за нас двоих, но для меня тот поцелуй и правда был чем-то особенным. Словно я вернулся домой после долгого одинокого путешествия, туда, где меня ждали. И всегда будут ждать. — Наверное, так и должно быть? — отрешенно говорит Джексон. — Две половины одного целого. Вам же предназначено быть вместе. — Может быть. Но кто сейчас этому следует, правда? Джебом напрягается. Он что, пытается... — Да, но если бы это случилось со мной, то… — Господи, Джексон, но это случилось не с тобой, а с нами! И… Ты твердолобый до ужаса. Мы с Джебом-хёном друг другу родственные души, лучшие друзья, если хочешь — братья по несчастью или счастью, не знаю. Но мы не пара в том смысле, котором ты постоянно думаешь. Скажи то, что сказал мне — ему. Особенно, если это мешает тебе работать. Решите это вместе. Джинён раздражён и это прекрасно слышно. Еще и губы небось поджал. Сам Джебом, когда видит его таким, старается скрыться из поля зрения, иначе беды не миновать. Но Джексон не он. Джексон, вместо того, чтобы заткнуться, только сильнее заводится. — Не могу я ему сказать, ты же его знаешь! Знаешь, как он к этому относится, — и бубнит невнятно, — а я вроде бы только реабилитировался за прошлый раз… — Вот тут ты прав, — отрезает Джинён, — я его знаю, а ты — нет. — Но… — Скажи ему. Джебому с тобой тяжело и, наверное, ему ты не очень и нравишься. Не нравишься, потому что ты для него — неудобный, Джексон. Заставляешь постоянно быть в напряжении и... — Как Югем? — внезапно спрашивает Джексон. — Что?.. — Неудобный. Как наш Югёмдуни? — Югём неудобный... в основном для меня. Он, кхм, моя зона ответственности, если так можно выразиться. А Джебома он пока что боится, и поэтому хоть как-то поддаётся контролю, в отличие от тебя. — Я не понимаю, — озадачено произносит Джексон. И Джебом, в общем, с ним солидарен. Он тоже нихрена не понимает, что хочет сказать Джинён. — Ты говоришь, что я ему не нравлюсь, но должен признаться? Какой в этом смысл? Это всё только усложнит. Он будет... — Джексон, ты можешь меня дослушать, а не тараторить? Во-первых, скорее всего, он и так догадывается о том, что ты сейчас мне сказал, а во-вторых… Ты ему не нравишься, но, думаю, у него к тебе тоже есть чувства. — Бред какой-то. Так не бывает, Джинён. Не нравлюсь, но... нравлюсь?! — Если бы Джебом-хён действительно был от тебя сильно не в восторге, то давно бы поставил жирную точку в ваших отношениях. Свёл бы общение до необходимого для работы минимума и никуда никогда с тобой не ходил, и уж тем более не стал бы звать тебя сам, ты так не думаешь? Он позволяет тебе больше, чем любому из нас. Даже мне. И не корчи такое недоверчивое выражение лица, это правда. Хён сейчас слишком поглощен собой, своим саморазвитием и делами, чтобы иметь возможность и время рефлексировать еще и по этому поводу. Как бы он ни делал вид, что его бесит, когда ты его трогаешь и задираешь, сам же тебя провоцирует, да и лезет часто первым. И дерётся он с тобой… как бы это сказать… С удовольствием? С запалом? Не заметил, что ругаетесь вы сейчас только друг с другом? А ещё, Джексон, неужели ты думаешь, что он позволил бы мне себя целовать если, как ты выразился, относится к этому как-то не так? Ты, видно, и правда всё ещё плохо его знаешь. — Интересно, как бы я узнал его лучше, если вы постоянно вместе и не пускаете на свою территорию, — Джексон говорит это так едко, что Джебом бы ему сейчас отвесил хороший подзатыльник, но Джинён всегда был куда более спокойным, чем он сам, — хотя последние полгода вы и правда ведёте себя скромнее. По крайней мере при мне. — Пф… Ты узнаешь его больше, если научишься слушать и смотреть. Не обязательно даже быть на нашей территории, которую ты себе выдумал. — Я и так слушаю. И смотрю только на него, — бубнит Джексон. — Ты его слушаешь, но ты его не слышишь, Джексон. И видишь только то, что он сам тебе показывает. Каким ты его себе “рисуешь”? Крутым и уверенным в себе, эдаким местным решалой, который со всем справляется, я прав? Ну-ну. Если продолжишь… — Я не буду говорить ему, Джинён, — произносит тихо Джексон. — Ты прав, я ничерта не знаю его, куда мне с тобой тягаться. Вдруг я только всё испорчу, и мы даже дружить не сможем. — Джексон… — голос Джинёна звучит в край измученным, — ты опять не слышишь… — Можно тебя попросить, — перебивает его Джексон, — приглядывай за мной, ладно? За нами двумя. Чтобы никто ничего такого не подумал. Я иногда перегибаю, если ты понимаешь о чём я. И, знаешь, вы можете сидеть как захотите и, не знаю, за руки при мне держаться. Что вы там еще обычно делаете?.. А то я недавно комментарии читал, и кое-кто решил, будто вы стали плохо ладить. Не стоит давать нашим фанатам поводов для беспокойства, да? Джебом слышит раздражённый стук пальцев о столешницу. Видно, терпение Джинёна тоже заканчивается. — Ну, раз ты так решил… — И ему ничего не говори. Даже не намекай, понял? — Джебом-хён видит меня насквозь, Джексон. Он поймет, что я скрываю от него что-то. — Обещай мне, Джинёна, — звучит это очень серьёзно и требовательно. — Идём спать, ладно? Надо хотя бы попробовать выспаться. — Джинён. — Ай, отцепись, — Джинён вскрикивает как-то болезненно. Джексон его там бьёт что ли? — Я буду молчать, доволен? Пусти меня, я хочу спать. Джебом отмирает, в панике мечется по коридору, совсем забыв о больной ноге, и в самый последний момент вваливается в туалет, включив там свет. Когда мимо двери шаркает Джинён, он слышит, произнесённое вполголоса: — Доброй ночи, хён. *** Утро он встречает с тяжёлой головой, опухшим лицом и фиолетово-розовой щиколоткой под эластичным бинтом. Но боли больше нет. Ночью, дождавшись пока кухня опустеет, Джебом всё-таки добирается до заветной полки с кучей коробочек и баночек. Он долго шуршит упаковками, пытаясь разобрать кривые каракули Джексона. На самом деле, все иногда пользуются этими запасами, и поэтому еще кучу времени назад просят его подписать что и от чего используется. Джебом старательно намазывает ногу ядовито-зелёной чудодейственной мазью мамы Джексона, потом пьёт таблетку обезболивающих и, посомневавшись немного, в конце заливает это всё настойкой пиона, чтобы уж точно заснуть. По дороге в студию Джебом с охлаждающей маской поверх лица очень сурово просит их всех не спать, но, стоит только отъехать от общежития, как сам первым и отрубается, привалившись к плечу Джинёна, тоже клюющего носом. Нуны в гримёрке недовольно цокают языками, пока пытаются привести их лица в приличное не помятое состояние, а Джексон, удивительно свежий для человека, перекусывающего в два часа ночи, передразнивает его — “Так, до записи не спим!”. Очень, между прочим, похоже. Шоу проходит легко. Джебом всегда чувствует себя как дома на ASC, хоть и ни черта не понимает по-английски. Он просто веселится вместе со всеми и старается не думать о том, что вверх по ноге электрическими разрядами прокатывается волна боли. После трансляции Джебом стоит в туалете и с ужасом смотрит на то, как буквально под его взглядом раздувается нога под бинтом. Он всё еще может на неё опираться и даже двигать, но это всё равно страшно. Джебом грызёт прямо в кабинке заранее заныканную таблетку, морщится от того, насколько она горькая и, перебинтовав щиколотку покрепче, торопится к выходу. У них впереди предзапись, и он сегодня специальный ведущий прямого эфира. Ему некогда жалеть себя. Нужно работать, если он хочет, чтобы они были лучшими. Уже перед самым выходом на сцену, пока работники студии раздают им наушники и проверяют микрофоны, Джинён хватает его за локоть и спрашивает так, чтобы никто кроме них двоих не услышал: — С тобой всё нормально? — Да, всё отлично, — напрягается Джебом. Он стоит, перенеся вес тела на одну ногу, и нервно теребит наушник. — А почему ты спрашиваешь? — Слышал, как ты шуршал таблетками Джексона, вот и подумал… — Не мог уснуть и пил настойку, — почти честно отвечает ему Джебом, — ты что, подслушивал? — А ты думал, только тебе можно, хён? — Я не… — начинает Джебом, но натыкается на взгляд Джинёна, и язык не поворачивается соврать. — Тоже видишь меня насквозь, да? Мимо проносится кто-то из персонала, начиная минутный отсчет до начала записи. Джинён рядом кивает и крепко сжимает его ладонь впервые за долгое время. Джебом стискивает её в ответ, отстранённо отмечая, что она всё такая же приятно прохладная и до безумия уютная. И, да, это действительно похоже на возвращение домой после долгого отсутствия, где тебя всегда ждут. Они снимают один дубль, и Джебому кажется, что он неплохо справляется. Кто-то из операторов шутит, что у него сегодня очень выразительная мимика, он улыбается, стараясь скрыть за улыбкой боль, и присаживается на край сцены, как можно незаметнее поправляя бинт в тугих туфлях. Джебом просматривает отснятый материал дважды, концентрируясь сначала только на себе, а потом уже следит за общей картиной. В целом всё неплохо, но они решаются на еще одну попытку, потому что Джексону не нравится угол, под которым его сняли в главной части. Джебом терпит до последнего. Хореография на If You Do убийственна для голеностопа сама по себе, но с повреждённой лодыжкой — вообще ощущается как что-то невозможное и губительное. Где-то ближе к концу записи внутри ноги оглушающе хрустит, и он всё-таки падает, запоров Джексону кадр. Джебом старается не орать, чтобы никого не пугать, но все всё равно пугаются. Джинён опускается над ним и помогает стащить ботинок, пока они ждут дежурного медика. Он видит плотно намотанный бинт, поджимает зло губы и говорит, глядя на него прищурившись: — Врун. Джебом стыдливо опускает глаза и дёргается от острой боли, когда Джинён разматывает бинт и нарочно тычет ему пальцем в живописный синячище. — Если ты сейчас скажешь, — слышит Джебом откуда-то сзади, — что знал про травму и не сдал его врачу, то я тебя ударю. Честное слово. Джексон тоже приземляется рядом и пялится прямо на Джинёна, вцепившегося в ботинок. Тот уже собирается ему ответить, но к ним, наконец, добирается медик, и эти двое отходят. Сынхун-хён стоит рядом и обеспокоенно прислушивается к тому, что спрашивает врач и что рассеянно отвечает Джебом. Сам же он пытается поймать обрывки чужого разговора за спиной. “Он сказал, что всё нормально”, “Чего ты на меня орёшь” и “Он же не ребёнок”. Джебому стрёмно и обидно до ужаса. И чувствует он себя как раз-таки ребёнком. Врач, профессионально накладывая повязку, говорит, что нужен покой, рентген и много-много льда, если они поедут в госпиталь позже, а не сейчас. Хён цыкает, бурчит что-то о том, что ему, Джебому, нужны мозги, а не холодный компресс, и смотрит на него вопросительно. Джебом не сразу понимает, что от него хотят, потому что половину прослушивает, а когда доходит, просто просит льда и, стараясь не опираться на больную ногу, поднимается. Хён уносится улаживать дела с организаторами, а врач, деловито собрав свой чемоданчик, просит его дождаться помощи. Джебом плюёт на все и, бодрясь, смело ступает сам и тут же кривится. Даже шаг сделать не может, не то что дойти до их комнаты ожидания. Запрокинув голову, чтобы сдержать выступившие злые слёзы, он беспомощно стоит на месте, пока Джинён, отбившийся, наконец, от Джексона, не подхватывает его под руку. Он помогает ему спуститься и последовательно отчитывается: — Я отправил Джексона за льдом, а Югёму предложил заменить тебя в роли ведущего, так что он сейчас с хёном у организаторов. До выпуска еще есть время — успеет отработать сценарий. А материала мы успели достаточно отснять, даже и не переживай. Джебом слушает его и отрешенно кивает, сконцентрировавшись на том, чтобы позорно не распустить сопли. — А еще ты идиот, хён. Джебом снова послушно кивает и виноватым голосом просит прощения. В комнате ожидания непривычно тихо, и эта тишина давит на нервы. Джебом полусидит-полулежит на диване, обложившись подушками и пакетами со льдом. Джексон, шагающий из одного угла комнаты в другой и отчаянно пытающийся не ругаться, в итоге пинает пару раз стул и начинает яростно отжиматься под тяжелым взглядом Джинёна. Югём с Марком репетируют сценарий в углу, а Бэм утаскивает Ёнджэ в буфет, пока все равно нечего делать. Они все не смотрят на Джебома и ничего ему не говорят. И от этого только хуже. Ногу он уже почти не чувствует из-за холода и с опозданием сработавшей таблетки. Врач, конечно, говорила ничего не принимать до осмотра в больнице, но обратно же не выплюнешь. В половину седьмого начинается эфир, и Джебом остаётся один на один со своей болью и стыдом. Он внимательно следит за трансляцией, ища то, за что будет хвалить и ругать Югема позже. Где-то ближе к концу программы, как раз перед их выступлением, он совсем раскисает, потому что тоже хочет быть там и работать, а не сидеть тут с отмороженной ногой и головой. Сынхун-хён приносит ему ещё один пакет вместо подтаявшего и пачку клубничного молока, а потом падает рядом. На экране — их выступление, и Джебом, глядя на себя на записи, морщится. Ну и лицо. — Хорошо сегодня поработали, — говорит хён, кивая в сторону монитора. Наверное, хочет подбодрить его. Джебом угукает уныло и утыкается ненавистным взглядом в бинты. — Надо было сказать… — Югём хорошо справляется, — перебивает его Джебом. Он понимает, что сейчас будет выслушивать долгую проникновения речь о том, какой он дурак, и пытается оттянуть этот момент до последнего. — Джебома… — Сынхун-хён тяжело вздыхает, — ты тоже хорошо справляешься. Иногда даже лучше, чем нужно. — Джебом кривится, — ты должен был сказать, что получил травму. Вчера это был просто вывих, я прав? Кивает. — Если бы ты пропустил сегодняшнее выступление и подлечился, то к следующей неделе был бы уже на ногах. А теперь молись, чтобы это не был разрыв связок. Врач сказала, что очень похоже. Даже если обойдется, и это только растяжение, будешь скакать на костылях следующие три-четыре недели, оболтус. — Три недели?! — Минимум, — кивает хён и говорит, привлекая его внимание к трансляции, — поздравляю, лидер. Сегодня ты привел свою команду к очередной победе. Хоть и тяжёлой. Там, на сцене, ребят засыпает конфетти, а Джинён, взявший на себя бразды правления, держит оказавшуюся очень дорогой награду и кричит с экрана, чтобы он, Джебом, поправлялся. И от этого тепло и гадко одновременно. Потом парни торопливо по очереди толкают речь на всех доступных им языках, и это действительно выглядит забавно. Джебом даже улыбается, хотя внутри все воет и стонет от того, что он не с ними, а здесь. Больной и ужасно бесполезный. — Давай договоримся, Джебом, — хён поворачивается к нему всем корпусом и смотрит прямо в глаза, — если у тебя что-то болит, что-то беспокоит, или ты видишь, что кто-то из вас не в порядке, ты в первую очередь идёшь и говоришь мне или кому-то еще из персонала. Даже если тебе только кажется, что что-то идёт не так, всё равно идёшь и докладываешь. Никакой самодеятельности, понятно? Джебом пристыженно тупит взгляд. — И таблетки ваши все выкину, как только приедем. А то повадились жрать всякую гадость без разбора. — Это не гадость, эй! — возмущается Джебом, — это мама Джексона прислала, всё проверено! — Может и проверено, но без назначения врача всё равно ничего нельзя принимать, — Сынхун-хён утомлённо зевает. — Вы с Джексоном — два сапога — пара. Он тоже пока замертво не упадёт — не успокоится. А ты, вместо того, чтобы пример подавать… — Ну, хён, — ноет Джебом, — ты еще не настолько старый, чтобы бурдеть как дед. — Должен же я как-то стресс снимать, — Сынхун-хён смеётся и треплет его по макушке, — ты пойми, Джебома, это вот всё рано или поздно закончится. И у тебя останутся в итоге только счёт в банке, яркие воспоминания и твоё тело, с которым будешь жить дальше. И лучше, если оно будет здоровым и сильным. Заботься о себе, ладно? И о парнях своих заботься. Особенно о Джексоне. Он, засранец такой, никого кроме себя не слушает. Миссис Ван последний раз так плакала в аэропорту... — Джексон, да, — вздыхает Джебом, — моя главная головная боль сейчас. — Э? — удивлённо спрашивает Сынхун-хён, — не Бэмбэм? — Бэмбэм — проблема, но он поддаётся хоть какому-то контролю, а с Джексоном я сладить не могу. С ним… С ним сложно, хён, — Джебом растирает лицо ладонями, — я, если честно, до сих пор не знаю, как выстраивать с ним отношения. Подпускать его близко — опасно: это его расхолаживает, и он наглеет до крайности. А если я устанавливаю границы дозволенного — обижается. И всё заканчивается тем, что мы ругаемся и дерёмся. Раз за разом. — Ммм, просто, думаю, вы с ним слишком похожи. Горячие, импульсивные, взбалмошные. Нас зачастую раздражает в людях то, что мы не любим и не можем принять в себе. Ты можешь постоянно работать над своими недостатками, но на Джексона-то повлиять не в силах. Он уже не ребёнок, и его поздно воспитывать. Тебе остаётся либо бодаться с ним до посинения, Джебом, либо принять что есть. Джебом молча откидывается на спинку дивана. На словах все просто и понятно — «Принять и простить», но на деле — чудовищно сложно. Ему и так постоянно кажется, что Джексон намеренно выводит его из себя, а после вчерашнего подслушанного разговора, он и вовсе в этом убеждается. Сознательно или нет, он выбирает именно этот способ привлечения внимания. Словно школьник, дергающий понравившуюся одноклассницу за косички. — Прими его таким, какой он есть, и вам обоим станет легче и проще, — повторяет ещё раз Сынхун-хён. — Он-то тебя давно принял со всеми заморочками. Даже хёном зовёт, хотя столько сопротивлялся. Ты-то тоже не подарок. Джебом хмыкает. Где-то он это уже слышал. В коридоре шумно. Народ разбредается по комнатам и собирает вещи. Ребята с минуты на минуту уже вернутся, и Джебом старается натянуть на лицо радостное выражение лица. Хён прав, никто не виноват, что он, Джебом, не подарок. — А вообще, знаешь, как человек, который видит вас со стороны каждый день, могу с уверенностью сказать, что вы кайфуете, когда ругаетесь и молотите друг друга. С таким азартом и страстью это делаете.... Уверен, вы с ним прекрасно можете договориться без криков и рукоприкладства. С тем же Бэмбэмом ты не дерешься, а терпеливо объясняешь, что он делает не так, хотя тебя и трясёт всего от бешенства. Так что, думаю, с Джексоном вы дерётесь ради того, чтобы подраться, а не чтобы выяснить, кто из вас прав или виноват. Для вас важен сам процесс, а не результат. Поначалу меня это нервировало, и я боялся, что однажды вы друг друга покалечите. А потом дошло — это просто ваш способ снять напряжение. За неимением лучшего, справляетесь, как можете. — Что ты хочешь этим сказать? — В вашем возрасте нужно каждый вечер на свидания ходить и зажиматься по углам с кем-нибудь хорошеньким, а не драться из-за того, что трусы перепутали, — Джебом чувствует, как пунцовеет. — Ух ты, как покраснел. Может, он тебе и не нравится, и сложно с ним до ужаса, но признайся: чувства ты к нему испытываешь очень сильные. *** Собираются они долго. Персонал зевает и лениво пакует вещи, а парни расслабленно растягиваются по всем горизонтальным поверхностям. Джинён преувеличено-торжественно, встав на одно колено под звуки битбокса Джексона, передает ему оплеванную статуэтку и поздравляет с победой. Сынхун-хён звонит их новому менеджеру, просит поменяться машинами и забрать остальных, пока он сам повезет Джебома в больницу на рентген. Потом они ищут по всему зданию костыли — обычно в местном медпункте хранят парочку для таких случаев — но кто-то из артистов на прошлой неделе увозит с собой последние да так и не возвращает. Хён зло пыхтит и, вспоминая свое спортивное прошлое и мать несчастливого парня, тащит Джебома на спине до самой машины на подземной парковке. Джебому совсем не хочется ехать в больницу одному. Он не выносит запах медикаментов и эту гнетущую атмосферу ожидания, когда сидишь на неудобных креслах в кипельно-белом коридоре и боишься приговора. Когда они, наконец, добираются до старенькой KIA, то видят около неё переминающегося с ноги на ногу Джинена. — А ты чего не уехал со всеми? Или Усок тебя забыл? — Сынхун-хён сгружает Джебома со спины и открывает перед ним дверь. Джебом аккуратно вползает в салон и укладывает ногу между передними сидениями, стараясь держать ее повыше. Джинён залезает с другой стороны и указывает на свое запястье, которое он травмировал в сентябре на съёмках спортивных соревнований. — Надо бы показаться. А то мало ли… Хён фырчит, бубнит тихо под нос: “Ну-ну” и заводит мотор, смиряясь с неизбежным. Джебом смотрит на Джинена вопросительно, а тот, пожимая плечами, просто отвечает: — Обещал транслировать новости. Все беспокоятся. Джебому неудобно с вытянутой ногой, а ещё она мешает хёну рулить: он задевает ступню пару раз неловко локтем, и каждое касание заставляет их обоих вздрогнуть. Одного от боли, а другого — от страха поранить ещё больше. Поэтому они останавливаются, и Джебом по-царски растягивается на всё сидение, облокотившись плечом на Джинена, а спиной — на дверь. Джинён обхватывает его одной рукой, чтобы Джебома не смело ненароком с кресла на поворотах, и только после этого они направляются в выезду. — Мог бы и не тащиться с нами, — шепчет Джебом тихо, пока хён отчитывает Усока по телефону. — Ты терпеть не можешь больницы, я же знаю. А Сынхун-хён тебе мозг проест, пока вы там сидеть будете. Так что решил, что со мной будет не так уныло. Джебом смотрит на него и закусывает губу. Черт-черт-черт. Так не бывает. Что он такого сделал в прошлой жизни, что заслужил его?! Джинён — лучшее, что могло с ним случиться. Его захлёстывает волной тепла и благодарности. И, прикрыв глаза, он так и говорит: — Спасибо. Ты лучше всех. А потом происходит сразу несколько шокирующих вещей. Машину встряхивает от резкого торможения, снаружи раздаётся звук удара и “Ай-ай-ай” голосом Джексона, и Джебом впервые в жизни слышит, как их менеджер матерится. Хён, заглушив мотор, открывает окно и орёт так, что они с Джинёном втягивают головы в плечи, желая стать как можно незаметнее: — Какого хрена?! Ты что, совсем больной?! Джексон невозмутимо запрыгивает на переднее сидение, пристёгивается и, бесстрашно глядя в пылающее праведным гневом лицо хёна, демонстративно трясёт отбитой о капот рукой: — Совсем больной! Срочно нужна госпитализация. Они с Джинёном не могут сдержаться и истерично смеются, а Сынхун-хён прячет лицо в ладонях и тяжело дышит, пытаясь успокоиться. Спустя пару минут он, отдышавшись, сипит “Господи, за что мне это” и, повернув ключ в замке зажигания, кладёт руки на руль и сжимает его до побелевших костяшек пальцев. До самой больницы они втроём едут молча, потому что хён половину дороги ругается на Усока по телефону, а когда заканчивает на него орать, они просто боятся нарваться. Фразы типа “Что тебе было непонятно?” и “Ты что, не можешь до шести сосчитать?!” он умело сплетает с витиеватыми оборотами нецензурной брани. Джинён сидит с широко распахнутыми глазами всё то время, пока длится разговор, а Джебом жалеет, что не может дотянуться до своего блокнота и записать пару удачных выражений. Для особо важных переговоров. Едва Сынхун-хён кладёт трубку, Джексон, тянется включить радио и как-то преувеличенно жизнерадостно говорит: — Я даже не всё смог понять. Джебом не видит лица хёна, но Джексон, едва взглянув в его сторону, очень быстро скисает и, наверное, впервые в жизни теряет дар речи. В госпитале тихо, немноголюдно и всё также воняет лекарствами и чужой болью. Мимо иногда проходят врачи и замученные медсёстры с их не менее замученными пациентами. Джинён верно отметил — больницы Джебом на дух не выносит. Но бывает тут едва ли не чаще всех. Хотя за последний год Джексон, скорее всего, побил его рекорд. В больнице этой Джебом знает каждый угол: клиника давно сотрудничает с их агентством. На первом этаже ему зашивают бровь после их с Джинёном драки лет шесть назад (обалдеть, как время летит), а если пройти от главного входа и свернуть налево, то можно найти кабинет, где он проводит часа полтора весь в каких-то проводах и датчиках, после того, как зарабатывает себе кратковременную амнезию из-за неудачного падения. А когда им только-только ставят в расписание занятия по боевым искусствам, то в отделение травматологии на втором этаже они с вывихами и ушибами катаются все по очереди пару раз в неделю как минимум. В корпус отоларингологии он стабильно ездит вместе с Ёнджэ и его проклятым хроническим ринитом, а в хирургии Джебом проводит один из самых нервных вечеров в своей жизни, когда Югём ломает ногу на практике. В отделении Скорой он тоже успевает побывать: они с хёном туда привозят бледного залитого кровью из носа Джексона прямо с концерта. Того трясёт в лихорадке и бесконечно тошнит какой-то дрянью. Наверное, органической. И это настолько пугает, что Джебома тогда трясёт вместе с ним. Дверь, перед которой сидит Джебом сейчас, тоже очень знакомая. Всего месяц назад он тут кукует, пока ждёт снимки травмированных на соревнованиях рук Джинена и Джексона. Ему, на самом деле, не обязательно ездить с ними всеми каждый раз, когда что-то случается, но он все равно едет, все равно ждёт, все равно терпит и боится. Потому что знает, насколько страшно быть здесь одному. Он сидит на широком кожаном диване. Рядом в беспорядке валяются бумажки с рекомендациями по лечению и реабилитации, которые он клятвенно обещает выполнять своему врачу. К его счастью, разрыва связок не случилось — просто растяжение. Так что теперь прыгать ему на костылях закованным в ортез следующие три недели. Позорище. Джексона мстительный Сынхун-хён сдаёт доктору в травматологии, тот в свою очередь тащит его к терапевту, а потом Джебом видит только его перекошенное лицо, когда Джексона за шиворот волочат в процедурку. Опять, видимо, обколют антибиотиками и витаминами с ног до головы. Джинён всё это время шатается без дела по больнице, кивая направо и налево знакомым медсёстрам и врачам, и успевает даже поболтать со стажером их агентства в приёмной. Джебом не слишком близок с этим ненормально кудрявым парнем и, в общем-то, знает его только из-за того, что с ним дружат Бэмбэм и Югём. Он пытается вспомнить имя, но в голове полная каша. Крис? Чан? У него туго перевязано и зафиксировано запястье, а лицо крайне расстроенное. Джинён говорит ему, наверное, что-то ободряющее и не по возрасту мудрое, треплет по макушке, и лицо мальчишки озаряет смущенная улыбка, а на щеках появляются очаровательные ямочки. Потом он, всё ещё пунцовый, неприлично низко кланяется и убегает в сторону выхода, спотыкаясь о свои же ноги. Джебом чувствует себя смертельно уставшим и голодным. С удовольствием бы смотался к автоматам с едой, которые, он точно помнит, стоят за углом, но костыли ему всё ещё не выдали, а скакать на одной ноге — идея так себе. И Джинён, как назло, куда-то ушёл. Зачем он с ними ехал, раз всё равно где-то гуляет?! Джебом, надувшись, растекается по дивану обиженной лужей. Одинокий и всеми забытый. Стоит только наругаться, как Джинён выруливает из-за того самого угла. Он кидает ему банку чая и упаковку шоколадных вафельных палочек “Apollo”, а сам приземляется рядом, бессовестно придавив задницей рецепт на мазь и таблетки. — Ого, — тянет Джебом, разглядывая добычу, — я думал, их уже не выпускают. Эти вафли они скупали пачками еще во времена стажёрства. В упаковке как раз две штуки, и их удобно есть вдвоём. Шоколадные Джебом не очень любит, но чем богаты. Растерзав зубами шуршащий фантик, он протягивает одну Джинёну. Тот смеётся и почему-то не вытаскивает вафлю, а просто откусывает, придерживая Джебома за руку. На диван сыпятся крошки, а шоколадная начинка пачкает Джинёну губы, и он, не стесняясь, картинно облизывает их. Выглядит пошло, и это никак не вяжется с его образом. Скорее Джексона напоминает. Джебом ржёт, давясь своим чаем: — Фу, не делай так никогда. — А то что? — спрашивает Джинён, по-дурацки поигрывая бровями, и снова тянется к вафле. — А то больше не получишь! — Джебом отдёргивает руку, и Джинён вхолостую щелкает зубами. — Подумаешь, — фырчит невозмутимо Джинён, откидывается на спинку дивана, а потом демонстративно достаёт еще одну пачку. Клубничную. И всем своим видом показывает, кто тут на самом деле босс. Они лениво воюют за вафли на диване до тех пор, пока Джебом не разливает чай, а медсестра не грозится их выставить за нарушение порядка. Уборщица убирает чайное озеро на полу, и Джебом, чтобы не мешать, поднимает ноги на диван. Они с Джинёном пристыженно догрызают свой паёк, переглядываясь друг с другом, и старательно пытаются сдержать рвущийся наружу смех. Вот чёрт. Взрослые же люди, но перестать глупо хихикать никак не получается. Когда уборщица, косящаяся на них, уходит, Джебом, наплевав на приличия, переворачивается и ложится головой Джинёну на колени, а ногу водружает на подлокотник. Врач советовал ступню держать в поднятом положении следующие три дня, так что он просто следует советам, и ничего больше. Джинён запускает руку ему в волосы и мягко массирует кожу головы с абсолютно отстранённым взглядом. Джебом щурится и поворачивается немного иначе, чтобы Джинён ему и другую сторону почесал, а тот, заметив манёвр, возвращается откуда-то из своих мыслей и снова хихикает сдавленно: — Хён, ты похож на большого кота. — Не отвлекайся, — хмыкает Джебом и совсем расслабляется. Так хорошо и спокойно. — Джексон нарвался, да? — спрашивает Джинён, не вынимая руку из волос. — Угу, — бубнит Джебом, — Сынхун-хён сдал его врачу. И поделом ему, не будет больше под машины бросаться. Придурок. Совсем головой не думает. — Кто бы говорил, — Джинён резко прихватывает его пальцами за нос и больнюче сжимает. — Ты тоже не думал, когда сегодня больным полез на сцену. Иногда кажется, что у вас одна извилина на двоих. Кто-то там наверху, кажется, перепутал, когда раздавал имена. — Ваа, — гундит Джебом, — я тут, вообще-то, раненый, ты как со мной обращаешься? — а потом добавляет, когда Джинён его отпускает. — Никто не перепутал, все на своих местах. Джинён задумчиво накручивает залитые лаком волосы Джебома себе на палец, сооружая из них ему рожки и какие-то причудливые загогулины. — Что делать собираешься? — спрашивает он после затянувшейся паузы. Джебом, наверное, шестым чувством понимает о чем тот. Но всё равно делает вид, что нет. — Работать. Посижу на стуле пару недель, ничего… — Я про Джексона, — обрубает Джинён, — и не делай вид, что не понял. Вижу тебя насквозь, забыл? — Наверное, так себе зрелище, я сегодня еще не был в туалете… — пытается неловко пошутить Джебом. — Не увиливай, хён, — Джинён морщится и тянет его за серёжку. — Что будешь делать? — Ничего?.. — неуверенно произносит Джебом. — Серьёзно? Не думаю, что метод страуса тут сработает. Проблема не рассосется сама собой. Она будет расти, как раковая опухоль, пока не убьёт ваши отношения. В конце концов, вы не сможете работать друг с другом. Ты должен понимать это. — Я не знаю, что мне делать. Не знаю, и не хочу даже думать об этом. Сейчас не время, понимаешь? Сейчас нужно… бежать вперёд, не останавливаясь ни на мгновение. Пока у нас что-то начало получаться, мы не можем... — А ты не думаешь, что уже добегался? — Джинён указывает снова на бинты на ноге. — Вспомни, что сказал директор нам — “поспешай медленно”. Замедлись немного, и оглядись вокруг, наконец. И внутрь себя загляни. Ты ведь тоже что-то чувствуешь к Джексону. Что-то сильное и явно тебя пугающее. Пугающее настолько, что задвигаешь эти мысли на задний план, не желая в них разобраться. — Прекрати говорить так, будто всё знаешь, — ворчит Джебом и прячет лицо за ладонями. — Что-то сильное… Он меня бесит, Джинён. Потому что абсолютно неуправляем. А каждый раз, когда делает что-то ненормальное, мне хочется встряхнуть его хорошенько, чтобы мозги встали на место. Но в то же время… Я только недавно понял, что это мне и нужно: иметь возможность позлиться и выпустить пар. Я же сам его часто первым задираю или провоцирую. Помнишь те три месяца, когда Джексон меня изводил каждый день, пытаясь узнать имя моей родственной души? Кто меня за язык тянул говорить, что это может быть он? Знал же прекрасно, чем дело кончится, но всё равно сказал! Буквально запасся нескончаемыми поводами для драки впрок. Джинён понимающе хмыкает. — А это его слепое обожание… Господи, Джинён, это так смущает. Мне стыдно за себя каждый чертов раз, потому что не достоин этого всего. Потому что я — не лучший лидер, не лучший друг… И, вообще-то, ничем не заслужил такого особенного к себе отношения. — Конечно не заслужил, Джебом-хён, — Джинён мягко перебирает его чёлку, — тебе и не нужно было. Мы все полюбили тебя просто так. И Джексону ты нравишься вместе со всеми твоими недостатками. И мне тоже. Я… — он запинается, — я люблю тебя за то, что ты — это ты. Даже если ты дурак. Джебом отнимает руки от лица и решает взглянуть на Джинёна. Тот преувеличено заинтересованно рассматривает стенд, рассказывающий о профилактике гриппа, и на него, Джебома, совсем не смотрит. Он напряжен, а на щеках можно заметить лёгкий румянец, и это на краткий миг вводит Джебома в ступор. — Вам нужно поговорить. Обо всех этих ваших “нравится” и “бесит”. — И как ты это представляешь? “Джексон, ты мне не нравишься, но, думаю, у меня к тебе чувства. И, так как это меня пугает, не мог бы ты отстать от меня, пожалуйста”. — А ты разве хочешь, чтобы он отстал? — как-то безнадежно спрашивает Джинён. — Что?.. — Ты только что сам сказал, что это-то тебе и нужно. Его внимание, ваши глупые потасовки. Разве нет? — Джинён тяжело вздыхает и повторяет то, что говорил ночью Джексону. — Скажи ему. Скажи Джексону, что ты тоже что-то чувствуешь. Скажи как есть, хён. Даже если для тебя это звучит странно и абсурдно. Потому что сейчас Джексон ощущает себя одиноким и виноватым за своё “нравится”. А вы оба в этом виноваты. — Ничего я не виноват, — бубнит Джебом, — Джинёна, ну что я ему скажу? Что он для меня — чешущаяся болячка? Знаешь, которую нельзя сдирать, иначе не заживёт, но всё равно раз за разом сколупываешь её, потому что это — приятно. Больно, но приятно до мурашек. Да что ты ржешь?! Джинёна трясёт от едва сдерживаемого смеха, и Джебома на его коленках немного подбрасывает. — “Больно, но приятно”, — цитирует он его сквозь смех, — да ты, Джебом-хён, извращенец. Не то, чтобы я не догадывался, но услышать это вот так… — Вааа, — Джебом воет от смущения и вертится у него на коленках, грозясь скатиться с края дивана на пол и еще что-нибудь себе сломать, — заткнись, это звучит ужасно. — Что, правда глаза колет? Ай, больно, хён! — стонет Джинён, когда Джебом хлестает его раскрытой ладонью по бедру, — я, в отличие от тебя, удовольствие от страданий не получаю! — Всё, захлопнись, ладно? Иначе мы станем первыми родственными душами в мире, которые убили друг друга. — Э? А Сид и Нэнси? — Так это не доказано! А раз не доказано, значит не было. Джебом сгибает и разгибает затёкшую ногу и шипит. Так хочется пальцами пошевелить, а нельзя. — Вы же поговорите, правда? — снова спрашивает Джинён. Он что, решил его вместо Джексона довести до белого каления?! — Может быть, — отвечает ему раздражённо Джебом, — однажды. Когда представится удобный случай, так и скажу ему — “Очень бесишь, но не останавливайся, я больной извращенец”. И мы сразу же разрешим все наши разногласия. Джинён недовольно цыкает и дерёт его за волосы. Больно и совсем-совсем не приятно. — Зачем ты делаешь это, Джинён? Зачем ты сказал Джексону, что… — он не может никак заставить себя сказать это вслух еще раз. Язык словно прирастает к небу. Джебом отказывается признавать, что у него и правда есть чувства к Джексону. Много хреновых чувств, которые он не хочет к нему испытывать, но испытывает вопреки здравому смыслу. — Как ты вообще мог сказать ему то, в чём не уверен на все сто процентов?! Я сам не знаю толком, что у нас происходит! Джинён мнётся немного, явно стесняясь, но всё равно произносит тихо: — Иногда мне снится, как я целуюсь с Джексоном. И эмоции… они очень сильные, хён. Это смесь стыда, страха и желания. Я такого коктейля в жизни не испытывал. И каждый раз после этих снов у меня в голове только одна мысль: вот бы повторить еще раз. Джебом замирает и не может вздохнуть. Потому что это уже слишком. — Знаешь… — продолжает глухо Джинён, — я на девяносто девять процентов уверен, что это не мои сны. *** Джексон выползает из кабинета как раз тогда, когда им с Джинёном кажется, что они отлежали себе уже всё, что можно было. Сынхун-хён идет перед ним, волоча по полу пару костылей. Он, хмуря брови, читает кучу бумажек на ходу и что-то бубнит себе под нос. У Джексона замучено-обиженный вид и он, то и дело, зло поглядывает в спину хёна из-под выбеленной челки. У дивана они тормозят, Сынхун-хён отдаёт Джебому костыли и, пока он пытается приноровиться к ним, собирает помятые и залитые чаем документы. — А нельзя было поаккуратнее? — раздражённо он ворчит и пытается распрямить изгвазданные листы, — я как с этим пойду в аптеку? Позорище какое… Идите к машине. Я подойду минут через десять. — Поехали отсюда быстрее, ладно? — тихо просит Джексон, нянча руку, — пока они еще что-нибудь не придумали со мной сделать… — Сам виноват, — бросает ему Джебом, провожая взглядом уходящего Сынхун-хёна. — Нечего было машину собой таранить. Совсем инстинкта самосохранения нет. Ты почему со всеми не уехал? Еще и Усок-хён из-за тебя огрёб ни за что. — Эээ, — судя по его рассеянному взгляду, Джексон и сам не знает, почему, — подумал, что может понадобиться помощь. — Ты же видел, что Джинён уехал с нами. И ты серьёзно думал, что в больнице мне может понадобиться твоя помощь? Притихший Джексон разгибает руку, и Джебом, делающий как раз круг почёта на костылях, цепляется взглядом за след от иглы под влажным ватным диском и парочку небольших синяков на плече от инъекций. Выглядит и правда болезненно. — Готов поспорить, что Джинёну ты и слова не сказал, хён, — произносит вполголоса Джексон и торопливо натягивает на себя свитер. К машине на парковке они тащатся бесконечно. Джинён с Джексоном, которым он запрещает ему помогать, идут впереди, о чём-то шепчутся, и Джинён ободряюще треплет чужое плечо, а Джебом, воюющий со своими ходулями, плетется сильно позади. Костыли натирают подмышки, и, думается ему, утром от такой физкультуры он не сможет руки поднять. Когда они добираются, их уже ждёт Сынхун-хён с шуршащим пакетом гремящих таблетками баночек. Пока он соображает, куда приткнуть его костыли, Джебом зависает перед открытой дверью машины: на заднем сидении, привалившись лбом к окну, уже устроился Джексон. Джинён закидывает тому на колени пакет, а сам плюхается на сидение впереди. И, словно подчеркнув серьёзность своих намерений, щелкает застёжкой ремня безопасности. — Чего застыл, — хрипит Джексон, — садись и поехали уже. Или, может, мне поменяться с Джинёном? Джебом пожимает плечами и, ничего не ответив, садится рядом, аккуратно закрыв за собой дверь. Едут они молча. Хён за рулем вполголоса напевает себе под нос, а Джинён лениво строчит что-то на телефоне. Судя по их с Джексоном жужжащим карманам, он, как и обещал, транслирует новости в общий чат. Джексон засыпает сразу же, как только они выруливают с территории больницы. Он елозит лицом по стеклу, размазывая по нему остатки тональника с щек, а на поворотах и лежачих полицейских гулко бумкается виском, но всё равно не просыпается. В тусклом свете проносящихся мимо фонарей, Джексон выглядит по-настоящему измотанным. Вот кому на самом деле нужен отдых. Откуда он только энергию берет на все свои выкрутасы? — Джебома, — шепотом зовёт его Сынхун-хён, — не мог бы ты его на колени себе переложить? А то, боюсь, последние мозги себе выбьет о стекло. Джебом кивает и, стараясь не разбудить Джексона, отстёгивает чужой ремень безопасности. Он бережно укладывает Джексона поверх своих ног, придерживая за плечи. Тот хмурится во сне, шмыгает носом и шумно всхрапывает, пугая Джебома, но так и не просыпается. Джебом рассматривает чужой профиль и касается его своими холодными пальцами. Проводит по нездорово заострённым скулам, трогает покрасневший кончик носа и в конце убирает ему со лба чёлку. Даже в полумраке заметно, насколько у самой линии роста волос кожа раздраженная и покрасневшая: Джексону подкрашивали корни с утра перед съемками. Джебом пятерней расчесывает ему волосы пару раз да так и оставляет ладонь поверх приятно горячей шеи, просунув пальцы глубже под ворот пушистого свитера. В машине холодно, и Джебом в своей тонкой не по погоде кофте жутко мёрзнет. Он собирается попросить включить печку, поднимает глаза и натыкается на внимательный взгляд Джинёна в зеркале. Тот, пойманный с поличным, паникует и роняет свой телефон куда-то под ноги. Джебом отводит взгляд и думает, что не скоро сможет спокойно смотреть ему в глаза. Потому что Джинён, как всегда, прав: он, Джебом, видит его насквозь. Это были странные насыщенные сутки и, кажется, он намеревается сделать их еще более странными. Он собирается перейти Рубикон, чтобы все волнующие и пугающие его вещи остались только в этих двадцати четырех часах. Чтобы у его завтра был хоть один шанс быть нормальным. Забывшись, Джебом в край наглеет, и вторую заледеневшую ладонь тоже подсовывает под чужой свитер. Джексон вздрагивает и всё-таки просыпается. Он ошалело хлопает глазами, пытаясь понять, что происходит, а потом хрипит, ткнув кулаком в спинку водительского сидения: — Хён, ты решил нам отомстить за свои ранние седины и насмерть заморозить? Сынхун-хён смотрит на них через зеркало, закатывает глаза и, нажав пару кнопок на приборной панели, говорит: — А у вас что, язык отнялся? Я-то в куртке, бестолочи. Джексон, хоть и проснулся, не торопится подниматься. Он, наоборот, укладывается удобнее и продолжает отдавливать ему ноги, а когда, застеснявшись, Джебом пытается убрать руки, хватает его за запястье и тихо произносит: — Оставь, не согрелся ведь. — Ты же не грелка, Джексон… — смущенно говорит Джебом, но руку так и не отнимает. Они доезжают за полчаса до полуночи, успев постоять в пробке. Сынхун-хён суетится, разгружая машину. Джексон бодро выбирается наружу, сладко потягивается и идёт открывать дверь в их подъезд для хёна, хватая по дороге костыли. Джебом даже рта раскрыть не успевает, как тот убегает, волоча костыли по асфальту. Джинён провожает Джексона скептичным взглядом, хмыкает и, протянув ладонь говорит: — Наверное, хочет до лифта тебя сам тащить. Джебом цепляется за руку и, опершись на здоровую ногу, тоже вылезает из машины. Он балансирует, стоя как цапля, и не отпускает Джинёна, крепче сжимая его ладонь. — Я решил… — начинает осторожно Джебом, но за спиной очень не вовремя раздаются шаги, и он замолкает. Сынхун-хён нервно закрывает багажник и ругается, называя Джексона болваном, и бубнит что-то еще о том, что тот Джебома сам на своём горбу потащит. Джинён подходит к Джебому вплотную, закидывает его руку себе на плечо, и шепчет в самое ухо: — Я понял. Джебом виновато опускает голову, и тоже шепотом говорит: — Я тоже. — Знаю, — вздыхает раздосадованно. — Зачем ты это... Джинён обхватывает его и будто случайно ладонь ложится поверх места, где была метка: — Я считаю, что хорошие вещи не всегда несут за собой только хорошее, а плохие бывают не настолько ужасны, как мы думаем. Неважно, как плохо или хорошо тебе было, всё рано или поздно забывается. Он молчит, глядя в тёмное по-осеннему звёздное небо, проводит пару раз большим пальцем Джебому по рёбрам и едва слышно добавляет: — И… Джексон прав: мы всегда будем друг у друга, Джебом. — Ты тоже такой дурак, — Джебом шумно выдыхает и запрокидывает голову. Удивительно. Обычно, из-за света огней города, звёзд и не разглядишь толком, а сегодня они ярко сияют. Действительно странный день. — Мы, всё-таки, родственные души, — преувеличенно жизнерадостно смеётся Джинён и знакомо прикрывает сжатым кулаком улыбку, — две половины одного целого. Джебом закусывает губу и, поддавшись порыву, обнимает его, спрятав лицо на чужом плече. Джинён тёплый и очень-очень свой, от него веет спокойствием, пониманием и смирением с неизбежным. Джебом и правда не знает, за что он ему достался. Потому что Джинён — достоин лучшего. Тот поворачивается и тихо произносит, задевая холодным носом Джебому шею: — Не затягивай с Джексоном, ладно? И ни о чём не беспокойся. — Что, будешь приглядывать за нами? — вспоминает Джебом просьбу Джексона ночью. — Даже и не сомневайся, — отвечает Джинён. Джебом отстраняется и видит, как тот расплывается в многообещающей улыбке, — сделаю всё, что в моих силах, чтобы ваши грязные секреты не стали достоянием общественности. Идём домой, ладно? Они ковыляют по дорожке к подъезду со скоростью метр в час. Это ничерта неудобно, и Джебом проклинает Джексона за его дурость. — Джинёна, стой, давай позвоним этому идиоту, пусть тащит костыли обратно, мы так и до утра не дойдём. — По-моему, он сам идёт, — кивает Джинён, — и, если я правильно вижу, то без костылей. Нет, он же это несерьёзно... Джексон выруливает к ним под свет фонаря. Смотрит подозрительно то на одного, то на другого, а потом чешет затылок и робко предлагает: — Давай донесу. — Может ты лучше костыли принесёшь обратно? — Джебом откровенно не в восторге от идеи, чтобы Джексон его тащил на себе, когда он в силах и сам дойти. — Я хотел, но… — он мнётся, — короче, сам будешь разбираться с Бэмбэмом и Югёмом. Сынхун-хён уже капитулировал. Джебом тяжело вздыхает и устало проводит ладонью по лицу. Он примерно представляет, что там сейчас происходит. Видимо, карма его всё же настигла. Джинён хмурится и отпускает Джебома, оставляя стоять без поддержки. Он смотрит на Джексона, будто решает, можно ли ему доверять, а потом говорит: — Не урони его, ладно? А я пойду всё улажу, пока наш менеджер не уволился. И уходит, бросив их с Джексоном под холодным светом фонаря. — Ты уверен? — спрашивает Джебом нерешительно. Он всё стоит, пошатываясь на одной ноге. — На тебе же живого места нет. Может лучше подождать, пока Джинён… — У тебя уже губы синие, — перебивает его Джексон, поворачивается к нему спиной и немного присаживается, — заползай и идём. Джебом безнадежно кивает и, закинув руки Джексону на плечи, невысоко подпрыгивает, на мгновение зависает в воздухе и сжимает ногами чужие бока. Джексон его и раньше так таскал, но никогда это не ощущалось настолько смущающе и неловко. — Держись нормально, — просит сварливо Джексон, и подхватывает его под ноги, — а то если свалишься, Джинён мне голову за тебя открутит. Джебом притирается ближе грудью к его спине, крепко обнимает за шею, пряча снова ладони под воротом, и утыкается Джексону в горячий затылок. Большая персональная грелка. — Так-то лучше, — сдавленно произносит Джексон, покрываясь мурашками. Под взглядом Джебома на чужом загривке волосы встают дыбом. “Какой чувствительный”, — думает Джебом, а в следующий момент хорошенько прикладывается носом о шею Джексона и матерится от неожиданности, используя красочные обороты, которые выучил сегодня благодаря хёну. Джексон, видимо пытаясь перехватить его поудобнее, без предупреждения подбрасывает его на спине, а потом — вот же бесстрашный придурок — повторяет тот же трюк еще раз, пискляво смеясь на всю округу: — А я всё равно ничего не понял! И, продолжая легко подскакивать, наконец, берёт курс к подъезду, срезая путь через газон с аккуратным клумбам. Джебом, клацая зубами на каждом таком прыжке, отчего-то решает, что вот сейчас как раз самое время. Он отпускает шею Джексона, тянется повыше прямо к покрасневшему от холода уху и, касаясь его губами, говорит самую странную и абсурдную вещь, которую когда-либо произносил вслух: — Эй, Джексон, ты мне совсем-совсем не нравишься, — тот спотыкается на ровном месте и встаёт истуканом рядом с высокой клумбой, — но, думаю, у меня к тебе чувства. Секунду спустя Джебом ойкает и приземляется задницей ровно в вазон, до краёв наполненный рыхлой влажноватой землёй. Он барахтается в нём словно жук, упавший на спину. Рукав его уже не белой кофты задирается, обнажая запястье с электронными часами. Словно издеваясь над ним, на них ритмично мигают ярко-зелёные цифры — 00:02 a.m., уничтожая последнюю надежду Джебома на то, что его завтра, точнее уже самое настоящее сегодня, будет не таким странным и ненормальным, как вчера. “Интересно”, — думает он, развалившись в клумбе и уставившись на откушенную с одного бока луну, — “будет ли у меня теперь хоть один нормальный день”.