Wait

      — Стой.       В очередной раз раздается вслед. И он останавливается. Который раз — он бы знал, если бы считал.       Вэй Ин не считает, только снова и снова отчаянно заламывает руки в попытке удержать. Глядит с мольбой, а в голове вопрос — кому это нужно сильнее, ему или Лань Чжаню?       В гостиницах они всегда снимают одну на двоих комнату.       Лань Чжань мазохист, а Вэй Ин ненавидит себя. Вот почему они снова лежат на противоположных концах широкой кровати, не смея произнести ни слова, кроме пожеланий доброй ночи.       Оба лгут. Знают же, что добрые ночи для них закончились навсегда после той, судьбоносной, заведшей их в храм ГуанИнь.       Вэй Ин хотел бы не знать, хотел бы сделать все иначе и никогда не узнавать правду, которая теперь маячит перед глазами всякий раз, когда он видит Лань Чжаня.       А он видит Лань Чжаня все время. С закрытыми глазами особенно четко.       Он плачет ночами, отвернувшись от Лань Чжаня на постели, и больше не обращает внимания на беззвучно стекающие по щекам капли. Они не прекращаются, а он смирился.       Утром Вэй Ин встает бодрым, веселым и красивым. Красноту вокруг глаз легко скрывают белила, все равно он уже которую неделю ходит бледный как смерть. Ха-ха.       Он проклинает эту его ненормальную, мешающую, совершенно больную любовь. Искренне не понимает, как может Лань Чжань любить его. Его, Вэй Ина, со всеми его глупыми негодными шутками, с его ребячеством, напускной все чаще веселостью. С его опасными, разрушительными идеями.       Он нес одну только смерть, но Лань Чжаню было все равно. Он умер, а любовь Лань Чжаня осталась в живых.       Бессмысленная, беспощадная, нелепая любовь.       Утром Вэй Ин встает и первым делом спрашивает себя, почему они с Лань Чжанем до сих пор держатся вместе. Задается вопросом, кому из них больнее находиться рядом и не иметь возможности быть тем, кем хочется быть. Делать то, что хочется делать. Говорить то, что хочется говорить.       С тем же тупым, вопиюще парадоксальным упорством, с каким Вэй Ин стремится удержать Лань Чжаня, сам Лань Чжань не гонит его от себя. Знает, что с ним тяжелее, чем без него, но не гонит. Может, он просто привык умирать каждую секунду, проведенную вместе, может, если долго и упорно убеждать себя, что ничего не изменилось, получится в это поверить.       Умирать понемногу кажется ему все же чуть более благоприятным вариантом в сравнении с всего одной, глобальной, финальной смертью, которая наступит, если Вэй Ина однажды просто рядом не окажется.       Лань Чжань больше боится Вэй Ина, чем смерти, он любит его больше, чем себя, и все равно не смеет от него отказаться.       С тем же тупым, вопиюще парадоксальным упорством Вэй Ин снова и снова впивается взглядом в Лань Чжаня, смотрит-смотрит-смотрит на его идеальное лицо, на его изящную фигуру. В его светлые глаза, в которых сквозит отчаяние, такое глубокое, бесконечное отчаяние, что Вэй Ина мутит.       Оно всегда там было?       Долго смотреть не получается, его отворачивает неведомая сила, она же толкает в спину каждый раз, когда с губ собираются слететь слова. Смешно, она же и залезает клешнями в пасть, раскрывая рот так, чтобы уже вот-вот. И не дает сказать. Жалеет, позволяет не говорить.       Слова значили все для Вэй У Сяня. А теперь он бежит от них, как от огня, потому что не имеет права. Не должен. Не осмеливается. Хотя бы ради одного того, чтобы научиться наконец отвечать за слова, стоило вернуться из загробной жизни.       Вот он и отвечает. Молчит и думает-думает-думает о руках Лань Чжаня, спасших его никчемную жизнь несчетное число раз.       Они спасают его до сих пор, когда у него не выходит никак сдержаться, когда приходится пошумнее вздохнуть, чтобы не разразиться в следующую секунду водопадом из теперь постоянно болящих глаз. Когда не получается не вжаться лицом в грудь Лань Чжаня, не обхватить его за талию, просто чтобы стоять вот так, пока не отпустит.       Так ни разу и не отпустило.       Но Лань Чжань гладит его по волосам все равно, молчит и почти не дышит. Его дорогой, мудрый, прекрасный Лань Чжань, которому он так горячо благодарен, которого он так сильно уважает.       Которого он так отчаянно не любит.       — Стой.       Лань Чжань послушно останавливается. Послушно. Преданный, не может не отозваться, не внять любой просьбе, мольбе, приказу. Боготворит Вэй Ина, что угодно ради него сделает.       — Я, — начинает, и фраза обрывается на этом.       Что он? Да и была ли фраза?       Не было, ни в голове, ни на языке, а душа вообще понятие расплывчатое, Вэй Ину совсем теперь непонятное. Потому что ну неужели у него в этой хваленой душе не нашлось бы места для чувств к Лань Чжаню?       — Помоги мне.       Лань Чжань смотрит пристально и делает шаг навстречу.       Вэй Ин видит его лицо перед собой. Преданное, открытое лицо, в глазах бездна отчаяния, а на дне ее неприкрытая нежность, от которой все тело трясет. И, контрольным в висок, разрешение, тотальное и бесповоротное — бей, целуй, рассмейся и отвернись, что хочешь делай.       Скажи, например, прямо в это открытое лицо, что не любишь, хотя очень хочешь полюбить. Скажи, что пытаешься, но как-то не выходит. Скажи, что тебе нужно время, больше времени, ведь всех этих лет было недостаточно.       Вэй Ин так хочет хотя бы возненавидеть это лицо, ведь говорят же, что от ненависти до любви недалеко. Но при взгляде на Лань Чжаня он чувствует лишь беспросветную жалость. К нему. К себе.       И делает шаг навстречу.