***
Дино мягко ступает по покрытому ковролином полу, коротко бросая взгляд в сторону сидящего на кровати парня. Пшеничные волосы освещены мягкими лучами закатного солнца; отражающие свет металлические панели комнаты блестят, но не могут перекрыть собой сияние нефритовых глаз. Стоило Дино запереть за собой дверь, как Эш, его любимый и избалованный мальчик, поднимает на него полный отвращения взгляд. Дино осторожно, с неприсущей ему отцовской нежностью касается подбородка своего лучшего творения и оглаживает линии его лица. Таким Гольцине мог видеть только он, человек, ставший лучиком света в гнилом мафиозном царстве. — Без нежностей, — Эш брезгливо отворачивается, всем видом показывая свою неприязнь, — если хочешь снова надругаться надо мной, то поскорее. — Я не хочу причинять тебе боль, — Дино, такой величественный и статный, опускается перед ним на одно колено, сжимая влажную и холодную ладонь парня в своей, морщинистой и теплой. — Я теперь слишком стар для тебя? — Эш ухмыляется и выдергивает свою руку из крепкой хватки. — Или это ты постарел настолько? — Я прекрасно понимаю твою обиду, но не хочу, чтобы ты носил её в себе. Я делаю это не со зла, поэтому нет смысла злиться на меня. Всё же ты являешься моим… —…твоим туалетом, — Эш посмеивается, глядя на попытки Гольцине восстановить навсегда разорванную связь. — Хотя, почему твоим? Я общественный. Самый-самый дорогой и любимый, да? — Самый дорогой. — Я слышал это уже миллион раз: на кровати, на кухонном столе, в холле, в прихожей, во дворе на лавочке, на ковре, в туалете, в борделе, на подоконнике… — Эш улыбается хищно и будто с издёвкой смотрит в глаза Гольцине. — А вот на твоём любимом диване ещё нет. Парень ложится на спину и начинает заливисто смеяться, пока его не прерывают чужие сухие губы. Дальше — боль, смешанная с горькой обидой. Чужие руки, крепкие, несмотря на возраст Гольцине, ласкают его везде: забираются под рубашку, касаются напряжённых сосков, спускаются ниже, обводя каждый сантиметр молодого тела. Он уверен, что вместе с последним вдохом Дино закончатся все страдания, а мир станет по-прежнему светлым. Эш не хочет даже смотреть в сторону старика, раз за разом убивающим в нем веру в будущее. Дино же неразборчиво шепчет ему в ухо слова любви, а его горячо любимое создание надеется, что всё это прекратится как можно скорее. Эш не сдерживает глухой вздох, когда тяжёлое тело крепко вжимает его в кровать, лишая возможности двигаться. Он закусывает губу и жмурится, пытаясь сморгнуть выступившую на глазах влагу. — Ну же, расслабься, — Гольцине проводит вспотевшей рукой по волосам парня, убирая их с лица, — ты так и не научился принимать без подготовки? — Да, папочка, — Эш сглатывает вязкую слюну, — прости, папочка. Дино сжимает рукой подрагивающую лодыжку парня, поглаживает её, будто пытаясь заглушить боль. Эш не верит ни в искренность действий похотливого старика, ни в игру в высокие чувства. В таких условиях говорить о любви — кощунство. Забывая о невысказанной обиде, он вновь и вновь послушно повторяет выработанное за время «Да, папочка», с трудом сдерживая рвотные позывы. Дино касается руки, сжимающей шёлковое покрывало и целует выпирающие костяшки. — Будь громче, — смазанный поцелуй в шею оставляет на коже влажный след, — для меня. — Хорошо, папочка.***
Пережитая боль захлёстывает с новой силой, всплывает в памяти, вгрызается в сознание, принося страшные муки. В голове до сих пор слышится противный скрип кровати, смешанный с грязными вздохами. Тяжёлые события прошлого стирают в нем оставшиеся следы человечности, и Эш коротко выдыхает: — Хорошо, папочка. Выстрел эхом отражается от холодных бетонных стен. Эш отворачивается от упавшего тела и спешит покинуть серое помещение. Перед самым выходом из здания он оборачивается на него в последний раз. Последний вдох Дино не приносит душе облегчения.