Разрушая иллюзии

Она очерчивает своё безумие, создавая идеально ровный круг, в центре которого находится её жизнь: такая запутанная, такая странная. Она высекает искры над костром из прошлого, сваленного в кучу и пытается спалить его, как и все мосты, ведущие туда, где она была [не]счастлива. Она вдыхает тяжело, словно кислород пропитан кислотой, разъедающей внутренности, превращая их в кровавое месиво, словно по ней несчётное количество раз проехались колёсами машины. Она переворачивает страницу своей судьбы и стряхивает на неё сигаретный пепел, берёт гусиное перо в тонкие пальцы, пачкая их чернилами и ставит большую кляксу посреди листа, безвозвратно испортив его. Ей не страшно потерять себя – она попросту не принадлежит себе; кому угодно, но только не себе. – Кстати, ты знаешь, что аутоасфиксиофилия считается одним из лучших способов самоубийства? — Петра говорит это как бы между делом, играя, пусть не лицом, но голосом — почти шепчет, склоняясь близко к аккуратному ушку. Хватает со стола ярко-красное яблоко, воображая себя Белоснежкой [глупая смерть], откусывая его, внимательно всматриваясь в колдовские зелёные глаза школьной красавицы. Лидия Мартин вздыхает, молчит и смотрит своими колдовским глазами на руки, испачканные чернилами и мелом. Петра улыбается ей так легко, непринуждённо, оставляя за бортом все свои проблемы: пусть пока побудут где-то на периферии измождённого мозга, она потом вернётся к ним. Руманчек выводит идеальные черты, смахивает со лба надоевшую прядь волос и тихо рычит под нос, когда что-то выходит не так. Цыганка слышит сдавленный смешок Лидии и душит в себе сентиментальность [любовь] к рыжеволосой. Она сглатывает, закуривает очередную сигарету, хотя клянёт себя бросить пагубную привычку, вешает рисунок на стену и прослеживает взглядом за рыжеволосой красавицей. — Кто все эти люди? — Вопрос звенит в тишине колокольным звоном. Лидия проводит идеальными пальцами по рисунку, на котором изображена женщина, так похожая на Петру. Руманчек улыбается, молчит, следит за передвижениями Мартин, клонит висок к своему плечу, с тревожностью отрывая спину и сгибаясь в кресле, когда она снимает со стены е г о. Опустошённо-холодный взгляд снова чувствуется на загривке, касание ледяных рук снова ощущается на груди, рёбрах, шее; Петра словно провалилась в прошлое, в которое так старательно сжигала мосты. — Моя жизнь. — она словно оказалась в винном погребе, закрывая себя в нём навсегда, кутаясь в уютной полутьме и вдыхая влажный воздух; смаргивает наваждение и кутается в цветной плед, что вечно путешествует с ней — стагнация, не иначе. В голове ворохом роятся мысли; она снова переворачивает книгу своей жизни, начиная новую главу с идеальной вязи, вписывая в неё поистине фантастические элементы, которые априори не должны с ней случаться. Она вписывает в свою жизнь и д е а л ь н о г о во всём волка с красными глазами, заставляя его улыбку отпечататься в своём сознании улыбкой Чеширского кота. Она дарит ему ветку рябины и хохочет от его реакции, треплет по щеке, оставляя на нём запах крепких сигарет; отрывает ягоду с веточки и раскусывает её клыками, ощущая на языке горько-сладкий вкус [жизни]. Ей хочется видеть эту улыбку вечно: такую искреннюю, дарящую тепло и покой. Она не знает, как охарактеризовать происходящее сейчас, сиюминутно, всё так абсурдно сложно и запутанно, что выть хочется. МакКол сидит рядом с ней, обнимая запахом мелиссы и горькой полыни; пытается завязать разговор, спрашивая, сделала ли она домашку по истории. Петра смотрит на него пристально, пытаясь понять: что в нём такого, заставляющего дробить мысли и просто молча сидеть с ним, поедая ягоды рябины и сжигая её ветки в костре. Она закуривает при нём, он морщится, не любит этого; смахивает в сторону, изрезая ладонью дымку и спокойствие, такое уютное, такое желанное. До неё слишком поздно доходит, что вот оно – счастье. Своей собственной, мать её, персоной; да только осознание опаздывает, как это всегда происходит с ней. Петра снова теряется в собственном безумии, рушит собственные иллюзии и разбивает зеркала, заставляющие глядеть на собственную улыбку. Кричит в пустоту, заставляя эхо резонировать от пустых стен души; она пытается собраться, хочется вновь стать целостной, не испещрённой трещинками и пустотой. Собирает рисунки в мусорную корзину, обильно поливая их средством для розжига, заставляя чернила расплыться, уничтожить так идеально выверенные пропорции и завитки волос. Огонь сжирает её ж и з н ь, забирая остатки спокойствия и умиротворения; заставляет задаться вопросом «почему всё так происходит»? — Привет, милая. — Голос матери всегда тихий, спокойный, дарящий умиротворение, а ладони тёплые, почти обжигающие. Она склоняется над дочерью, и та чувствует на языке горько-сладкий вкус рябины, запах крепких сигарет и дома. Со снимка на Линду смотрят колдовскими зелёными глазами Лидия Мартин и Скотт МакКол — парень, с такой широкой и доброй улыбкой, что сердце невольно сжимается в спазме. Петра переводит опустевший взгляд на мать. — Как он? — Линда понимает, о ком спрашивает дочь, но молчит, многозначно поджав губы в тонкую линию, девушка сжимает в руке зажигалку – крепко-крепко, словно она её я к о р ь, и поднимается с кресла, комкая плед. Наверное, ей стоит быть одной — рядом с ней творится невообразимая чертовщина, начавшаяся ещё там, в Хемлок Гроув. Линда улыбается дочери, обнимает её за плечи, так крепко и нежно, что Петра забывается в них, оставляет проблемы, забывает о них. Она не трогает фотографии, оставляя в комнате всё на местах, сохраняя первозданный вид комнаты; развевает пепел рисунков по ветру, отпуская свою жизнь и смотрит на вытатуированные на запястье числа и инициалы: СМ – 25, ЛМ – 20.