Зови меня гением

      Вряд ли их отношения можно было бы назвать любовными. У них обоих были нежные чувства друг другу, но ни тот, ни другая не высказывали их напрямую. Несомненным было только одно: между ними с самого начала промелькнуло что-то такое, что бывает только в фильмах. Кажется, это называют искрой. У Эди Седжвик было то, чего не было у Энди Уорхола – богатых родителей. Он никогда не жил в роскоши и до какого-то момента даже не мог себе представить, что это такое. Но у Эди... У нее была богатая семья, надломленная отцом и психбольницей психика, красивая миловидная внешность и какая-то пустота, так сильно восхитившая Уорхола. Он разглядел в ней то, что так усердно искал в себе самом – гениальное "ничто". Его стремление к безликости, желание впечатать себя в вечность, превратив свое искусство в непрекращающий работу конвеер было почти пугающим. Определенно, в Энди было много сумасшедшего. Иначе хотел бы он стать подобным машине – камере, которая никогда не останавливает запись..?       Уорхол влюбился в Седжвик с самого первого момента, когда только увидел ее на вечеринке, курящую, кружащуюся в толпе мужчин. В ее движениях было столько пластики, сколько не бывает и у кошки; с бледных губ срывался смех, а сквозь платье можно было разглядеть очертания аккуратной груди. И Энди Уорхол поддался на ее неосознанный призыв, не боясь сознаться себе в этом только сидя в одиночестве и часами просматривая ее фотографии. Некоторые люди сторонились этого бледнолицего художника с обветрившимися губами, некоторые тянулись к нему и восторгались его творчеством. Но за париком и темными линзами очков скрывался странный, закомплексованный маленький мальчик, ищущий славы и нуждающийся в материнской заботе. А Эди Седжвик никогда не видела в этом ничего плохого.       Она стала его музой. Чистым холстом, на котором можно было воплотить что угодно. Снимаясь в его андеграундных фильмах, Эди была отражением тайных фантазий любого – она могла быть глупой, умной, наивной, веселой, могла быть накрашенным мальчиком, могла быть красивой девушкой. Но, увы, она никогда не могла быть самой собой, потому что она просто не знала, что это возможно. Когда она направо и налево разбрасывалась родительскими деньгами, оплачивая чужие счета, можно было мельком взглянуть на Уорхола и понять, что он никогда не встречал никого, подобного ей. Никто не мог так же эффектно переодеться, сидя за столиком в ресторане или же летом надеть шубу поверх балетного трико.

***

Эди Седжвик не носила белье, но Эди Седжвик носила громоздкие серьги. Эди Седжвик была похожа на тощего мальчика-подростка, но Эди Седжвик могла не смывать макияж днями, каждое утро нанося на предыдущий слой туши все новый и новый. Эди Седжвик глубоко внутри была несчастна и искалечена, но Эди Седжвик была девочкой-зажигалкой, легкой, наивной и вечно весёлой. Эди Седжвик целовала Энди Уорхола и гладила его по белым волосам, но Эди Седжвик никогда, будучи трезвой, не говорила, что любит его. Неясное, неприятное чувство все разрасталось в груди, оплетая сердце и легкие, когда Энди, открывая газету, видел ее совместные фотографии с Бобом Диланом под интригующими заголовками. Он ни за что не стал бы вмешиваться, даже если внутри у него все болело. Энди Уорхол не думал о том, мог ли он любить и быть любимым, но, как оказалось, он умел ревновать. Тихо, скрытно, страшно ревновать. В приступе ревности он искусал губы в кровь. И пока она проводила ночи с Бобом Диланом и шептала ему слова о любви, не подозревая о том, что тот помолвлен, Энди пересматривал свои фильмы с ее участием и размышлял. Такие ночи длились, казалось, вечно. С кем она? Где она? Хорошо ли ей без него? Думает ли она о нем, пока он сидит в одиночестве? Он задавался этими вопросами, осознавая их бессмысленность, но все равно продолжая это делать.

***

      Сейчас же он смотрит на нее сверху вниз, на девушку с отросшими, всклокоченными тёмными волосами, которые она раньше выбеливала – в подражании Уорхолу, – и видит бьющуюся в конвульсиях наркоманку, не понимая, как можно довести себя до такого. Для него всегда останется загадкой, как у красивой юной девушки вдруг появилось желание стать уродкой, потому что его собственные комплексы по поводу внешности преследуют его всю жизнь. Она еле держится на ногах, между зажатыми пальцами подрагивает сигарета; ее подростковое, худое тело содрогается в некоем подобии танца, трясется, словно от холода. Непонятно только, получает ли она кайф или же нестерпимую боль, потому что ее глаза закрыты. Впрочем, Уорхол не хотел этого знать. Скорее всего, и то, и другое. И все ощущения, которые она переживала когда-либо, вместе взятые. Когда-то они часами разговаривали по телефону, не в силах оторваться друг от друга, сплетничали, шутили, размышляли о том, что же напишут о них после смерти. Это казалось таким далёким, таким по-детски наивным... Уорхол упрекает ее за то, что она стала зависимой от очередной дозы героина, даже не подозревая о том, что главной ее зависимостью был он сам. Он не стал даже пытаться вытащить ее из этого – его натуре свойственно наблюдать, но не менять. Энди понял, что она уже не будет прежней Эди Седжвик. Она сделала свой выбор: сбежала с Фабрики, стала подружкой Дилана, а потом подсела на тяжелую наркоту. Уорхол был похож на кукловода: возводил людей на пьедесталы, а затем, когда они переставали быть ему нужными, безжалостно низвергал, оставляя их без гроша в кармане и с вечным позорным клеймом бездарности с Фабрики. Так стало и с Сэджвик. Он зажигал звезды и тушил их – для него это было так же просто, как поменять лампочку. Захотел – прикрутил, захотел – открутил. Вертеть Эди оказалось проще простого, потому что, казалось, она никогда не сопротивляется, даже когда незнакомцы врываются в дом и крадут шубы, посуду, дорогие украшения. Ее наивность и пристрастие к кокаину стали ее врагами: мужчины использовали ее, как хотели, и Энди Уорхол не был исключением. Будто опасаясь, что в какой-то момент Эди обнажит его истинную натуру, он, не снимая, носил «рэй бэны», под которыми прятал свои бесстыжие глаза, на дне которых плескались горечь и разочарование.       Между ними проскальзывали какие-то неосознанно сказанные слова, которые они никогда не обсуждали, косые, волнительные взгляды, подглядывания друг за другом. У Энди в голове была воображаемая коллекция таких моментов. Он обожал, когда ее рука ложилась ему на колено, а потом плавно поднималась вверх по бедру; он обожал, когда они вместе ходили покупать разную всячину; он обожал те вечера, когда, лёжа в ванне, он разговаривал с ней по телефону и расспрашивал, за кого бы она вышла замуж. В его памяти иногда всплывали далекие воспоминания из, казалось бы, недалекого прошлого. О том, как Эди лежала, положив голову ему на колени, и о чем-то беззаботно болтала, периодически заливаясь почти что истеричным смехом, а он молча слушал ее, думая о чем-то своем. Энди любил ее слушать, и даже неважно было, о чем именно она говорит. Эди тогда впервые призналась ему в любви – внезапно, молниеносно – очерчивая тонкими пальцами его подбородок, прикасаясь к губам, вырисовывая ногтями у него на свитере причудливые узоры. Конечно, он знал, что она была под кайфом. По-другому и быть не могло, но губы Энди невольно трогала мечтательная улыбка, ведь тогда ему очень хотелось ей поверить. Правда, хотелось.       Каждый раз, когда Эди называла его гением, искренняя улыбка скрашивала его бледное лицо, скрадывая недостатки кожи и асимметричность черт лица. Многие называли его гением, но когда это делала Эди Седжвик, в его душе все переворачивалось в один миг. Иногда Энди ловил себя на мысли, что это единственное, ради чего ему стоит жить. Он просил её: «Эди, пожалуйста, говори мне эти слова почаще», зная, что никакая слава и никакие деньги не подарят ему большего наслаждения. В какой-то момент Эди перестала выпускать из трясущихся рук бокалы с мартини и сигареты, а чуть ниже поясницы у нее появились синяки от регулярных уколов. Юные девушки, насмотревшись фильмов, начинали копировать ее стиль и манеры, стараясь хоть чуть чуть приблизиться к той самой Эди Седжвик, символу богемы. Уорхол сделал из девушки образ, такой же красивый, как и образы Монро, Пресли и Брандо, портреты которых выставлялись в его галерее. Не личности, а имиджи, красивые картинки – все, что осталось после этих людей. Покупатели приходили и отдавали бешеные деньги за изображение Мэрилин Монро, чтобы потом повесить куда-нибудь на стену и украсить интерьер. Никто из них не думал о том, что она была глубоко несчастна и умерла от передоза. Уорхол сделал Эди знаменитой на весь мир «богатой бедняжкой» и выбросил из своей жизни, не давая ей второго шанса, лишив ее всего остального. Энди Уорхол уничтожил ее.       Он так и не нашел человека, способного закрыть пробел в его сердце, оставшийся после ухода Эди Седжвик. Когда-то давно он сказал ей по телефону, что очень бы расстроился, если бы она умерла первой. А сейчас он говорит всем, что совсем ее не помнит, что она стерлась из его памяти, но каждую ночь он все так же просматривает старые плёнки, где коротко стриженная блондинка с густо накрашенными бровями все еще улыбается.