Просто дыши

Чертовски горячий и темпераментный. Он всегда был слишком романтичным, быстро влюблялся и с готовностью боролся за свою любовь. Вот и сейчас из-за глупого танца хочет банально лишить себя жизни посредством дуэли. Глупо и нелепо, ведь ему известно, что я стреляю лучше. Но друг мой давно отрекся от здравого смысла, как только его воображением всецело завладели кружевные перчатки и тонкие щиколотки Ольги. Не знаю, чем я привлек ее внимание, ведь по всем параметрам Ленский больше подходит под современный идеал романтического героя. Поэт, страстная натура, удачное сочетание темных колечек волос, тонких черт и красивого тела, к тому блестяще образованный и молодой. Но главная его отличительная черта, на мой взгляд, так это то, что он — восторженный мечтатель, далеко улетевший от реальности. Он умеет находить в самых низменных явлениях высокую красоту. Он вдохновляет. Он всегда знает, что сказать и как подбодрить, как поддержать разговор. Ленский — мятежник. Ничто не заставит его отказаться от любви к свободе, в нем играет дух революционера, и это, пожалуй, первое, что меня в нем привлекло после нашего знакомства и заставило продолжить общение. Мой взгляд упал на старинный циферблат висящих на стене часов. Время близко. Ленский-Ленский, куда тебя занесло? Какого черта ты начал этот вздор?! Какого черта я пригласил Ларину на танец? Губы извились в горькой усмешке. Там, на балу, сыграли премерзкий эгоизм и глупое чувство ревности. Была противна сама мысль, что он будет танцевать с ней, прижимать к себе, нежно держать за талию. Ольга — девушка завидная. Благородная, вышла и лицом, и фигурой, и в разговоре могла показать ум. Но все же не понимаю, чем она понравилась Ленскому. Родословная и деньги — это последнее, о чем будет думать этот чертов поэт-романтик. Ларина жуткая сплетница, к тому же слишком уж говорлива. Ее красота, хоть и безукоризненная, не запоминалась, не было в ней той искры, что зажигала бы сердца поклонников. Ларина старшая и того хуже. Хотя нет, я погорячился. Татьяна как раз, напротив, была весьма начитана и интересна, ее детская наивность пленяла, но в то же время и отталкивала. В любом случае, была не по нраву мне, хоть и проявляет интерес в мою сторону. Я встал с кресла. Что ж, час уже близок.

***

Зима суровая не щадила, нагоняя морозы. Солнце ярко сияло, словно выжидало начала дуэли, дабы лично узреть сие представление. Быть участником таких поединков мне не впервой. Как и в жизни, в этом деле я педант и классик. Ничто не должно противоречить преданьям старины, хоть мне и вовсе не хочется, чтобы это мероприятие вообще проходило. Глупый, невероятно глупый и отчаянный шаг, защищающий гордость. И это я не только о Владимире. Парень даже не думает о последствиях, слишком он молод и своенравен, уверен в себе. Я прощал его юный бред, не ломал мировоззрение, позволяя и дальше верить в совершенство мира. Мои холодные слова раздражали его и заставляли вступать в жаркую дискуссию, что всегда меня забавляло. Все спускал, но сейчас он не оставил мне выбора. Не мог я отступить первым, опять же, в силу дворянской гордости и обычной трусости быть осужденным. Подойдя к месту, я понял, что Ленский уже давно ждал меня здесь. Парень был в каком-то волнении, нетерпении, верно ему не сражение с бывшим другом предстояло, а появление на первом в своей жизни светском приеме. Глупец, взор которого отуманен горячкой юных лет. Дуэль — это не борьба за честь, а лишь вопрос о том, как о тебе будут судить в обществе. — Но где же, — с изумленьем молвил Зарецкий, когда я подошел к ним с извиненьями за опоздание, — где ваш секундант? Я усмехнулся. — Мой секундант? — сказал я. — Вот он: мой друг, monsieur Guillot. Не предвижу возражений на мое представление: пусть человек он вам незнакомый, но уж точно честный малый, — ответил я, поглядывая на подоспевшего Гильо. — Ну что ж, начнем? — вновь подал голос я, не решаясь отчего-то поднять взгляд на Ленского. — Начнем, пожалуй, — смятенье окутало меня от холодного тона, каким были сказаны эти слова. Холоднее, чем воздух здесь. Мы направились за мельницу, в немом молчании потупя взор, и ждали, когда же Зарецкий и честный малый окончат договор. — Еще не поздно отказаться, Владимир, — мой голос был притихшим. Я даже думал, что Ленский и вовсе не услышал, с минуту не издав и звука, однако вскоре он ответил. — Я не трус, чтобы вызвать на дуэль, а затем самому же и сбежать, поджав хвост, — решительно прозвучало в воздухе, ударив меня словно обухом. — Даже если… если я попрошу прощения? — мою очерствевшую душу пытали чувства, до селе неведанные мной. Лишь одно не было чуждым — сострадание. Было до безумия жаль терять такого друга. — Уже слишком поздно, — сказал он без тени сомнения, метнув в меня томный взгляд. — Как мало времени потребовалось, чтобы нашу дружбу превратить в нечто ужасное — вражду. Мы ведем себя, будто наши семьи враждовали несколько поколений. Это не твой бой, Ленский, отступи, пока еще это возможно. — Это уже невозможно, — сразу отозвался он, подойдя ближе, — если только ты сам не отступишь. — Ты сейчас такой решительный и возбужденный, что выглядишь еще горячее, чем обычно. Будь рядом стол, я бы трахнул тебя прямо на нем, — лицо Ленского стало ошеломленным. Неужели я сказал это в слух? Подобные мысли частенько посещали мою голову в последнее время, однако до сих пор мне удавалось подавлять их, позволяя лишь изредка окунуться в них. Но я никак не ожидал, что озвучу хоть одну из них когда-нибудь, тем более Ленскому в лицо. На балу я ревновал вовсе не Ольгу, а именно Владимира. И потому был против их союза. — Я… я не расслышал, что ты сказал, — смущенно проговорил Ленский, уже не было в его голосе былой уверенности; на лице выступил милый легкий румянец. А впрочем, может, краска на щеках — вина морозца, так лихо окутывающего землю мерзлотой, а воздух одаряющего магией превращать все живое в лед. — Мог бы ты повторить. — Да, — после некоторого времени, казавшегося вечностью, я уверен, не для меня одного, отозвался я, глядя на статически крутящиеся крылья мельницы. Через секунду раздумий прозвучал мой ответ: — Я предлагал в последний раз разойтись полюбовно, без претензий на Ольгу; она твоя, а мне она и не нужна, — мне показалось правильным не повторять случайно сказанные, слишком странные для нас обоих слова. Владимир тактично поддержал новую тему разговора. — Ты так говоришь о ней, словно козу мне отдаешь, — с презрением заметил мой бывший друг. — Но разве не от моей холодности им так хочется, чтобы я был с ними? Не был холоден именно с ней, — мой вопрос натолкнул его на раздумия. Нынче женщины — слишком сложный народ, никогда не бывает известно, что у них на уме и чем они руководствуются, принимая то или иное решение. А впрочем, вероятно, они всегда такими были и будут. — В тебе проснулся философ? Я поражен, — искривил тонкие губы в иронической усмешке. Я облизнул свои, наблюдая за ним. Эта ссора заставила меня над многим подумать, и вскоре я понял, что отнюдь не дружбы желаю от Ленского. Жаль, что он не хочет ничего слушать и решительно настроен на победу. Иногда раздражает его ослиное упрямство и вера в идеалы, вера в себя. Не всегда это положительно, например, сейчас ему не помешало бы побыть немного реалистом и оценить свои силы трезво, без опьяняющего чувства справедливости. Увы, мой друг для этого слишком юн и поэтичен. — Ответь мне, ты в самом деле веришь в это? — Отчего ты удивлен? Это простая истина психологии, уверяю. — Так или иначе — это неважно, ничто не изменит факта, что ты оскорбил честь моей женщины и меня. Никаких примирений не будет, — сначала с жаром, а впоследствии с холодом сказал он и отошел на расстояние, дабы поставить точку в этом бессмысленном диалоге. В душе что-то задрожало, а в сердце защемило, словно бы моя смерть рядом, а не кого-то другого. Сколько я был дуэлянтом — не счесть, однако Бог всегда берег меня. Но в этот раз все по-другому. Ленский больше заслуживает жить, нежели я. В любом случае, мой исход одинаков: что умру — попаду в Ад, что убью — буду жить в аду. Тяжело вздохнув, я заметил, что секунданты уже стояли между мной и Владимиром и отмеряли шаги. Пять от каждого, что в итоге означало, меня от Ленского разделяют десять шагов. По просьбе Зарецкого мы заняли свои позиции. Гильо подал мне револьвер. Кожу ладони обожгло холодом металла этого страшного оружия, вызывая дрожь в теле. Чувство, что что-то идет неправильно, не покидало меня и только усиливалось с каждой секундой. Мы навели друг на друга дуло. Палец дрогнул, ноги казались ватными, но я держал их твердо, как и вытянутую вперед руку, не желая показывать беспокойства. Выстрел. Промахнулся. Где-то в глубине сердца, которое ожило только благодаря этому несносному мальчишке, я надеялся, что его пуля проткнет мне грудь. Моя очередь. Медленно возвел курок, палец опустился на крючок, однако спускать его я медлил. Мы смотрели глаза в глаза, почти не моргая, и этот взгляд будет самым болезненным воспоминанием, что останется в моей памяти. Так и не узрев в противнике раскаяния, малейшего знака, что он готов уступить, я сделал свое гнусное дело. Лицо Ленского вмиг сравнялось по бледноте своей с его чистейшей белой рубашкой под черным фраком и длинным темно-серым пальто. Вскоре эта самая рубашка обагрилась. Пятно все сильнее разрасталось, а Владимир в ту же секунду рухнул на землю. Пред этим я заметил в его огромных от испуга глазах отчаянное желание быть и невероятную тягу к жизни. Мое сердце остановилось. Зарецкий и Гильо подбежали к недвижимому телу, но я, подоспев в тот же миг, растолкал их, приблизив свое лицо к лицу Ленского. — Владимир, — прошептал я, с ужасом взирая на дело рук своих. Юноша едва мог сделать вздох, страшно хрипя. Секунданты пошли привести сани, дабы позвать доктора. — Просто дыши, — еле выдавил я, угнетенный тяжелым осознанием произошедшего. — Это стоило, — едва пошевелил губами друг, его покинула жизнь; глаза стали стеклянными. За все мое существование я первый раз пролил слезы. Они были пропитаны отчаянием и горем великой утраты. Несоизмеримая потеря оставила в душе моей пустое место, которое ныне нельзя ничем восполнить. В первый и последний раз я запечатлел на губах Ленского поцелуй; нежный и трепетный, передающий всю мою боль и словно пытающийся воскресить мертвого. Потерять его было гораздо больнее, чем я предполагал, и теперь те немногие радости окончательно померкли в моих глазах. Совершенно опустошенный, я вернулся домой. Но ничто не интересовало меня боле, ничего не хотелось. Совсем скоро я принял решение переехать обратно в Петербург, так и не попрощавшись с Лариными и не сходив ни на похороны Ленского, ни после на его могилу. Чувство полного безразличия охватило все мое нутро. Не думаю, что впредь что-либо найдется такое, что хоть ненадолго подарит мне интерес к жизни. Возможно, когда-нибудь я все же приеду в ту провинцию, на кладбище, навестить друга, но пока…