Милостивая вьюга

Громкое падение в сугроб сопровождалось зычным смехом, гулко отражающимся от стен полуразрушенного храма Будды. Секиро, мгновенно сжав кулаки, отплевывается от снега и поднимается на согнутых в коленях ногах, живо подтанцовывая и раздражая противника. Ухмыльнувшись, шиноби бросился вперёд, блокируя своим протезом тупое лезвие тидзакатаны и занося правую руку для очередного колющего удара. Ханбэй запоздало шагнул влево, чувствуя холод стали на своём плече, и попытался замахнуться хирадзи клинка снизу вверх, но промахнулся и получил массивной касирой в глаз; ловя звёздочки, он пошатнулся и уже не смог отклониться от смертоносного удара киссаки, попавшего точно в живот. Хрипя, воин упал в сугроб, а его вечно скрывающая лицо чёрная маска лопнула по швам, отлетая на несколько метров вперёд. — Ха, тебе стоит быть проворнее, Ханбэй, — запыхавшийся Волк провел тыльной стороной ладони по своему лбу, разлепляя слипшиеся от снега чёрные волосы. — Не ты ли говорил, что противник не будет медлить для честного боя? Неподвижно лежащее тело дёрнулось в предсмертных конвульсиях и замерло. — О чем так увлечённо думал-то? Скажи. Тёмная фигура на снегу неловко зашевелилась, вставая и отряхивая от снежных хлопьев кимоно, попутно пытаясь размять уже успевшие затечь после смерти мышцы. — Холод, — медленно ответил Ханбэй. — Прошлой зимой я видел, как замерзают люди, видел и позапрошлой, когда был еще наполовину тем, кем являлся раньше. Бессмертный медленно опустился на колени, подминая под себя свои жалкие пожитки, втаптывая в кровавый снег чёрную материю маски. — Все говорят о снегах глубиной в сорок ман, и о том, как ледяной ветер, воя, налетает с севера, сбивает путников с дороги, уводя их далеко в поднебесные горы, но никто не говорит о холоде — о главном демоне зимы. Волк осторожно переступает с ноги на ногу, не решаясь подступиться к служителю храма. Сколько дней и ночей миновало с тех пор, как Ханбэй предложил ему свою помощь? Сколько смертельных, кровавых ударов он нанёс несчастному старику в собственном стремлении отточить мастерство шиноби? Не счесть. После своей смерти Ханбэй лишь вставал и, лучезарно улыбаясь, произносил очередную шутку в его стиле: «Черт, все ещё жив…» «Я запомнил твоё лицо перед смертью, признавайся, испугался же за своего старика, а?» «Великий царь Эмма совсем не похож на нашу Эмму, зато роль бога смерти они оба отыгрывают просто замечательно!» Но шутку ли?..  — … холод добирается до тебя бесшумнее, чем любой, даже самый смертоносный шиноби, и сперва ты только поеживаешься и стучишь зубами, живо топаешь ногами и мечтаешь о горячем чае с пряностями и чудесном жарком очаге, а после в сумасшествии ищешь ближайшую, даже самую прогнившую в человеческих пороках деревеньку, только лишь бы согреться, лишь бы больше не чувствовать этого снежного жжения снова. Да, Секиро, мороз жжет похлеще твоего огня. Ничто так не обжигает, как холод. Он проникает внутрь твоего тела, просачиваясь сквозь боевые рясы и минует стальное лезвие холодного, как лёд клинка. Это не очередная, требующая посмертного усмирения катаной тварь, Секиро; он наполняет тебя, пока у человека не остается сил сопротивляться. Легче просто сесть и уснуть, отдаться в объятья сугроба и закрыть слезливые от вьюги глаза. Говорят, что, замерзая, перед концом не чувствуешь никакой боли. Просто слабеешь и тихонько засыпаешь, все блекнет, словно от забродившего сакэ резчика, которое он припрятал на чёрный день — когда вырезать деревянных уродцев станет уже совсем невмоготу, а потом, как будто проваливаешься в море теплого отядзукэ, уносящего тебя в мир покоя и сна… Теперь ты понимаешь? Бессмертный бережно провел своим единственным, не пострадавшим в схватке с Секиро пальцем по лезвию тидзакатаны, рассматривая как на него неспешно оседают белоснежные снежинки и, громко хлопнув коигути, скрыл меч в сая. — Стань моей вьюгой, шиноби. Волк, до этого остервенело терзавший оседлый снег под своим ногами, опешил. Приподняв притупившийся взор, он взглянул на лицо своего тренера. Старик. Впалые щеки с редкой и, должно быть, жёсткой щетиной. Тяжёлые, уставшие глаза, полные чего угодно, но только не слез, жалобно смотрели на него, прося освобождения и покоя. Морщинистый лоб, по негласному обычаю вечно задумчивый и скукоженный сейчас, в свете Луны, был особенно мудр и велик. Руки сами собой легли на кабуто-гане, нервно оглаживая витиеватый орнамент заглушки; меч-одати, он же клинок бессмертных, милостивый дар слёз… его бесчисленные имена не имеют значения в этот миг; шиноби упорно пренебрегает ими, нарушая кодекс и игнорируя громогласный голос Филина, эхом раздающийся в его голове. Волк ищет поддержки во взгляде своего тренера, изредка переводя взгляд с клинка на старца. Ханбэй сидит на снегу, поджав ноги и оглаживая рукоять своего меча. Отложив его в сторону, поближе к разорванной маске, он покорно склоняет голову, открывая шею для удара, и напрягает спину в гордой осанке. Даже сейчас он, дрожащий в предвкушении избавления, выглядит намного горделивей и величественней, нежели военачальники Асины. Словно герой романтических хокку о бравых самураях, предпочитавших сделать себе сэппуку, нежели сдаться в плен, предавая своего господина и пороча честь фамильного клинка. Шиноби прекрасно понимает, что это не так. Самураи — опытные солдаты, знающие цену своей жизни; отсечь голову прошлого работодателя и принести её в качестве трофея покорителю — плёвое дело. Секиро отнял жизнь у многих и отнял бы ещё больше, если бы это означало сохранность его юного господина, но Однорукий Волк не знает, вправе ли он сделать это сейчас? Покорность бессмертного явно не помогает в принятие решения. Хочется подойти, приложить руки к напряжённым мышцам прямой спины, приласкать и расслабить, с каждым разом отвоевывая все новый и новый участок кожи у грязно-желтой туники, освобождая Ханбэя от кровавого крестьянского тряпья. Взять в руки измученное лицо, бережно очерчивая рваную линию уродливого шрама, грозно пересекающего лицо война поперек и заплести растрепавшиеся седые волосы в тугой хвост, чтобы бессмертный не забывал, кем он является на самом деле. Бессмертный воин. Этот титул явно подходит ему намного больше, а, Секиро? Золотистые аси клинка тихо звенят в зимней тишине, будто миниатюрные колокольчики Эммы в ветхом храме, гонимые поднимающимся, лёгким ветерком с самих поднебесных гор. Крохотные снежинки, ранее спокойно лежащие под ногами, заходятся в безумном танце, кружась и оседая на костяном протезе левой руки. Шиноби никогда не слушал голос чести — не собирался и сейчас —, но казнить настоящей, человеческой, более слабой и покрытой бесчисленными ожогами и шрамами рукой будет что-ли более человечным по отношению к Ханбэю?.. Беззвучно вынув цука из сайя, шиноби направил наточенное лезвие катаны прямиком на горбатую шею старца; бессмертие меняет людей. Некогда статный и красивый, по словам прихрамового резчика, воин, отныне лишь жалкая копия самого себя — вынужден сражаться по прихоти безымянного шиноби, которого и помянуть после смерти не получится; чувствовать, как мерзкая, змеевидная личинка шевелится внутри тебя; извивается, хватает за сердце, оттягивает больную жёлтую кожу своими острыми, как яри зубами и заставляет просыпаться снова и снова, нарушая покой глубокого вечного сна. Ветер усиливается, окончательно прогоняя сомнения. Тёмные снеговые тучи кружат вокруг полной Цукиёми, внезапно скрывая её бедно-молочное тело от взора шиноби; так бывает всегда перед вьюгой. Резко, неожиданно, словно клиники мастера Иссина Асина — за их безумным танцем не уследить, как не старайся, лучше уж беги пока не стало слишком поздно. — Отчего же так жалобно поют аси, Секиро? Он был весел, но это была наигранная, искусственная весёлость обречённого на смерть солдата. Ханбэй трясёт своим коротким хвостом, смахивая последние крупные хлопья снега. Секиро медленно закрывает глаза, молча благодаря старого воина за все. — Ни от чего, Ханбэй, ни от чего. Заходит красное светило, заря которого уже давно блещет над сизой вьюгой гор.