а наутро мы уйдем

На третью ночь после ухода Рона снова идет ливень: капли хлещут по стенкам палатки, отзываясь неутихающими тяжелыми шагами где-то вдалеке, и Гарри ощущает себя маленьким, бессильным и растерянным. Если не считать той пары-тройки недель на третьем курсе, они всегда были втроем, и, когда Гарри вспоминает об этом, гнев остывает и на его место приходит чувство потери — еле заметно ноют зубы, а на языке возникает горечь. Он неотрывно смотрит, как стенки палатки колышутся под ветром, а когда начинают болеть глаза, хмуро переводит взгляд на голубые огоньки на столе и вспоминает, как Гермиона произнесла это заклинание в первый раз, чтобы поджечь подол мантии Снейпа. Это было так много лет назад. Как будто в прошлой жизни. До Седрика, до Сириуса, до Дамблдора — еще даже до того, как он узнал, что Волдеморт до сих пор жив. — Он не хотел... — говорит Гермиона, и ее голос обрывается и словно сморщивается по краям, как обгоревший пергамент. Это первые слова, что она произнесла за весь день, и Гарри не знает, кого именно она пытается убедить. — Он был не в себе. Он совсем не спал, он... Мы что-нибудь придумаем. — Да. Гарри отворачивается, потирая шею: он настолько измучен, что у него сводит тело. Прошлой ночью он валялся на койке без сна и вслушивался в тихий плач Гермионы, пока всхлипы не заглушил щебет лесных птиц, и всё это время он боялся даже прикрыть глаза — перед ним немым укором всплывало лицо Рона. На улице завывает ветер, над головой громыхает гром — так близко, что земля содрогается, а ткань палатки отчаянно бьется, как крыса под лапами гончего пса. Гарри вдруг бросает в холодную дрожь, от которой не спасают даже согревающие чары; он прячет руки в рукава свитера и приклоняется к баночке, в которой отплясывают голубые огоньки. Они отбрасывают на стол очень странные тени — длинные, вытянутые и тонкие. Похожие на паучьи лапы или цепкие пальцы. На ужин у них бобы из консервной банки, и Гермиона подогревает тарелки заклинанием. А у Гарри больше нет волшебной палочки, и заклинание получается чуть ли не вполовину хуже, Гарри бесполезен, и его снова, без предупреждения, горячим и яростным порывом настигает гнев. В ушах — ядовитый голос Рона, перед глазами — презрительная усмешка. Гарри не знает, что делать дальше. Дамблдор наверное, считал, что Гарри сумеет найти все крестражи без единой подсказки, что победит Волдеморта без чьей-либо помощи. Сумасшедший старик. — Гарри... — голос Гермионы оглушает, ударом молота пронзает мысли; опомнившись, Гарри вглядывается в ее пытливое лицо, понимает, что бобы выпали из ложки на столе, а он сам замер, даже не поднеся ее ко рту. Гарри отбрасывает ложку, вскакивает, намеревается умчаться прочь отсюда, но ему хочется и спрятаться под одеялом, и выбежать под дождь, и он не знает, куда податься, и получается только прошагать нервный круг по центру палатки. Нужно куда-то уйти, нужно что-нибудь сделать. Рука Гермионы кажется ему змеей, извивающейся на тыльной стороне руки. — Всё будет хорошо, — Гермиона говорит слишком тихо, её глаза ввалились от усталости, а губы сжались в тонкую белую линию. — Нам просто не везет. — Наверное, — Гарри холодно пожимает плечами, покусывая ноготь на большом пальце. Мы думали, ты знаешь, что делаешь. Думали, Дамблдор всё тебе объяснил. — Ага, сейчас — не везет. Скоро — повезет. — Гарри... — Ну, хуже точно не станет. Куда уж хуже. Его голос хлесткий, как пощечина, и Гермиона замолкает, вглядывается в Гарри несколько мучительных мгновений, а потом тяжело склоняется к нему, и ее плечи дрожат — последняя трещина прорвала плотину. Она цепляется за растянутые складки свитера Гарри, плачет, больно уткнувшись исхудалым подбородком в изгиб его шеи, плачет громко и нервно, так непохоже на едва слышные, шепчущие всхлипы, которые не давали ему уснуть ни прошлой ночью, ни позапрошлой. Гарри обнимает ее, зарывшись пальцами в копну ее волос, влажных от дождя и спутанных после дней и ночей в палатке; от Гермионы пахнет грязью, потом и давно уже не стиранной одеждой, но сквозь это угадывается и другой аромат, мягкий и давно знакомый: это аромат самой Гермионы — старые книги, маггловский шампунь, самодельное мыло с запахом гардении, которое миссис Уизли дарит ей на день рожденья и Рождество. Гарри вдыхает этот аромат, проглатывая комок в горле, чувствуя, как в груди сжимается едкий, тугой и безнадежный узел. — Прости, — бормочет он, судорожно обнимая Гермиону. — Прости, я накричал на тебя. — А всё-таки ты прав, Гарри, — она смеется, но ее смех слишком неестественный и слишком похож на всхлип, такой же отчаянный, как взгляд ее покрасневших глаз. — Хуже и быть не может. Гарри убирает волосы с ее лица и быстро целует ее в висок, чуть повыше брови. Гермиона вздрагивает в его объятьях, до Гарри доносится ее тихий стон, и он знает, что не должен ее целовать, и от этого знания мучительно больно, как от уколов сотен игл, как от обвинения, еще более громкого и невыносимого, чем рыжий, обозленный силуэт лица Рона, — но дело ведь в том, что их осталось лишь двое и вдвоем они и останутся до самого конца, если он вообще наступит. У Гермионы потрескавшиеся замерзшие губы, и когда Гарри целует их, она резко выпрямляется, с силой впившись костяшками пальцев ему в ребра. — Прости меня, — повторяет Гарри, чувствуя, как смущение сыпью расползается по лицу. — Я не... — Помолчи. Ничего не говори. — Ладно. — Я не... — тень неуверенности мелькает на ее лице. — А Рон... — Знаю. И Гермиона тянется к нему, схватившись за воротник его свитера, и сама целует его, горячо, порывисто, и руки Гарри скользят вниз, к ее талии, колеблются над ее бедрами, нервные, неуверенные. Спотыкаясь, они бредут к одеялам, отброшенным Гарри в тот же момент, когда он проснулся и сразу же, бездумно, отправился завтракать; нащупав одеяла, они приземляются туда беспорядочным переплетением тел: руки, ноги, приглушенные звуки — и Гермиона шумно выдыхает, когда Гарри ударяется о ее бедро коленом — потом останется синяк. Очки Гарри цепляются за ее волосы, а стопка книг у нее за спиной с грохотом падает на землю. Гарри снова гложет вина, острыми зубами вонзается в его тело, но под ним лежит Гермиона, и она прекрасна, и Гарри чувствует, что она прижимается к его груди и легко проскальзывает стопой вниз по его ноге. И Гарри понятия не имеет, что теперь делать, а Гермиона ухватилась за его запястье, и ее руки нервно дрожат; точно так же они дрожат, когда Гермиона тянется к нему и обнимает: Гермиона не решается продолжить, она, скорее всего, тоже не знает, как поступить, и такой черты Гарри никогда прежде в ней не замечал, но это совсем не важно, потому что они могут всему научиться вместе, как всегда и происходило — с тех пор, когда Гарри было одиннадцать, а Гермионе — двенадцать. Гермиона притягивает Гарри к себе, запускает пальцы в его волосы и медленно, страстно целует его, опускаясь всё ниже, и его член упирается ей в бедро, у Гарри перехватывает дыхание, он касается грудей Гермионы и ласкает ее между ног, прислушиваясь к тихим, сбивчивым восклицаниям. И она такая влажная, сначала он ощущает ее пальцами, потом — членом; он входит в нее, прикрыв глаза, и с его плеч как будто исчезает тяжелая ноша усталости и страха, и впервые за многие недели ему тепло. Они не могут найти общий ритм: Гермиона двигает бедрами слишком быстро, а Гарри не удерживается на коленях, поскальзывается и хватается за одеяло; он опирается о землю, и его руки как-то сами собой находят знакомую вязаную шапочку в белую и синюю полоску. Ее в спешке оставил Рон. Стыд, как проклятие, выжигается у Гарри в душе, больно отдается в груди, стоит плотным комком в горле, но всё сметается яростью к Рону — за то, что тот ушел; за то, что пытался заставить Гермиону выбирать. Он кончает, оставив красноватый след у Гермионы на шее, и, услышав низкий, недовольный стон, снова ласкает ее, надавливает и массирует — и, наконец, она выгибается в спине, мелко вздрагивая, и ее дыхание мягко щекочет его ухо. Гарри засыпает под шум барабанящего по ткани палатки дождя, и Гермиона лежит у него на плече и обнимает его. Просыпается он один, на смятых и холодных одеялах, и наблюдает, как Гермиона готовит завтрак и пытается спрятать небольшой пунцовый синяк на шее, перекинув растрепанные волосы через плечо.