Самая Вредная Привычка

Apes. The moon woke them © Dag Hammarskjöld Моя проклятие веков - это моя память. Всё, что сопутствует этой памяти - скорее обрамление, рюшечки и кружева на шторке. Шторка красиво подчеркивает уродство сгнившей деревянной рамы. Некоторые находили этот диссонанс поэтичным. Но только некоторые - и только на время: стоит подойти ближе к этой странной конструкции, как в легкие набьется десятилетняя пыль, а в ноздри вдарит резкий душок отсыревшего и изъеденного жучками дерева. Я начал увлекаться людьми с того момента, как впервые осознал себя как человека. Я тогда еще ходить не научился толком, как и говорить, но звуки заевшей пластинки отпечатались в моем мозгу. "We are... we are... we are... the champions... my friend" и тому подобная лабуда. Потом я еще много разных звуков слышал. "Вот. Новый поворот. И мотор ревёт", "Money money money must be funny in the rich man's world" и тому подобное. Среди прочих резко выделялся один голос - он выделялся тем, что был надрывен, хрипл и искренен: "Я был зачат, как нужно — во грехе, в поту и в нервах первой брачной ночи". Правда, я был зачат в поту и нервах последней брачной ночи, накануне развода родителей. Но это было моё любимое. Эти звуки и слова побудили меня изучать - первое, что я сделал, это выучил простые слова обоих языков и отыскал в словарях их значения. Я должен был понимать, о чем говорят - и понимать четко. Видя перед глазами тезаурус с мириадами синонимов и толкований при звуках новой пластинки. Впоследствии эта тяга понимать песни и записанные на пластинках пьесы и стихи Высоцкого подтолкнула меня к тому, чем мучаюсь по сей день. К тому, чтобы попытаться понять людей, которые всё это говорят. Я изучал биографию каждого музыканта и поэта, которого слышал на пластинках, а потом и на кассетах, и в телевизоре, и много где еще. Я не мог понять любое произведение, если я не знал, что чувствовал человек, который это писал, в какую эпоху он жил, что им двигало, что он пытался донести. Это не были просто красивые строчки или прикольный музыкальный бит, это была попытка донести нечто важное. И потом ту же вредную привычку, самую мою вредную привычку, с которой не сравнились ни табак, ни наркотики, ни алкоголь, ни что-там-еще-есть-условно-вредное, я перенес во взрослую жизнь. В быт. В свой быт. Я всегда читал их как книги - от корки до корки. Мне было интересно в них всё. Каждый человек, с которым я начинал общаться глубже формального "привет-пока", становился для меня такой легендой современности, как и те знаменитые люди с заевших пластинок. Каждый был уникален, ни к кому у меня не было усредненного отношения. Повторюсь: ни к кому. Если в моей голове есть хранилище людей, то там тысячи гримуаров. Не меньше. И у каждого - красивая обложка, которую я вручную сшил, расписанные иллюстрациями листы, поставленные тут и там жирные пятна от чего-то, какие-то особые отметины, потертости, пометки на полях дерганой рукой, пропитанные запахами листы. Какие-то листы пахнут табаком, какие-то алкоголем, какие-то пряностями, некоторые - чем-то сладким, напоминающим не то помадку, не то заварной крем. Какие-то пахнут кошками. Какие-то крысами. Последние - тоненькие и стоят отдельно. И их всего несколько. Но такие тоже есть. Во время написания такой очередной книги, биографии от моего лица, современника этих оживших легенд, я руководствовался блаженной и глупой цитатой. Например, такой: “Love' is the оnly weapon I have, I will defend with love, I will attack with love.” © Amit Kalantri У меня нет любимой книги - в то же время каждая книга любимая. Я помню практически всё, что говорил каждый из них. Помню в деталях. Интонация, настроение, жест, мимика. В какую одежду кто наряжался, какой напиток кто любил пить. Какие слова-паразиты случались в речи. Если бы я был художником, я хоть сейчас мог бы по памяти нарисовать лицо каждого, кого я встречал с того момента, как распрощался с чревом матери. Но нашу связь с каждым из этих людей можно было бы назвать гибралтарской мистификацией. Подобно этому проливу - вроде бы и границы нет никакой, но в то же время она есть. Всегда она была, сколь ни пытался я этот несносный гибралтар стереть к чертовой бабушке, изничтожить хотя бы раз. Не удавалось. Словно передо мной постоянно маячила табличка "экспонаты руками не трогать". Каждый в моем присутствии неизменно находился далеко от меня. Я видел, как они общаются между собой - и наедине со мной они вели себя иначе. Взгляд. Неизменно у кого куда: кто-то рассматривал свою обувь, кто-то маникюр, кто-то потусторонне взирал в пустоту, кто-то пялился на обои, кто-то зарывался носом в чашку. Кто-то даже умудрялся стрелять глазками или исполнять другие этюды социальных протоколов. Ни один взгляд никогда не был устремлен на меня. Если и был - я этого не видел. Почему-то в мои глаза никогда никто не смотрел. Многие бы завозмущались, услышав, и кинулись бы наперебой спорить, что вот именно он и именно в такую-то субботу, когда за окошком лил дождь, а может солнце лупило лучами в окна, а может вообще метель завывала - именно он смотрел. У меня память слишком хорошая, моя проклятая память. Этого не было никогда, ни с кем. Исключения - это тонкие книжки с кошками и крысами. Но в отличие от большинства остальных, эти давно закончены, там точки. Вероятно, именно это повлияло когда-то на мой выбор учебного заведения - я стремился окружить себя теми, кто хотя бы мне в глаза смотреть умеет. Тем не менее, я всё же помню каждого. Всё записано, до мельчайших деталей. Я помню кто и когда сказал что-либо. Потом они видят эти же фразы в моих книгах и удивляются: "Как ты это запомнил только! Я уж и забыл, что о таком с тобой говорил". Ну кому что досталось. Кому-то трасса Е-95, а мне вот проклятая память. Я никогда не спутаю, кто и когда конкретно говорил мне что-либо. Хотя бы просто потому, что каждая фраза имеет собственную необычайную интонацию. Она говорится в моей голове определенным голосом, и перед глазами сразу встает образ - совсем как живой - который одет точно так же, как в тот день, когда это было сказано. "Нет каменных людей, так что если кому-то и покажется, что ты нытик, то лучше сверни ему челюсть, а я наподдам по бубенчикам", - короткая армейская стрижка, свитер, россыпь пакетиков кофе-3-в-1 на столе. Сейчас он будет учить нас как делать "кофе по-армейски" - только что дембельнулся, приехал с дороги уставший, потому разговаривает не очень громко, но поставленным голосом и четко. Рассуждает о чувствах, в глазах пара огоньков, но тоже усталых каких-то, шевелящихся лениво. Иногда бросает фразочки, которые услышал в части, рассказывает о ком-то: "Плавленый сырок "мразь" классический...". За окном падает снег и близится Рождество. "Его всё пугает, я думаю, его даже собственная эрекция по утрам пугает", - аккуратно причесанные волосы длиной до задницы струятся по плечам томленым золотом. Опрятная и выглаженная одежда, которая контрастирует со старой потертой косухой, которую владелец только что закинул в шкаф. Он только пришел с завода, но у него хватает задора приготовить пельмени со своим фирменным соусом - адская, но вкусная смесь классического кетчунеза, винного уксуса и ткемали. Под ногами у него крутится орава кошек, которых он беззлобно шугает. Внезапно пьяный сосед, который решил спуститься вниз через наш балкон, не вызывает у повара никакого изумления. Тот лишь беззлобно цедит, не бросая готовки: "Наша крыша в ссоре с головою...". Тем временем смеркалось. "Тени... это всё тени", - шутит тихонько обладатель шикарной модной бороды. Только что он возмущался, что я решил проколоть уши не у него, а в салоне. Я ему доверяю, просто у меня был импульс, а борода живет в другом городе. Но он не обижен - или же он скрывает свою обиду за очаровательной добродушной улыбкой. На мониторе компьютера - заставка шестнадцатибитной "Контры Хард Корпс", которую он сэмулировал, чтобы сыграть со мной на пару. Сейчас я буду безбожно проигрывать и постоянно умирать, потому что у меня её в детстве не было, а следовательно - я не тренирован. Но это неважно, важно - что мы с ним играем, вдвоем. За окном питерский теплый вечерок, который задувает нежный ветер в окно. "Примеры из жизни приводить не надо по одной причине - у тебя одна жизнь, у меня другая. И моя жизнь на примеры всяко богаче твоей и разнообразнее. Без обид. Хорошая новость: это не столько факт, но твоя возможность...", - человек, который охарактеризовал себя по телефону как "типичный русский медведь в кепке, узнаешь", соответствует своему описанию полностью. Но медведь добрый, улыбчивый. Вот и сейчас спорит беззлобно, как истинный гуманист давая совет ради блага другого, а не утверждения собственной истины. На нем обычная футболка, даже кепку в помещении не снял. В одной руке - стаканчик с текилой, в другой - пухлая сигара. И не скажешь, что этот человек в понедельник наденет строгий белый халат и бросится в бой с бюрократами, болезнями, паршивой медицинской системой и вечно недовольными пациентами... За окном уже давно стояла люберецкая знойная ночь: спасибо оконной сетке, что спасала от комаров. Здесь их много сегодня. "Ты нарисуй на себе мишень, а в тебя красиво постреляют, чтобы набрать личные баллы. А я тебя прошу: просто больше не рисуй на себе мишень", - нестареющая женщина в принципе. Годы идут, а ее внешность не меняется: ей не дашь больше двадцати. Скромная, по оценке многих - "типично деревенская" одежда: коричневато-зеленые юбка да кофточка. Но на ней они смотрятся как наряд австрийской королевы. Возможно, тому причиной всегда прямая осанка, изящно сведенные накрест ноги, миниатюрная чашечка в аккуратных руках. На ней почти нет косметики, но ей это и не нужно. Её лицо светится добротой и неизменной жалостью к тому, кому она говорит эти слова. Потому что он непутевый, а она устала от его бесконечных слез. Странное время: будто конец зимы, весна в разгаре и робкое лето смешались в одну мешанину. Время года - бурда. Но бурда теплая. Скоро в этом доме будет бегать рыжий кот с бандитским видом. "Я буду ломать себя ради тех, кому не нужен. Я буду разрушать собственное сознание ради тех, кто возненавидит меня. Я буду разрушать тех, кто имел глупость полюбить меня. Я буду и дальше притворяться человеком", - он говорит тихо, хотя с его же слов многие ругаются на то, что он слишком бурный и громкий. Так ли это - сложно судить. Он будто растекся в кресле угловатой черной мумией: тощие руки сжимают окурок, он смотрит мимо - как всегда, не в глаза. Клочковатые черные локоны неряшливо свисают ниже плеч, будто перья у встревоженной вороны. Черты лица впавшие - их могла бы подчеркнуть болезненная бледность, но как назло сейчас лицо приобрело странноватый цвет. Этот цвет можно было бы охарактеризовать не то загаром, не то болезнью, не то чёрт знает чем еще. Странный такой цвет. В природе не встречающийся. За окном - московская полночь: проспект уже "рассосался", но слышны лихачащие стритрейсеры, обыкновенные для этого времени года. Перечислять все тысячи фолиантов - не хватит одной ночи. Десятков ночей не хватит. Тем более, многие книги, к счастью, пока что не дописаны, в отличие от тонких с крысами и кошками. И точно так же, как люди, стоящие за персонажами кино, текстами песен, поэмами и романами, сонатами и сонатинами, рондо и симфониями - точно так же живы и интересны люди, менее известные народу. Я никогда не придавал им меньшего значения, чем людям с пластинок, хотя последние мне очень важны. Я никогда не забывал, кто, когда, зачем и в каком контексте сказал или сделал что-либо. Они не помнят. Кто-то помнит, конечно, но их - меньшинство, статистическая погрешность. Их встречаешь через день или много лет - они забываются. Для многих попутчики - это просто череда мелькающих одно за другим лиц. Забываются, обрываются, задумываются. Морщат лбы, носы, потирают руками виски. Напрягаются. Пытаются вспомнить - точно он сказал?.. Они великолепно запоминают такие детали, как чужие марки сигарет, алкоголя, разновидности чужих наркотиков, чужие любимые песни и фильмы. Что-то из этого они оставляют себе как бы на память о. Многие уже не могут сказать, почему, когда и из-за кого начали пить этот чай, курить эти сигареты, подсели на травку, купили себе байк, завели кота, сделали еще тысячу вещей. Почему медовуха, а не пиво? Почему виски, а не вино? Почему сигареты "Прима", а не марок "Филип Моррис"? Почему фиолетовый цвет, а не зеленый? Почему Харрисон Форд, а не Марк Хэмилл? Почему Артас, а не Утер? Много таких "почему" обволакивается многослойной фантазией, выдумкой или путаницей. Они уже сами не особо уверены, о ком конкретно рассказывают. Кто там страдал от импотенции, а кто по выходным ездил на лошадях? Чёрт, случись со мной подобное - я бы точно запомнил. Они не помнят. Нет, иногда они яростно начинают переубеждать. Мол - да всё я помню прекрасно! Молчу. Иногда конечно порываюсь поспорить, но мой запал быстро улетучивается и сходит на нет. Куда попрешь против святой уверенности?.. Что мои тысячи фолиантов против священной коровы?.. Если даже весы фемиды нередко не выдерживают - трескаются. Ты слушаешь свои собственные фразы, притчи, стихи и сказания, которые они вкладывают в чужие уста в рассказе о ком-либо. Иногда - каких-то своих знакомых, которых узнаешь в этих сказаниях, но опять же умалчиваешь. "И вот тогда он сказал это - и вдохновил меня!". Или "Этими словами он изменил всю мою жизнь". Или еще что-то такое. В голове крутится нечто вроде "Но ты ведь совершенно перепутал персонажей повествования. Ромео никогда не предлагал Джульетте исповедаться как Гамлет, а Шариков никогда не встречался с Воландом, да и вообще". Осекаешься, молчишь, потому что иначе будешь выглядеть глупо: ведь глупость не заметить, что зачитывают не оригинальное произведение, а фанфикшен. А там всякое возможно. И, что поразительно, вымышленных героев этого фанфикшена или любимых кумиров они прекрасно знают и помнят. Точно так же, как я - их, сидящих прямо передо мной. Просто мне интереснее они, а им интереснее то, что недоступно, что скорее не человек, а некий идол, божок племени синта ларга или мурси. Когда утомляешься от количества несовпадений и собственных цитат, вложенных в уста неких местных Тайлеров Дёрденов, прикрываешь глаза и скрываешься за тихим шелестом страниц в голове. Еще один фолиант прямо сейчас дополняется большим монологом, парой спорных диалогов и описательной частью. А потом - снова на полку, до лучших времен... до тех самых, когда, быть может, всё-таки удастся дождаться - и проклятие, самая твоя вредная привычка, испарится под гнетом прожитых лет?.. “Only men would think of cutting themselves to determine who the packleader is. Idiots.” © Christopher Paolini