сияние

Джэ умирал. Ужас жжения каждую минуту пронзал кусочки, на которые неистово дробилось его тело. Судороги хватали руки, свинцово-неуклюже пытающиеся стереть с щек неконтролируемо льющиеся слезы. Каменные осколки острых скал отовсюду впивались в грудь, и она уставала сопротивляться, делая каждый вдох позже... и позже... Налитые осмием веки открывались лишь на секунду, а затем шлепались о расколотые мраморные плиты умирающего сознания. И в эти единственно ценные секунды иридийные, проваливающиеся назад зрачки улавливали искаженное движение людей вокруг. Они проходили мимо, не видя, как острые когти смерти терзали плоть полуживой души на обочине их повседневной жизни. Иногда они удостаивали это зрелище взглядом, однако, давно привыкшие ко всей жестокости в отношении низших, следовали дальше. Иридийные зрачки выпрыгивали наружу, чтобы остаться там, вне собственного сгорающего тела, чтобы увидеть извергнутое размозженным разумом спасение, которого, конечно, никогда и нигде не существовало. Но, откинув тяжесть век снова, он цепляется за черноту коротких волос на фоне бесцветного мира и хрипит в попытке поднять тысячи тонн камней, чтобы выбросить руку из собственного тела. Веки уже обрушиваются на глазные яблоки, и Джэ может только недоощутить, как кости его пальцев зажали чью-то живую плоть. Он пугается, что они металлическим ножом рассекут мягкую кожу, он хочет разжать пальцы. Но сил потрачено слишком много. Приходится пожертвовать кровью незнакомца и выбросить из своего тела слова, кухонным прессом выдавить мольбу о помощи. – Пожалуйста, — Джэ не уверен, что полушепот-хрип звучит снаружи, а не внутри, однако других вариантов нет. — Помогите мне, я, — глаза посылают сигнал о том, что прохожий и правда продолжает стоять, и это опрокидывает ведро с четырьмя каплями сил, — я умираю.. Зрачки выброшены еще раз, и они шепчут, что незнакомец стоит. Почему он продолжает просто стоять? Джэ кажется, что высший поражен его видом. Джэ чудится, что кожа слезла с его лица, и груда оголенных мышц вместе с непривычно круглыми, выпученными глазами вперились в высшего. Да, наверное, на Джэ уже нет кожи, а мышцы теперь кипят, испаряясь от жара внутреннего огня. Он перестает чувствовать свои кости-пальцы, впившиеся в чью-то ровную кожу, и низший пытается вновь откинуть веки, однако уже не может. Раз за разом, он не может сдвинуть их с места. Он пытается прохрипеть что-то опять, но лишь чувствует, как губы тоже предательски обрастают камнем. Ему кажется, будто налитые ртутью уши что-то чувствуют, но он уже ничего не может понять. Он уже ничего не может почувствовать. Огненно-рыжая тьма теряет свои цвета, и все оттенки его мыслей разом превращаются в ничего. Первозданное, совершенное, безупречное и всеобъемлющее ничего. — Ты уверен, что хочешь жить? — перебиваемый ветром, Енкей склоняется ближе к живому трупу, но хрипа уже не раздается. "Черт", — высший цокает языком, осознавая, что вершить чужую судьбу теперь предстоит самостоятельно, а на раздумья — минуты, если не меньше. Решая не лезть в дебри размышлений о реальности желания выжить, когда смерть дала шанс спастись, и просто последовать последнему импульсу жертвы, высший достает телефон и набирает номер скорой. Белизна стен резко контрастирует с цветом мыслей. Низшего откачивают уже несколько часов. Енхену хочется, чтобы он выжил. Ведь возможно, чтобы тот просил спасти его со всей серьезностью. А если так — значит, было то, ради чего он хотел здесь остаться? Но в голове не укладывалось, что это могло быть: этот парень — измученный Западный. Его ничего не должно держать здесь. Если даже Енкея почти ничего не держит, если даже Енкей устал выживать в жестокой конкуренции класса Северных, то что может держать низшего? — Нам переписывать код? — Что? — понимание происходящего путается в ветвях серых мыслей. — У него энергетический код другого высшего, его хозяина. Нам переписать на Ваш? — Если его хозяин выбросил его умирать, стало быть, он перестал быть нужен. Перепишите, — глупые вопросы всколыхивают раздражение. Получив кивок, Енхен вновь уходит в себя. И правда, что его держит? В жизни высшего давно нет света. Енкей погряз в долгах, застряв на нелюбимой работе, ранняя высокооплачиваемость которой вдруг одномоментно растворилась в прошлом. Енхен каждый раз зло усмехался, вспоминая, как сознательно стремился к ней всю жизнь, как с детства старался овладеть всеми навыками и знаниями, добиться химико-энергетического профиля, чтобы подходить по всем параметрам. Чтобы получить заветное рабочее место и обеспечить собственную выживаемость навсегда. Его родителей убили по никому неизвестным политическим причинам, и в четырнадцать Енкей перешел в другую семью, которой не хватило душевных ресурсов, чтобы любить его. Они нередко вслух сожалели о том, что взяли Енкея себе. В особо тяжелые периоды своей жизни они могли ненавидеть. "Разве ты достоин жизни?" — ранящий каждый раз вопрос, на который порой и правда хотелось ответить "нет". Но он не был обижен на это. Он понимал их. Им было тяжело. Работать изо дня в день, совершенствоваться, выживать среди конкуренции. Поэтому как только Енхен отправился в мир взрослой жизни, он счел разумной идею того, что Северный теперь им должен. Пусть и было обидно за то, что эти люди даже не пытались заменить ему родителей, разумом Енкей понимал, что действительно должен им. Они обеспечивали его все это время, не дали умереть с голоду, в конце концов. И он отдавал часть заработка, он поддерживал общение с ними, которое эмоционально лишь тянуло высшего вниз. Иногда его посещали мысли изменить все кардинально. Это были, скорее, мечты, ведь кем он тогда станет? Поменяв все до основания, он лишится самого себя. Сотрет свою сущность, вычеркнет все годы своего существования. Невообразимо страшно. — Господин, — знакомый голос снова заставляет медленно поднять утомленные глаза. — Мы откачали его. Сейчас его организм чист от химикатов, он постепенно переходит к восстановлению. Но, вероятнее всего, у него разовьется синдром закрытой коробки. — Что? — Енкей непонимающе сдвинул брови к переносице. Южный едва заметно усмехнулся. Да уж, перед ним не Восточный. Придется объяснять. — Этот синдром развивается из-за того, что энергетический центр не может понять, что организм начинает восстанавливаться. Мы лечим его внешними препаратами, и центр как бы не осознает, что нужно продолжать посылать сигналы, он отключается. Для больного это воспринимается так, будто он заперт в коробке — на самом деле, в собственном сознании, которое, образно будет сказано, пытается его убить. Больной может даже открывать глаза, приподниматься, шевелить руками — но реальность для него будет искажена, он будет видеть то, что в коробке. Низшие с этим синдромом считаются мертвыми. Но, если хотите, Вы можете попытаться вытащить его оттуда, заставить вернуться в реальность, и тогда он выживет. Шанс есть в первые пять часов развития синдрома. Енкей слушал тяжело, так же тяжело осознавая сказанное. Он понятия не имел, как можно вытащить низшего из этой коробки. И, судя по словам Южного о том, что низших с этим синдромом приписывают к мертвым, никто и не пытался спасти таких. Енхен понимает, что сейчас может проронить "я не хочу" и просто уйти, не вступая в борьбу за чужую жизнь, но... Если он привез низшего сюда, если он уже захотел, чтобы тот выжил, разве можно вот так вот бросить все? Воспитанное с детства великодушие громко протестует, заставляя попытаться сделать хоть что-нибудь. — Хорошо, я останусь. — Проходите в палату номер 154. Выражение бессилия читается на измученном лице низшего, что неподвижно и почти бездыханно лежит на белой койке. Его никак не шевелящиеся сухие губы чуть приоткрыты, а руки тяжело лежат на животе. Глаза погребены веками, они не собираются открываться. Все тело охвачено немым покоем, и глубоко внутри Енхена проскальзывает хрупкая надежда на то, что все обойдется и без развития синдрома. Но ресницы начинают дрожать. — Где я? — его тихий, хриплый и испуганный голос почему-то отдается внутри белой тоской и жалостью. — Ты в больнице, — Енхен тянется рукой к его бледной щеке, медленно и невесомо проводя пальцами в успокаивающем жесте. Низший сильно вздрагивает, резко повернув в голову вбок, и высший от неожиданности отдергивает руку, пугаясь своих же действий. Он только что провел ледяным лезвием черного тесака по пылающей ужасом щеке. — Скажи мне, ты хочешь жить? — в ушах бьется глухой сдавленный голос, а по коже полосит нож, оставляя тончайшие кровавые линии, плетя красные узоры паутины на обнаженном теле. — Я.. хочу, — сквозь багровую темноту он видит перед собой усмехающееся женское лицо, которое дергает гримаса удивления. — Разве? — высшая искренне недоумевает, останавливая орудие пыток. — Почему? — ее черное спокойствие уже давно бьет тревогу в чертогах его разума. — Я хочу чувствовать свою нужность. Я хочу чувствовать благодарность за то, что делаю все как надо, — он задыхается, пытаясь вычерчивать линию своего дрожащего голоса ровно. На последнем слове ее искорежил гремящий коричневый смех. — Благодарность? Боюсь, ты никогда не сможешь ее почувствовать. — Я.. чувствовал, — страх сопротивления медленно обгладывает его кости, но высшая ведет речь о слишком ценных для него вещах. — Одобряющие взгляды, улыбки. Иногда похлопывания по плечу или объятья. "Правильно, хорошо" и другие поощрения. Это благодарность. По крайней мере, в понимании низших. Я хочу.. чувствовать ее. — Ты почувствуешь, обязательно почувствуешь еще раз! Звонкий голос из ниоткуда заполонил пространство, и низший вскинул взгляд вверх, к источнику — и увидел сияние. Далекое белое сияние где-то наверху, жемчужными каплями скатывающееся по стенкам окружающего черного пространства. — Что с тобой? — глухой багровый голос заставляет опустить взгляд. — Я видел свет, — растерянно смотря в черные глаза, тихо роняет низший. Восточная оглядывается, приподнимая нож, чтобы опустить его обратно. — Здесь нет света! Джэ бросает в дрожь от этой интонации, но он ведь не может ошибаться! — Но.. я вижу сияние.. наверху. — Ты смеешь говорить вопреки? Последний звук ее слов ломается, заедает и превращается в тупой, протяжный, оглушающий крик. Его крик. Лишь ничье "все хорошо" обволакивает черный вопль и прерывает на корню. Джэ снова видит свет где-то наверху, жемчужины снова катятся вниз, заставляя дышать глубже, но резкая боль заставляет зажмурить глаза. Боль. Его всегда окружала боль. Заевшая пластинка — боль. Боль для своего искупления. Боль для чужого удовольствия. Боль как обязанность. Он снова чувствует, как она ковыряется во рту, проникая глубже, разрывая ткани, испещряя и уничтожая. Джэ в ужасе открывает глаза, и в вездесущей черноте прямо перед его лицом возникает багровое лицо хозяйки, обезображенное и искаженное. Этого страшного образа он пугается больше. — Твоя жизнь — это боль, — ее черный голос звучит нечеловечески ужасно, низкой вибрацией расходясь по телу. — Зачем тебе жить? — вопрос коричневеет в разуме, и, не найдя ничего, за что можно было бы зацепиться, он исступленно повторяет эти две фразы. Голос уже рассыпается, измельчается, уничтожается, а ответов так и нет. — Ты говорил, что чувствовал благодарность. Твоя жизнь — это не только боль. Вспышка. И снова голос из ниоткуда — белое сияние недосягаемой высоты. — Я чувствовал в прошлом. — Ты почувствуешь и в будущем. Только тебе нужно выбраться оттуда. — Откуда? — Джэ завороженно смотрит на мягкий свет, переставая ощущать боль. Тишина. Белая тишина. Даже в ней ему лучше, чем в багровых всплесках звуков, которые возвращаются, приближаются и кружатся с беспорядочными визгами. — Ты когда-нибудь думал, достоин ли ты жизни? — громкий кровавый всплеск рвет структуру разума, отдаваясь эхом в каждом уголке. — Может, давно пора было уйти? Уйти? УЙтИ? — Ты не достоин жизни, прими же хотя бы смерть достойно! — Не достоин?.. — кровавые океаны хлещут из глаз, топя пространство, океаны отчаяния и страдания. — Нет, ты достоин! Все достойны жизни, слышишь?! Ты должен отстоять свою жизнь сейчас! Громадный вдох, вбирающий оставшийся воздух. Джэ закрывает глаза и, ведомый неведомой силой, падает, падает, падает, летит на самое дно слезотворно созданного им океана. Странно, что он может дышать. Он касается дна и чувствует, как его засыпает чем-то, словно песком. Низший открывает глаза и вновь видит лицо хозяйки, теперь уже искореженное смертью. Трупы. Он засыпан миллионами черных трупов. Низший ставит на повтор услышанные слова, пока не понимает их значения. — Мне нужно выбраться? — робко спрашивает он, пугаясь объема своего голоса. — Да, тебе нужно выбраться! Ты видишь выход? — чужой голос — одномерное пространство. — Нет.. Я вижу только сияние, — Джэ не знает, как стиснуть свое четырехголосие до тонкости полотна. — Где оно? — но голос, несмотря на опасения, не заглушается и не теряется. — Наверху. — Иди наверх. — Я не могу. Я завален. — Чем? — Трупами. — Чьими? — Прошлой жизни. Наверное, мое место — здесь, — смирение приносит на руках отстраненность, и глаза покорно закрываются, чтобы распахнуться в ту же секунду. — Нет, твое место — в будущем. Твое место — в жизни! Ползи по ним, пробирайся сквозь них. Иди к сиянию! И Джэ следует голосу, поверив в чужие истины. Он медленно карабкается вверх, цепляясь за разлагающиеся конечности и головы, которые он узнает. Ему страшно видеть, как тела рассыпаются, стоит ему встать на них, чтобы лезть дальше. — Тела рассыпаются.. — ему очень страшно, и он закрывает глаза, пытаясь идти на ощупь. — Это ничего! Продолжай идти. — Но.. Часть моей жизни — рассыпается. Они ведь — все мое прошлое, — уровень океана беззвучных слез снова повышается. — Это все равно! Сейчас ты должен выбраться к своему будущему. Иди. И Джэ идет, плача теперь уже навзрыд, открывая глаза лишь на пару секунд, чтобы уцепиться за что-то, он послушно пробирается сквозь рассыпающиеся тела, пока не видит свое собственное. Легкие обтекают кровью, низший не может дышать. Широко распахнутые глаза исступленно смотрят на самого себя — в сохранности, почти живого себя. Он понимает — если пойдет дальше, то его тело тоже.. рассыпется. — Я не могу идти дальше, — захлебываясь багровыми рыданиями, Джэ садится напротив, не отрывая взгляда от самого себя. — Почему? — голос, набирающий обороты, звучит непривычно взволнованно, заставляя поднять глаза к белому сиянию, что просачивается сквозь горы тел. — Здесь мое тело.. Если я пойду дальше, оно рассыпется, — вместо тела рассыпается последнее слово, шепот которого сквозит отчаянием. — Я не могу- — Но если ты остановишься, ты навсегда останешься там! Тебе нужно выбраться! Кто этот голос? Почему он так эмоционален? — Если я разрушу все до основания, что от меня останется? — Джэ опустошенно смотрит вверх, заставляя слезы прыснуть из чужих глаз. Енкей не понимает, как себя чувствует. Это уже слишком. Все, что происходит внутри этого низшего — нашло отражение в его прошлой жизни. С каждым словом в погибающем Западном он видит погибающего себя. Последний безнадежный вопрос разбил высшему душу, потому что это вечный вопрос Енхена к самому себе. За эти четыре часа двадцать семь минут Енкей переосмыслил столько, что новых истин хватит на всю оставшуюся жизнь. И он не может спокойно смотреть на то, как низший умирает, цепляясь за прошлого себя, умирает, боясь разрушить все до основания ради своего будущего. Спасая низшего сейчас, Енхен спасает себя. И он не может, абсолютно не может допустить его смерти, как не может допустить и своей собственной. Взгляд на часы приводит в ужас, но высший не знает, что ответить. У высшего никогда не было ответа на этот вопрос. Джэ молчит, а крупная перманентная дрожь его конечностей начинает мельчеть. Джэ молчит, а дыхание теряет свое глубину, становясь поверхностным. Енхен не может спокойно смотреть на то, как он все-таки умирает, Енхен не может лицезреть то, что не может его спасти. Не может спасти его, словно самого себя. Он никого не может спасти. Слезы всхлипами озаряют залитую последними оранжевыми лучами комнату, Енхен чувствует, будто сам сейчас умрет от собственного бессилия. — Почему я слышу слезы? — слабый голос заставляет дернуться и резко вдохнуть, собирая жемчужные осколки надежды. — Потому что я очень хочу, чтобы ты выбрался, несмотря ни на что. Потому что я хочу, чтобы ты выжил, чтобы ты пришел к будущему, и не важно, что тебе придется для этого сделать. Разве твоя собственная жизнь — не ценнее, не важнее всего остального? Не первостепеннее даже прошлого тебя? Енхен уже нисколько не сомневается, что обращает эти слова не к одному низшему. Он говорит себе, и тоска по всему огромному пласту произошедшего разрушается в этом крике его души, что пытается спасти. Спасти низшего, спасти его самого. Он и Западный сейчас будто срастаются в одного человека. Связь с происходящим колеблется, но не рвется. Он не позволит ей порваться сейчас. — Да.. Жизнь - ценнее.. — Поэтому выбирайся оттуда! — Мне страшно. Мне страшно увидеть, как я рассыплюсь так же, как и все другие тела здесь.. — Но это твой единственный способ! Ты должен выжить! Не бойся, я встречу тебя на выходе! И Джэ пробирается вверх, со слезами лицезрея рассыпающегося себя, карабкается к сиянию, минуя черные трупы своих воспоминаний. — Я выбрался. — Ты достиг сияния? — Еще нет. — Как ты можешь пробраться к нему? — Я могу плыть. Через океан моих слез. Дыхание снова схватывает, и сил хватает только на то, чтобы сдавленно ответить "плыви". И Джэ отталкивается от праха, плывя прямиком к жемчужной россыпи внутреннего света, пересекая кровавый океан своих слез. Ему жалко оставлять все внизу, но он плывет, поверив словам о способе выжить. Он плывет, изо всех ничтожных сил тянясь к спасению. Этот океан кажется бескрайним, но сияние не теряется из виду, и это оказывается главным. Он подплывает все ближе и ближе к голубоватой поверхности, озаряющей его мягким светом. Он уже чувствует тепло голубого воздуха наверху, он совсем рядом с выходом, и, последний раз посмотрев вниз на трупы его памяти и прошлого себя, от которых почти ничего не осталось, он делает последний рывок и выныривает. Он выныривает в подернутую синей дымкой реальность, резко принимая полусидячее положение и ужасается, увидев перед собой высшего, он вздрагивает, непослушным телом изо всех сил пятясь назад. Енхен полуулыбается, осознавая то, что низший наконец смотрит на него видящими глазами. Смотрит — и правда видит его, а не искаженную своим сознанием реальность. — Тише, — Енхен медленно подвигается ближе, обеспокоенным диким страхом в его глазах. — Не бойся меня, — он так же медленно и боязливо прикасается к чужому плечу. Выдыхает, видя реальную реакцию низшего. Джэ узнает этот голос, пусть он и превратился в успокаивающий полушепот. — Я.. жив? — во взгляде тонет испуганность, встречаясь с этой теплой, отчего-то заплаканной улыбкой. — Ты жив, — голубой голос как теплая вода прикасается, успокаивая дыхание. — Все хорошо, ты смог выбраться, — кажется, в этих глазах облегчения больше, чем в мыслях Джэ. Это голос его сияния, его света, что вывел из мрачного пространства и сохранил ему жизнь. Джэ смотрит завороженно, не понимая до конца, почему его сиянием оказался незнакомый высший, и почему этот незнакомый высший так сильно переживает его спасение. — Вы спасли меня, — он оставляет умозаключение, продолжая сквозь синий воздух смотреть в блестящие глаза. Высший поджимает губы в одному ему известной схватке переживания. Он качает головой, заставляя не отрывать от себя непонимающий, но такой же завороженный взгляд. — Это ты смог выбраться. Оставив все свое прошлое позади, даже отпустив прошлого себя, — слова, эти сокровенные для Енкея слова даются тяжело. Ему не верится, что их произносит действительно он. Не выдержав потерянного взгляда низшего и груза собственных переживаний за некое переплетение их двух совсем разных жизней, Енкей осторожно прижимает Западного к себе, продолжая лить голубой полушепот и успокаивать, успокаивать, успокаивать. Он невесомо водит по его спине, мокрой щекой прикасаясь к залитой синевой вечера чужой щеке. Джэ не знает, что происходит с ним, но в этих спасительных объятьях хочется утонуть, этим успокаивающим словам хочется верить, и этому человеку — доверять. Он тянет свои руки к высшему, оставляя их лежащими на чужих плечах, прижимаясь ближе к источнику его сияния. Он судорожно вдыхает тепло осторожно-нежных касаний и успокоенно лишается боли за всю прожитую жизнь, оставляя ее там, внизу, на дне кровавого океана слез, вместе с прахом тысячи трупов прошлого.