В мире, где каждый себе отвратителен

В мире, где каждый себе отвратителен, ты изо всех сил не даёшь ему утонуть. Когда ты в очередной раз обрабатываешь его гнойный нарыв, пока он плачет тебе в плечо от боли и обиды, ты понимаешь, что с его смертью наступит и твоя. Не от гнойников, которые ты прячешь под длинными рукавами толстовок, несмотря на жару, не от отшелушивающихся струпьев на щиколотках, которые ты скрываешь под длинными носками, даже не от расходящейся трещинами кожи живота под футболкой. С концом Юлика наступит и твой. Сколько раз ты снимал его с подоконников, мостов и крыш? Сколько раз отбирал лезвия, бритвы, ножи? Прятал все таблетки, кроме гомеопатии и БАДов? Ты сбился со счета. Ты готов голыми руками придушить того, кто заставляет страдать виновника твоей же болезни. И каждый раз, когда Юлик выплёвывает так ненавистное тобой «Дима...», каждый раз, когда его плечи содрогаются от беззвучного плача в подушку, когда он уверен, что ты не слышишь, и когда сразу же замирает, стоит тебе только коснуться его, только попытаться взять на себя хоть часть его боли, каждый ебаный раз ты готов лезть на стену, готов вырывать ногтями гнойники на запястьях, готов на все, только бы он почувствовал себя лучше, почувствовал себя хоть немного нужным. Он снова начал курить. Очень много и очень крепкие. Когда он заходится кашлем, ты хочешь отдать ему свои легкие, хочешь отдать ему все свои так ненавистно рабочие органы. Только бы ему стало чуть менее херово. В вашем отвратительном мире, где от неразделенной любви кожа начинает покрываться гнойниками и рваться, ты находишь свое спасение в нём. Но ты обжигаешься после первого признания. В голове навсегда одна и та же картина: Юлик чешет пальцы, соскребая струпья, и распечатывает пачку парламента, а ты выплевываешь своё такое ненужное, такое отвратительно глупое признание. И он смотрит на тебя с таким испугом и жалостью, с таким сожалением, что ты сразу же жалеешь, что не покончил с собой в ту же секунду, что не умер до этого в подворотне, проглотив свои отвратительно сильные чувства. Он шепчет: «Почему ты... о нет, Руся...», и всхлипывает. Обнимает тебя и рыдает в ткань толстовки. Ты обнимаешь в ответ, шепчешь в волосы ничего не меняющее: «Я же не специально, я просто...», совсем не нужное: «Прости, я...», совсем-совсем не подходящее: «Я же не специально, Юлик...», а он сжимает ткань все сильнее и не может остановить слезы, пока часть толстовки не становится совершенно мокрой. Вы съезжаетесь. Ты готовишь отвратительно безвкусные омлеты, заказываешь отвратительно вредную еду, отвратительно нежно целуешь его в волосы, когда он выползает из спальни – разбитый, заплаканный и чешущийся. Отвратительно бережно мажешь его гнойники заживляющей мазью, хотя вы оба понимаете, что это капля в море – ведь когда один заживает, на его месте тут же вспухают два новых. Но ты продолжаешь день за днём поддерживать хотя бы невесомую надежду на лучшее завтра, ты шепчешь успокаивающие, но такие пустые слова, звучащие как по шаблону, а Юлик лишь кивает и шепчет: «Спасибо», хватая тебя за руки, выдыхая сигаретным дымом в кожу, обнимая так крепко и искренне, что, если не смотреть в его абсолютно пустые глаза, можно на несколько секунд убедить себя, что всё взаимно. Но только он отстраняется, отводя взгляд в сторону, руки начинают чесаться в три раза сильнее, а гниющая чёрная дыра, образовавшаяся вместо сердца, поглощает остальные органы. В одну из удушающих ночей он уходит курить, хлопает балконная дверь. Вы живете на третьем, поэтому ты не боишься за его жизнь. Возвращается с тяжелым ароматом табака на волосах, с минуту молчит, думая о чём-то, прежде чем тишину разрезает несмелый шёпот: – Ты спишь? Поворачиваешься к нему лицом, шепчешь, что нет, не спишь, вот ты здесь, готовый поддержать и подставить плечо, если нужно. Юлик приближает своё лицо к твоему и касается своими губами твоих. По венам проскакивает электрический ток. Углубляешь поцелуй, притягивая его к себе. Переваливается через тебя на соседнее место, болезненно шипит, видимо, ты задел язвы. Извиняешься, но он лишь мотает головой. Его силуэт слабо освещён искусственным светом с улицы, но теперь в голове навсегда момент, когда он стягивает футболку и немного неуклюже снимает боксеры. Как заворожённый, повторяешь за ним, стягивая шорты и трусы, но оставляя свитшот и носки на месте. На ногах ещё ничего не вскочило, а об остальном Юлику пока не надо знать. Не до этого. Совсем не до этого, когда он приближает голову к твоему члену, трется слегка щетинистой щекой о бедро, и будто замерзшими пальцами обхватывает основание, проводя ими до головки и обратно. Выдыхаешь сквозь зубы. Это так неожиданно, это так нереально, что тебе хочется ударить себя, чтобы проверить – не сон ли это. Не сон ли это, когда Юлик вбирает в рот твой уже полностью эрегированный член, с пошлым чмоком выпуская его и сразу же перехватывая рукой. Тебе хочется ударить себя, чтобы проверить – не сон ли это, но тебе до ужаса не хочется просыпаться, поэтому ты только неуверенно кладёшь ладонь ему на щеку, большим пальцем отирая скулу. Она влажная. Но ты не слышал, чтобы в квартире шумел хотя бы один кран. Юлик слишком много плачет. Тебя это не раздражает, тебя это невероятно беспокоит. Он приподнимается, продвигается вперёд и, приставив твою головку к своему анусу, резко садится, выбивая у тебя отвратительно громкий стон. Тебе хочется думать, что это по любви, но он приближает своё лицо к твоему для поцелуя и ты, обхватив его ладонями, чувствуешь непрерывно текущие слезы. Он целует тебя рвано, скользко, всхлипывая, шмыгая и выдыхая в приоткрытый рот. – Перестань, – пытаешься оттолкнуть его, но он упрямо дёргает головой и двигает бёдрами. Вверх-вниз, вверх-вниз, как идеально отточенный механизм. Юлик прыгает на твоём члене и глотает слёзы. Этого ли ты хотел? Кончаешь с комом тошноты в горле, Юлик молча сползает, поднимается с кровати и уходит в ванную. Слышишь шум воды и, с трудом заглушаемые открытым краном, подавляемые крики. Смотришь на свои ноги – на них появилась парочка маленьких, но гноящихся язв, отвратительно ярко блестящих от рассеянного фонарного света, пробивающегося через грязный тюль. Ты и сам чувствуешь себя невероятно грязно. ______________ Сегодня ты проснулся и не нашёл Юлика в квартире. Дыхание перехватывает, а руки моментально становятся мертвенно холодными. Он не онлайн и не отвечает на звонки. Ты бросаешь беглый взгляд в – отвратительно грязное – зеркало – отвратительно медленного – лифта, выбегая в одних спортивках и толстовке, схваченной в последний момент со спинки стула. Из зеркала на тебя смотрит умерший месяц назад человек. Язва открылась прямо на щеке и приветственно поблескивает гноем. Ты не чувствуешь боли, только по инерции дотрагиваешься до неё, сразу же пачкая пальцы. Отвратительно. Вытираешь их о ткань толстовки. Тебе всё равно. Только бы Юлик был в порядке, только бы Юлик был... Не позволяешь мысли о том, что ты опоздал, даже на долю секунду задержаться в сознании. Ты знаешь, куда бежать. Нет времени на такси, ни на что нет. Преодолеваешь два квартала за рекордное время, пугая прохожих, оказываясь перед отвратительно знакомой аркой, запрыгивая в неё, как в последний открытый портал в жизнь. Рядом с диминой парадной сидит Юлик. Он не курит, не ищет что-то в телефоне, он просто сидит и смотрит куда-то в пустоту. Ты осторожно подходишь ближе – только бы не спугнуть, только бы не сделать что-то не так – и останавливаешься в полуметре от него. Тихо зовёшь по имени – и он откликается. Поднимает на тебя усталые глаза и как-то механически улыбается. Подходишь совсем близко, садясь на корточки рядом, опуская голову ему на колени и облегченно выдыхая. Чувствуешь его ладонь на твоих волосах. – Я больше ничего к нему не чувствую. Вздрагиваешь. Ты отвык от его голоса. Последние дни Юлик ничего не говорил, только бесконечно курил, смотрел куда-то вдаль и еле-еле приподнимал уголки губ в попытке улыбнуться, когда ты обращался к нему. Поднимаешь голову, ладонь смещается с волос на шею – и ты видишь будто совсем не его глаза. Они влажные, блестящие и невероятно живые. – Ни-че-го, – повторяет как мантру, а затем внезапно смеётся. Так искренне, так открыто и немного сумасшедше. Он сбивчиво рассказывает, как ночью снова отправился сидеть к нему под дверь, потому что пустота внутри стала невыносимой, а дверь вдруг открылась. Но вышел не Дима. Вышла Ксюша и шёпотом сказала: «Мне очень жаль. Но Дима... всё» – и, расплакавшись, обняла его. Юлик не разрыдался, не обнял в ответ, он просто продолжил стоять, не веря в произошедшее. – Будто я и не любил его никогда, понимаешь? – ты мотаешь головой из стороны в сторону, ты сжимаешь ткань штанов Юлика, тебе не понять. Он не приходит на похороны. Пожимает плечами и говорит, что ему это больше не интересно, а вечером тихо признаётся, что боится видеть его еще раз, пускай и последний. И ты просто счастлив, что его страдания наконец прекратились. Больше тебе ничего не нужно. Новых нарывов у Юлика не появляется, а старые начинают затягиваться сами. Он курит все меньше, а улыбается и смеётся так часто, что ты не веришь, что это он. Но твои гнойники никуда не пропадают. С каждым днём, с каждой новой улыбкой и прикосновением они лишь множатся. К дурацкому розовому пластырю на щеке ты уже привык как ко второй коже, но воздух резко кончается в лёгких, когда ты снимаешь худи, чтобы залезть в душ. От плеч до запястий блестит дорожка из нарывов и гнойных подтеков, а от груди до пупка расходятся глубокие трещины, в которые легко можно вставить копеечную монетку – вот-вот и польются тонкие упрямые струйки крови, только надави. Когда вода попадает на тело, ты вскрикиваешь, едва не теряя сознание. Тут же раздаётся стук в дверь и обеспокоенный голос Юлика. Перед глазами белое марево, ты выпадаешь из реальности, от боли слезы сами стекают по лицу, пока ты сползаешь вниз по кафельной стенке. Жжётся, как же жжётся. Но не на коже, а внутри. Обманывай себя сколько хочешь, но ты не можешь обмануть болезнь. Юлик избавился от одержимости Димой, но он не чувствует к тебе ничего кроме благодарности. А ты от своей одержимости отречься не смог. Перед тем, как белесый туман успевает заполонить все видимое пространство вокруг, чувствуешь холодные руки на груди и лице. Угасающим сознанием улавливаешь, что тебя трясут и зовут по имени. «Дурак, это не так работает, это не вытрясти» – последнее, что успевает промелькнуть в сознании, прежде чем ты отключаешься. Приходишь в себя на диване в гостиной. С трудом разлепив глаза, замечаешь Юлика, в отдалении негромко говорящего по телефону. «Это точно сработает?» Вслушивается в ответ на другом конце Питера. «Даже если так, я не могу, чтобы он...» – осекается, стоит вам встретиться взглядами. Резко прощается и сбрасывает, быстрым шагом подходя к тебе и плюхаясь на колени у изголовья. Молча наблюдаешь за ним, пока он носится с аптечкой и бинтами, обрабатывает гнойники и трещины, шепча что-то успокаивающе-приободряющее, когда ты невольно шипишь и кривишь лицо. – Какой ужас, и ты это скрывал... – уже ночью сквозь дрему слышишь беспокойный шёпот. Тебе хочется переубедить его, сказать, что это всего лишь царапины, заживёт, ничего страшного – ну чего ты – вытереть эти слёзы, которые не должны больше портить такое красивое лицо, такое идеальное, с таким живым-живым взглядом. Ты хочешь, чтобы он снова смеялся, снова рассказывал дурацкие истории, пронзая твою кожу улыбками. Но ты не можешь. Язык будто провалился внутрь, а тело онемело. Слышишь то удаляющиеся, то приближающиеся шаги – Юлик ходит по комнате туда-сюда, эта дурацкая привычка – ходить и думать – всегда тебя забавляла. Но сейчас тебе совсем не до смеха. Ты не знаешь, сколько ты проспал, постоянно просыпаясь, но не имея возможности двигаться, только слегка дёргаться, но это, скорее всего, самообман, будто дерёшься во сне. Кажется – вот-вот встанешь, но вместо этого организм просто посылает тебя ко всем чертям, посылая новые волны болезненного сна. Ты постоянно проваливаешься, задыхаешься и заходишься в лихорадке. «Наверное, это конец. Отвратительная смерть отвратительного человека» – мелькает в воспалённом сознании. Но ты просыпаешься. Наконец просыпаешься полностью, вновь обретая контроль над телом. Гнойники уже не так сильно болят, кажется, некоторые побледнели. Ты вдруг усмехаешься своей дурости. Отчего им побледнеть? Видимо, во время полукомы кожа совсем устала пытаться сохранять хотя бы отдаленно приличный вид, выглядя теперь как бумага. Хотя твои грудь и живот и есть бумага – тонкий пергамент. Дёрни – порвётся, заходясь алым. Держась за стену, медленно выходишь из спальни, надеясь увидеть Юлика, но за столом сидит чья-то совсем чужая сгорбленная худая спина. Делаешь шаг ближе – незнакомец оборачивается. Застываешь на месте – на тебя смотрит осунувшееся, но все ещё до боли знакомое лицо. Лицо твоего худшего врага. – Привет, – спокойно произносит Дима, – Присаживайся, надо поговорить. – Но ты же..? – Слова с трудом выходят из горла. Руки начинают саднить, так и прося ладони сжаться в кулаки и вмазать по этому ненавистному лицу, которое в ответ на твой недовопрос лишь поднимает брови и как-то грустно улыбается. Шаркая, доходишь до стула напротив Димы и плюхаешься на мягкую обивку. – О чем мне говорить с покойником? Дима пожимает плечами и размешивает ложкой чай. Вот только в чашке пусто. – Ты ничем не лучше меня, Руслан. Ты в паре недель от того, что видишь сейчас, – с этими словами оттягивает кожу на тыльной стороне ладони. Пергаментная полоса кожи отрывается с невероятной легкостью, обнажая подгнивающее мясо и жёлтые кости ладони. Невольно передёргиваешься. Отвратительно. Смотришь на свои руки. На тыльной стороне ладони, очерчивая косточки, красуется свежая трещина. Ну надо же. – Он плакал из-за тебя почти каждый день, – глухо произносишь, не смотря на Диму. Ты не знаешь зачем ты вообще это говоришь, просто хочется наконец стереть это отвратительное выражение отрешенного просветления на его лице. – Из-за тебя он собирается покончить с собой, – Дима закуривает оставленные Юликом на столе сигареты. Ты не веришь. Юлик же выглядел таким счастливым, таким радостным до того как... Ах да, ты снова все испортил. Ты и твои дебильные чувства, расцветающие сочащимися гнилью бутонами на коже. Но ведь плохо только тебе, Юлик же... – Ему удушающе жаль тебя, – Дима отвечает на твой немой вопрос по-киношному затягиваясь. – Из-за меня умирали люди, Руслан, – внезапно придвигается слишком близко, перегибаясь через стол, – на моих руках столько крови, что я могу ей умыться, – отчетливый запах трупного разложения бьет в нос. Он хватает тебя за руку, приближая своё лицо к твоему так близко, что ты успеваешь рассмотреть опарыша, копошащегося в его глазнице. Надо же, ты ещё способен чувствовать отвращение к кому-то кроме себя. Струпья на пальцах саднят, когда Дима сжимает их своими, плотно обтянутыми иссушенной кожей. Ты видишь, как на них проступают бордовые пятна, расползаясь от пальцев до локтей. – Не дай своим рукам запачкаться так же сильно, – последнее, что он говорит, выдохнув сизый дым тебе прямо в лицо. На этот раз уже точно просыпаешься по-настоящему. Уходит несколько минут на то, чтобы все осознать. Тело болит так, будто тебя сначала использовали вместо шайбы, а потом всем хоккейным клубом избивали за гаражами. На кухне никого нет, в ванной тоже. В квартире очень чисто. Как-то даже болезненно чисто и... пусто? Вздрагиваешь, понимая: нет половины вещей Юлика. Нет и его самого. Экран телефона показывает новое сообщение, отправленное пару часов назад: «Я в Ульяновске, не теряй, нужно уладить пару вещей». То, что он хотя бы не бесследно исчез, сбежав от твоего разлагающегося заживо тела, немного успокаивает. Дозвониться или дописаться до Юлика не получается, а номера его матери ты не знаешь. Тебе остаётся лишь с грустью глядеть в окно, листать бесполезные ленты соцсетей и очень много спать, потому что организм требует постоянного отдыха. С каждым днём чувствуешь себя все лучше. Через неделю появляются силы самому приготовить завтрак, не заказывая доставщиков, и даже дойти до душа. Стягиваешь кофту и не веришь глазам: трещины, которые ещё недавно разрезали кожу на уродливые лоскуты и алеющие бороздки, теперь выглядят как обычные неглубокие шрамы, а язвы затянулись хоть и тонкой корочкой, но больше не гноятся. Отклеиваешь пластырь от лица, под ним оказывается обновлённая розоватая кожа. И ты всё понимаешь. Абсолютно всё. Осознание будто ударяет тебя табуретом по затылку, вырывая из груди крик отчаяния. Все, что сейчас нарушает тишину квартиры – твоё бесконечное «Нет-нет-нет», твоё безумное «Не мог же он», твоё жалкое «Только не это, только не...». Телефон отвечает ставшим привычным мерзким писком и ещё более мерзким «абонент находится вне зоны доступа...», отшвыриваешь его на кровать и процеживаешь пальцами волосы, пытаясь найти хотя бы один вариант альтернативного развития событий. Хотя бы один вариант, где Юлик остался живым. Хотя бы маленькую зацепку, что слова Димы были не правдивы. Он же ошибся. Он точно ошибся, Юлик бы никогда не... В голове как назло всплывает его тёплая улыбка и обеспокоенные глаза, на дне которых плескались тревога вперемежку с отрешенностью. Чувствуешь ли ты всё ту же отвратительную одержимость? Не можешь сказать точно. Теперь изнутри тебя сжирает вина, глаза застилают слезы безысходности, слезы беспомощности, слезы ужасающей утраты. Утраты, в которой больше некого винить – только себя. Ты убийца, Руслан, ты убил самого дорогого тебе человека. Дима улыбается тебе из зеркала и разводит руками: а как ты думал? Теперь ты ещё хуже меня, я хотя бы мертв. А ты жив, ты жив ценой чужой жизни. Ну и каково это? С руками по локоть в крови любимого человека? Необычно, правда? Ты привыкнешь, Руслан, тебе это даже понравится. Бьешь кулаком по стеклу. Глупо, слишком сильно, мириад трещинок выплескиваются из твоего кулака, но морок растворяется, искаженно смеясь в осколках. Ублюдок. Ты начинаешь сжирать себя изнутри. Есть совершенно не получается, все силы уходят на поиски информации по одним и тем же запросам: «почему пропали язвы», «причины излечения от трещин» и «морги Ульяновска». Но пока ты не увидишь тело, не сможешь до конца поверить. Не сможешь задушить эту еле теплящуюся в груди надежду. Но если он спрыгнул, будет закрытый гроб. Тебя вообще будут ждать на похоронах? Сможешь ли ты прийти? Конечно, нет. Дима по-отечески кладёт ладонь тебе на голову, а ты заходишься в рыданиях. Просыпаешься, когда рассвет начинает только-только набирать силы и несмелыми лучами проникать в густую серость квартиры. Куришь на кухне последнюю сигарету из пачки, оставленной Юликом, кажется, уже целую вечность назад. Решение не приходит внезапно, оно просто всегда было в голове, но ты очень тщательно его отгонял. Но каждая мысль о Юлике, его тёплых руках и искрящейся улыбке, о его теле, распластавшемся на асфальте в полутора тысячах километров от тебя, о его моментально побледневшем лице и потерявших блеск глазах, добавляли безжалостные трещинки к твоей мысленной стене, ограждающей от той единственной идеи, сейчас кровью стучащей в висках. Ты встаёшь, затушив сигарету о пепельницу, провожая взглядом последние струйки дыма, которые она испускает перед тем как окончательно истлеть. И ты истлел. Теперь ты окурок, оставшийся от того человека, которым был. Пускай с язвами, но хотя бы со смыслом жизни. Теперь твоя кожа идеально чистая. До отвращения здоровая. До тошноты гладкая и ровная. Ты никогда не был так противен себе, как в эту минуту. Ты никогда не испытывал к себе большего отвращения, как сейчас, когда ты берёшь в руки кухонный нож и приставляешь слегка затупившееся лезвие к пульсирующей венке. Вдох. Надрез. Кровь. Такая живая, струящаяся по руке на пол. Наконец-то руки в крови того, кто действительно этого заслужил – в твоей. То, что когда-то было Димой, а сейчас представляет из себя скелет, обтянутый сгнившей кожей и оставляющий за собой могильных червей, одобрительно кивает из угла комнаты. Этого недостаточно. Порез неглубокий – таким только манипулировать и выбивать место в психушке, но никак не присоединиться к покойному миру и к... Юлику. Сглатываешь ком в горле. Подносишь лезвие к шее. Сейчас всё наконец завершится. Артерия яростно пульсирует, будто пытаясь увернуться. Нет, больше тебя здесь ничего не держит. Отводишь руку, следующим движением ты вонзишь острие в горло. Во входной двери проворачиваются ключи. Лезвие падает на пол. Дима разочарованно вздыхает, из его рта вываливается ком опарышей. Дверь открывается. Кто-то осторожно заходит в квартиру, стараясь не шуметь. Тихо закрывает за собой, разувается и выходит из коридора на кухню. Дубликат ключей может быть только у одного человека. Юлик смотрит на тебя ошалело, взгляд мечется то на нож, то на кровь на полу и руке, то на твоё лицо, застывшее с тем же выражением искреннего удивления. – Успел, – произносит на выдохе и с разбегу обнимает тебя, вжимаясь грудью, пальцами крепко хватая ткань футболки и вопя в твоё плечо. Неповрежденной рукой обхватываешь его в ответ, он зарывается носом в ключицы, вдыхает, облегченно стонет. Отстраняется, усаживает на стул и бинтует твою руку. Бинт пропитывается алым, но кровь останавливается. Юлик несильно ударяет тебя кулаком в грудь и шепчет: – Я поехал в Ульяновск, чтобы свести счёты с жизнью, но я не смог, Руслан, я не смог... Но зачем? Зачем ты..? А если бы я не успел... – сбивчиво, глотая слова, но с таким нескрываемым волнением в голосе, что тебе становится за себя стыдно. Ты молча встаешь и задираешь футболку. На теле нет ни одной язвы или хотя бы следа от трещины. Он загипнотизированно проводит горячей ладонью по твоей коже – вверх-вниз – и поднимает глаза, глядя прямо в твои: – Я знаю. И улыбается, и смеётся, и снова прижимается к тебе всем телом. – Я поэтому и не смог, Руслан, я вовремя понял. Всё-всё понял... Дима лежит грудой костей где-то далеко-далеко в земле, а ты жив – и ты здесь. И ты прижимаешь живого Юлика к своему живому сердцу. И тебе хочется плакать от счастья.