Души змеи своей прекрасные порывы

Деревянный ящик, обитый железом — жесткий и неудобный. Шэ Ли не жалуется. Боль в заднице он, конечно, никогда не считал своим уделом, но сейчас согласился с ней мириться, хотя бы потому, что это — обычный физический дискомфорт, а не сраный геморрой, официальным спонсором которого с недавних пор стал Хэ Чэн. Ли не особо интересовало, чем там занимается семейка Хэ, пока он не стал одним из главных бета-тестеров их продукции. Он даже придумал отличный маркетинговый лозунг: «Ваша больная жопа — наша забота». Наблюдая за тем, как от лица корейского парня отлетают кроваво-красные кусочки, Ли всерьез задумывается о том, чтобы переквалифицироваться в рекламщика. -Это, Змей-гэгэ, мы его загасили, — на Шэ Ли обращается лицо, перепачканное в чужой крови. Загасили － это еще мягко сказано. Ребята, которых дал ему под крылышко Хэ Чэн — настоящие отморозки, готовые раскатать в лепешку любого, на кого укажет папочка. Ну или мамочка. Плевать кто, ключевое — укажет, спустит с поводка, а дальше можно расчехлять кулаки и вперед. Шэ Ли ленивым движением поднимается с ящика, на котором сидел и подходит ближе к телу корейца. Он без понятия, чем парень успел насолить великому и могучему Лорду Геморрою, но и особого желания знать не имеет. Шэ Ли напоминает сам себе ребят, окружающих его — вот есть задание, вот есть цель, остальное — ерунда. -Тут закончили. Можно и по домам. Завтра большой папочка выдаст всем зеленые, — басит Шэ Ли, медленно отворачиваясь от куска человекоподобного мяса на земле. Парни вокруг весело гудят, и, утирая кровь с вспотевших лиц, идут прочь из переулка, освещенного двумя тусклыми фонарями. В голову Ли вновь закрадывается навязчивая мысль: «Когда же началась вся эта поебота?». Все эти обрывистые сообщения от Хэ Чэна с локациями и таймингом, кучка головорезов, обращающихся к Шэ Ли на «гэгэ», тот самый ядреный геморрой. Ли перебирает события и даты и в сотый раз за месяц складывает два плюс два. По всему выходит, что виноват Хэ Тянь. Именно после махача с этим мажором, к притону, на котором сидел Ли, подкатила снежная горилла А Цю на хромированном хамере и увезла Змея в чудесную Мажорляндию, где весь такой злой-суровый-мистер-Хэ посвятил его в грязные делишки Триады. Парень тогда даже не удивился — всегда знал, что толчок, он и есть толчок, будь это яма в земле или отлитый из золота сральник. Так и с семьями, где-то дела обстояли чуть красивее или лучше, но суть всегда была одна. Только вот, как у владельца элитного сортира, у Хэ Чэна свои правила. Например, ни слова не говорить Хэ Тяню о том, что Шэ Ли как-то связан с Триадой. Не контактировать ни с кем из Триады кроме самого Чэна, А Цю и подчиненных шестерок. Не спрашивать какого черта и зачем. Шэ Ли правила нарушать не стремится, не то чтобы он корчит из себя пай-мальчика — просто не видит смысла. Также как рептилии не нужно двигаться с нагретого камня, Шэ Ли не нужно выходить из зоны комфорта, даже если за ее границей что-то заманчиво блестит. С другой стороны — забавно со своего камня сквозь стекло террариума, разглядывать картину, на которой Хэ Тянь мечется, и пытается добиться от брата какой-то призрачной правды, не представляющей собой ничего ценного, а Хэ Чэн всячески эту правду прячет, будто уперев ладонь Хэ Тяню в лоб, как маленькому, и не подпуская ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Еще забавнее то, что правда валяется прямо у Хэ Тяня под боком. Он буквально трогал ее, со всей силы гладил по лицу костяшками. Но упорно не хотел признавать, что Шэ Ли, казалось бы, никчемный, может быть как-то замешан в делах братца. Шэ Ли тоже признавать этого не хочется. Он всегда считал себя честным гадом, вольным летать куда угодно, говорить, что угодно и бить ебальники тоже привык по собственному желанию и своими руками. Теперь же его непревзойденный талант вести себя, как гандон, свободно эксплуатирует тридцатилетний мужик. Будь Шэ Ли хоть немного более законопослушным всю прежнюю жизнь — непременно заявил бы на Чэна по статье о растлении, ну или хотя бы эксплуатации детского труда. Этой же ночью приходится лезть в машину А Цю, которая ждет на парковке круглосуточного магазина, расположенного совсем недалеко от того самого переулка. Шэ Ли аж чувствует себя выпускницей, которую после школьного бала папочка, словно кучер на карете, увозит в замок. Вот только вместо кучера и по совместительству папочки — мужик под метр девяносто, с рожей, об которую можно ломать кирпичи. А вместо кареты — все тот же хаммер, больше похожий на похоронный кортеж. Ли ни на что не жалуется. Он сидит на просторном заднем сидении, обитом черной кожей. В его распоряжении мини-бар, забитый газировкой и дорогим пивом, а в окне мерцает ночной город, который можно разглядеть, как не получалось раньше сделать этого с земли. Если кучер и карета в ассоциативном ряду с их реальной интерпретацией сходятся не слишком хорошо, то замок идеально подходил под описание места, куда привозят Шэ Ли. Огромный дом, окруженный ровными зелеными газонами и обнесенный позолоченным забором в традиционном стиле выглядит поистине впечатляюще. Шэ Ли о таких домах слышал разве что в сказках, и его собственная конура, с потертыми обоями, мало походит на эту мечту Маоиста. Каждый раз, стоит завидеть это место, возникает желание опрокинуть со стен все чертовы канделябры и факелы, чтобы сёдзи, украшающие дом, вспыхнули как спички. В кабинете Хэ Чэна панорамные окна, и даже несмотря на то, что внутри тепло, можно ощутить фантомный ветер, колышущий бонсай в саду, будто плотное, буквально бронебойное стекло, начищенное до кристального сияния, вовсе не отделяет кабинет от улицы. Шэ Ли окружают красные тона, что до смешного патриотично, когда речь заходит об одном из глав Триады. Однако сам Хэ Чэн выбивается из общего контекста, контрастирует черным смоляным пятном. Под его глазами простираются синяки, по цвету почти сливающиеся с похоронным костюмом, с которым он, кажется, не расстается даже во сне. Между Хэ Чэном и Шэ Ли около пяти метров. Пять метров гробового молчания, обоюдной усталости и неприкрытого презрения. Хэ Чэн восседает за столом из красного (кто бы мог подумать) дерева, привычно вытянув ноги и сцепив пальцы в замок у лица. В его взгляде такая вселенская заебанность, что хватит на весь евразийский континент. Хоть сейчас ставь палатку, с яркой вывеской: «Благотворительный фонд», и пихай в руки каждому желающему по ведру-другому сонливости и злого изнурения. Шэ Ли же, несмотря на шаткость своего положения, выдерживает на лице холодную, как ветер за окном, гнусную улыбку. Смотрит правым глазом из-под челки и держится так уверенно, что создается впечатление, что это ему тут обязаны по гроб жизни. Каким бы крепким орешком не был Хэ Чэн, он поддается этой иллюзии, отодвигает ящик стола и достает оттуда пачку красных (да сколько можно) юаней. Движением большого пальца бегло пересчитывает купюры и кладет на край стола. Ли улыбается чуть шире, в душе, конечно, и приписывает на свой счет еще одну победу. Хэ Чэн — один из немногих, с кем Шэ Ли еще ведет подсчет, потому что это имеет смысл. Потому что боится ненароком проиграть, но не то чтобы готов признать это. В конце концов, Змей привык получать свое, и сейчас, когда приходится прогибаться под мажористого упыря, ощущения, мягко говоря, неприятные. Этого мудака хочется поставить раком, заставить лизать ботинки и плясать под свою дудку. Пока, работа над этим только в процессе, а точнее, на том этапе, где Шэ Ли сам пытается не стать покорной сукой. -Знаешь, плохо врать любимому братишке, — голос Ли в тишине комнаты звучит набатом. — Да и чего секретничать то? Мы с тобой, вроде, ничем непристойным не занимались? Хэ Чэн молчит и даже не меняет положения головы, не моргает. Дышит ли? Он выглядит совсем как статуя или как жмурик. Второй вариант Ли лично для себя находит более поэтичным. -Мы вроде не в молчанку играем… -Мы вовсе не играем, — Ли не успевает договорить остроумнейшую колкость в конце фразы, и ему стоит недюжинных усилий сохранить выражение лица, а еще засчитать старикану полбалла. — Ползи обратно в нору, из которой вылез и не отсвечивай, пока не попросят. Шэ Ли наклоняет голову в другую сторону — теперь рассматривает Хэ Чэна левым глазом. У него почти выходит не беситься. Почти выходит не сжимать кулаки в карманах с такой силой, что короткие ногти впиваются в кожу. Почти. -Свою нору, да? Я думал она теперь тут. Неужели не подвинешься? Чэн смотрит холодно, решительно. Парой широких шагов пересекает пять метров, отделявшие его от Змея и встает вплотную. Он всей своей сущностью указывает на их колоссальную разницу в росте, пытается надавить, только вот Ли не поднимает головы, лишь глазами следует за лицом, обрамленным черными волосами и желтым светом лампы, закрытой головой Чэна. -К пятнице чтобы нашел того европейца, — говорит Чэн как бы мимоходом, будто не было минуты напряженного молчания, и уходит, сместив Ли плечом, а тому ничего и не остается, кроме как смотреть вслед. «Будет тебе европеец, хоть десять» — думает Ли и подавляет в себе желание харкнуть на сверкающий мраморный пол. Более хренового четверга Ли в своей жизни не припомнит. Этот оказался поистине выдающимся, единственным в своем роде. Так уж вышло, что не за одним Ли простиралась широкая грудь пантовой шарашки типа Триады. Было, видимо, в Пекине братство Европейцев. Все белые, огромные и по виду такие самоуверенные, что размера их общего эго хватило бы, чтобы расселить все провинции Китая. Может, это были Канадцы, может, Французы. Кто их разберет? Да и Змей не так часто посещал географию в школе, чтобы быть наслышанным о национальных особенностях белых. На его лице играет шальная улыбка и стоит ему отдать приказ — ребята Чэна — читай, ребята Ли — читай, отбитые придурки без инстинкта самосохранения — бросаются на стену из Канадцев. Шэ Ли отходит чуть в сторону и нащупывает в кармане брюк прохладную рукоять квайкена, а вторую руку складывает в пистолет и посылает воображаемую пулю в сторону противника. Ли мог бы сравнить эту потасовку с сексом в туалетной кабинке: быстро, тесно, душно и никакого удовольствия. После остается только болезненная ломота и усталость. Так и сейчас. Он размазывает кровь из носа по лицу и переворачивается на спину — смотрит в ночное небо. Только сейчас он замечает, что в мегаполисе звезд не видно. Ни одной. Хотя вот, что-то белое мелькает на периферии глаза. Стоит ему протереть глаза от пыли и крови и смахнуть с них челку, как становится понятно, что это белобрысая башка А Цю. У него, как всегда, недовольное ебало. У Ли бы тоже такое было, держи его Чэн на коротком поводке. Представить даже сложно, каково этому брутальному амбалу возиться по приказу Чэна с сопливыми детишками, кормить пса в особняке и работать у Ли шафером. Змей находит в себе силы улыбнуться этой мысли, за что сразу получает упрек со стороны самого А Цю, разгребающего дерьмо вокруг. Парень напрягает ноющие мышцы, переворачивается и отталкивается руками от земли, чтобы подняться, но замирает, пока отжимается. Он успел привыкнуть к образу Чэна, но этот мудак невольно приковывает взгляд. Его присутствие, как бы ни хотелось того признавать, заставляет держаться строже — соответствовать. Вот и сейчас, когда Чэн в своем похоронном костюме курит, облокотившись на тачку, Ли подбирается, а из его головы уходит туман. От Чэна, цепко следящего за ворочаньем Змея, не уходит его замешательство, и Чэн — Ли готов поспорить, — прячет полуулыбку за затяжкой. В офисе мужчина усаживается в свое кресло, обитое черной кожей и вновь осматривает Шэ Ли, по лицу которого все еще размазана подсохшая кровь. — За такой фантастический провал тебя, по-хорошему, надо отстранить. Ли стоит, сунув руки в карманы, и чувствует, будто он снова вернулся в школу, а директор отчитывает его за очередной проступок. Только сейчас директор — не пузатый лысоватый мужик ростом метр с кепкой, кабинет — не школьная каморка с дешевыми обоями, а проступок — проеб на несколько сотен юаней. Другими словами — ничего общего со школой. Тем не менее, в голове Ли все это обрастает фантомными ассоциативными связями. Он усмехается. В последний раз, когда он чувствовал себя так паршиво, Хэ Тянь лил на него приторную, липкую газировку, из-за которой пришлось выкинуть любимую футболку, а А Цю заламывал руки.  — Ну, отстрани. Только смотри, чтобы твоему отбитому братишке одна маленькая змейка ничего на хвосте не донесла. Ли почти шипит. Яд из него сочится, как из лимона сок, если надавить. Точно также брызжет в разные стороны. Кажется, немного попадает на А Цю, грозно возвышающегося в углу комнаты и он нервно дергается. Хэ Чэн же не подает признаков волнения или жизни в принципе. — Раз уж она такая маленькая, не составит труда раздавить ее. На взгляд Ли, такой обмен любезностями ничем кроме драки не может закончиться, и в ней победа останется за Чэном, если быть точнее, за А Цю, готовым в любой момент сорваться с места. Ли вынужден засчитать очко в их пользу. От того, что приходится сдаться такому мажористому ублюдку, как Чэн, парня трясет, и всю болезненную дрожь он сублимирует в кулаке, плотно сжатом в кармане брюк. — Только вот отстранять я тебя не буду. Ли ошарашенно поднимает голову и смотрит в глаза Чэна, на лице которого зримое удовольствие граничащее с оргазмом. Внутри Шэ Ли вздымается лава, шкворчащая и плюющаяся. Едва удается сдержать порыв броситься к дорогущему столу, опрокинуть его и придушить Чэна, плотно сжав его горло стальной хваткой. Чего Ли не переносит больше всего на свете, так это поблажек. Он сглатывает и вертит головой, будто делает зарядку, мычит себе под нос. Его ломает и так явно продолжится до тех пор, пока с лица старикана не сползет эта блядская ухмылка. -Ты, должно быть, кончаешь сейчас, да? — мямлит Ли, но так, чтобы Чэн смог разобрать, и тот усмехается, медленно прикрывая веки. Он встает из-за стола и проходит мимо Ли, привычно задерживаясь возле его плеча, шепчет: — Кончать я сегодня буду чуть позже, — шепчет так, чтобы бедный А Цю, придерживающий дверь кабинета, ничего не услышал. Ли остается стоять посреди кабинета со стремительно исчезающаей в зубах сигаретой и пылающим лицом. Перед тем, как зайти в комнату Чэна, Ли остервенело трет свою кожу жесткой мочалкой, почти раздирает до крови, пока струи душа сбивают с плеч пыль. В его глазах, широко открытых, полных ненависти, мелькают образы. Вот он сбивает руки в кровь об улыбку Чэна, вот засаживает ему по самые яйца, да так, что старикан под ним прогибается. Вот ебет его, а тому, стоящему раком, остается только жалобно стонать и молить, его, Шэ Ли, Великого Змея, о том, чтобы был хоть чуточку нежнее. Ли и не замечает, в какой момент вместо мочалки в его руке оказывается собственный член и как он начинает в эту самую руку толкаться. Кончая, Ли зажмуривается до рези в глазах, и на роговице остается образ, на котором Чэн ползает у его ног. Ли смывает сперму с рук и выходит из душа прямо в спальню Хэ Чэна.