В Бруклине-44 солнце

В Бруклине солнце: оно ядрёное, как радиация, и ясное — на небе ни облачка. Дети рисуют такую погоду на огромных листах яркими карандашами: синим, зелёным, жёлтым… Квентин просыпается от судорожного вдоха, как будто рядом кто-то упал, как будто от удара о постель выбило весь воздух из чьих-то лёгких. Он оборачивается, толком не проснувшись, и смотрит на Элиота. Элиот, неудобно застывший, будто тоже вскочил, так и не проснувшись. Он дышит сорванно и сипло, сжимает побелевшими пальцами смятое одеяло. Вторую руку жмёт к груди. Взгляд Элиота мёртво провален в комод — на крышке педантично расставлены его любимые фотографии. Их фотографии. — Эй… Элиот отшатывается, как ненормальный. Солнце, продирающееся через тонкую щель между шторами, жадно лижет его ключицы, скачет по лицу и панике, застывшей в глазах. Квентин чувствует, что этот взгляд жжет его лицо сильнее, чем летние +33 Цельсия. Элиот смотрит на Квентина, как на призрака, и это пугает сильнее всего. Смотрит так, будто только что Квентин был мёртв. — Господи, Кью. У Элиота мокрая спина. Кью торопливо принимает объятие — ему ничего другого не остаётся, это как ураган Виктория, как волна, ударившая в живот, — судорожное, болезненное и душащее. Он растерянно смотрит на влажную простынь там, где была спина Элиота. Хмурит лоб. Медленно гладит его по горячим лопаткам. Ему в ладонь тарабанит загнанное сердце. Он зачем-то говорит «ш-ш», и это так глупо. Но Элиот, кажется, успокаивается. Как всегда. *** Дети рисуют на огромных листах. Квентин помогает Джейме — у него проблемы с правой рукой, поэтому Квентин останавливается у его парты и берёт ядрёно-зелёный карандаш. Рисует траву под ослепляюще-жёлтым солнцем. На вкус Квентина здесь должно быть немного меньше цветов, — у них в парке столько нет, — но Джейме нравится так. Джейме шепеляво его благодарит, улыбаясь во все свои… пятнадцать или двадцать? Квентин сомневается. Он не считал. — Мистер Колдвотер, можно нарисовать Лаки? Квентин оборачивается и отвечает: — Конечно, можно. А затем мягко улыбается: у Синди почти весь лист пестрит яркими красками, это немного похоже на хаотичную мозаику, но так Синди видит их Центральный парк. Руки тоже в карандашной пыли: руки, ладони, пальцы, даже локти. Синди счастлива извозиться, здесь за такое не наказывают. Квентин считает, из неё выйдет прекрасная художница. Рисунки разные, нет ни одного похожего, хотя задание — банальнее не придумаешь. Нарисовать детскую площадку в парке. Патрик, прикусив язык, вырисовывает ярко-синим маркером пони на пружине. Квентин с нежностью думает, что это, наверное, его — Патрика — любимая карусель. Он скользит взглядом по рисункам и вздыхает полной грудью. Иногда ему кажется, что он может сделать настолько глубокий вдох, что что-то внутри сместится в сторону — губы сами растягиваются в счастливой улыбке. Он погружен в увлеченное детское бормотание, в скрип карандашей, но думает о том, что Элиот сегодня выходной, что дома снова встретит его сливовым пирогом. Не потому, что это всё, что он научился готовить, а потому, что это то, что сводит Квентина с ума. Особенно если Элиот уже попробовал кусок чуть раньше, — и тогда его губы будут со вкусом сахарной пудры и слив, когда он встретит его в прихожей. Квентин пытается — честное слово, он пытается, — съесть, уничтожить эту глупую улыбку, но она сама застывает на лице, когда взгляд цепляется за рисунок Элис. На ядовито-зеленой траве тёмная фигура в тёмном пальто. За ней ещё несколько — поменьше. Все они смотрят перед собой, на человека — размытого и нечеткого. Сердце подкатывает к глотке вместе с тошнотой, но стоит сделать шаг вперёд, присмотреться, и Квентин замечает, что это обыкновенные люди. Что Элис как раз рисует детскую горку, по которой взбирается схематический ребенок. У Элис два забавных светлых хвостика на затылке и очки с крупными линзами. — Это мой брат, — хвастается она, когда замечает, что Квентин смотрит. Она никогда не рисует родителей — это загадка для Квентина. Раньше это вызывало беспокойство, но Элис была здорова и, кажется, счастлива каждый раз, когда приходила в школу. Это вселяло уверенность. — Он пришел за мной, чтобы забрать с занятий. Квентин улыбается и гладит её по макушке. Картина больше не кажется ему пугающей, но жмущее беспокойство остаётся на самом краю сознания, как будто что-то болезненно сжалось в сердце, никак не желая разжиматься. Это проходит, как только он возвращается домой и попадает в крепкие руки Элиота. Всё проходит, когда он дома. *** После кошмаров Элиот… особенный. Они бывают нечасто, но они бывают. Элиот никогда не говорит о них слишком много, он не позволяет им задерживаться в этом месте, он не допускает кошмары в их жизнь. Дикий ужас, от которого просыпается Элиот, настолько сильный, что в спальне на время будто становится холоднее, но стоит Элиоту встретиться взглядом с Квентином — всё проходит. После кошмаров он швыряется на него, как голодный пёс, и часами не выпускает его из рук. Обнимает. Гладит. Держит. Не отпускает даже в шутку. Однажды после такой ночи Элиот крепко держал его за руку весь путь до работы. До самого входа в класс, на котором значилось крепкой табличкой: «М-р. Колдвотер». В такие минуты Квентина охватывает фантомное беспокойство. Это не контролируется головой — страх Элиота бывал настолько сильным, что пробивался через его сознание, кости и дерму — пёр наружу, как под прессом. Элиот будто переживал какие-то свои, вьетнамские флэшбеки. Квентин до сих пор не понимает, что это. Вряд ли Элиот действительно был в зоне боевых действий. Да, в дождливую погоду он всегда начинал прихрамывать на левую ногу, но когда Квентин спросил об этом, Элиот уставился ему в глаза, а потом обхватил руками за щёки и залпом выдал историю о сломанном в детстве колене. Вполне логичная история, но Квентин не поверил ни единому слову. Это не та ложь, которая могла бы беспокоить его. Это не та ложь, которую держишь в голове, пытаясь докопаться до сути. Эта ложь не мешает им. Она есть, но она безобидна. Ей уже шестой месяц — ровно столько, сколько они вместе. Она теплая и не горчит предательством. Отдаёт лишь бесконечной заботой. После кошмаров Элиот… особенный. Квентин моет посуду и наблюдает за ним в отражении оконного стекла: снаружи тёплые сумерки, а в небольшой кухне горит свет, поэтому видно хорошо, как в зеркале. Видно, как Элиот постукивает пальцами по столешнице, как облизывает губы и отворачивается, но взгляд снова и снова возвращается к Квентину. Гладит его спину, его плечи. Лоб прорезают морщины, аккуратные брови изламываются так, будто Элиоту больно. И от этого больно становится Квентину. Поэтому, когда Элиот решает заговорить, это неожиданно, но приносит беспокойство и облегчение в равной степени. — Ты счастлив, Кью? Квентин сглатывает и трёт тарелку под тёплой водой сильнее, хотя она уже достаточно чистая. Он выполняет это механически, потому что все, что отвечает за контроль рефлексов, съедает душный страх, который снова транслирует Элиот — большой, сломанный радиоприёмник. Он берется не пойми откуда, и единственное, чего сейчас хочется — чтобы Элиот прекратил хмуриться, чтобы прекратил испытывать эту фантомную боль, которой окатывает даже на расстоянии. Как от УФО. — Если ты о пироге, то сегодня ты превзошёл сам себя, — шутит Квентин вместо простого и понятного «да». Элиот как будто специально старается дышать бесшумно — так он сосредоточен на этом процессе. Снова барабанит пальцами. Затем поднимается и в несколько шагов оказывается рядом, смотрит очень близко, пока Квентин не откладывает злосчастную тарелку, не поворачивает голову, не заглядывает в его полные беспокойства — потрясающие, господи, — глаза. Он как будто хочет что-то сказать, но встречается взглядом с Квентином и забывает каждое слово. Разглаживается каждая беспокойная морщина на его лбу. Вьющаяся прядь падает на бровь и слегка вздрагивает каждый раз, когда Элиот моргает — видно, цепляется за ресницы. — Почему ты спрашиваешь это? Элиот молча смотрит. Отвечает виноватым изломом бровей. Создаётся впечатление, что когда-то он не досмотрел в чьи-то глаза, и теперь восполняет незаполненный резерв с лихорадочной одержимостью. — Конечно, я счастлив. У Элиота слегка вздрагивают крылья носа, как будто он делает слишком резкий вдох. Этот вдох Квентин знает, давно его изучил. В нём облегчение и сумасшедшая радость. — Я так сильно люблю тебя, — почти неслышно говорит Элиот, и Квентин чувствует, как остывает на руках вода. Он думает, что нужно закрыть кран, но вместо этого тянется вперёд и целует расслабленные губы. Элиот плавится. Он плавится под каждым поцелуем: особенно когда Квентин делает это первым. Когда наклоняется к нему, пока Элиот смотрит телевизор, закинув длинные ноги на чайный столик; или когда приподнимает лицо, словно намекая, что было бы неплохо поцеловаться прямо сейчас, потому что — чёрт, почему нет? Когда тянется, чтобы задрать его рабочие очки в тонкой оправе на лоб и касаться губами уставших глаз, шептать, что пора бы спать, что работа никуда не убежит, и лэптоп, кстати, тоже. Элиот тащится от всего этого. Элиот сидит на всём этом, он откровенно зависим. Бруклин ослепляет их солнцем, а Квентин ослепляюще счастлив, у него ослепляюще сияет в груди и ослепляюще сильный ужас, когда он думает, что всего этого могло бы не… Элиот целует его с такой нежностью, что кажется, Квентин сейчас начнёт распадаться на молекулы — прямо в его руках. Нежные пальцы мягко зарываются в волосы на затылке — всегда, Элиот всегда это делает, это один из тех жестов, без которого жить больше попросту не получится, потому что в этом жесте весь он. Вся его любовь и вся его нежность. Без этой бережной руки на затылке Квентин не проживёт больше ни одного дня. Но ему и не придётся. — Всё хорошо? — Хорошо? — слегка севшим голосом переспрашивает Элиот, слегка отстраняясь, но не выпуская лицо Квентина из своих ладоней. — Да, — смеётся он. — Да, — шепчет он. От низкого смеха окатывает горячими мурашками. Иногда Квентину кажется диким, что кто-то может его любить вот так. Просто любить за то, что он есть. Это кажется невозможным, но… это реально. Это происходит с ним на самом деле. Дурацкое ощущение, что у тебя в руках что-то очень ценное и незаслуженное маячит на самом краю сознания — так далеко, что этого ощущения почти нет. Как и фантомной мысли, что всё это предназначается кому-то другому. Квентин счастлив и не собирается мешать себе быть счастливым. Он с детства обожал сказки, и, да — никогда не планировал жить в одной из них, но… Хорошо, что здесь его мнения не спросили. *** Бруклин — сумасшедший притон для чокнутых счастливцев. Квентин обожает Бруклин всем своим сердцем. Он обожает их небольшую съемную квартиру, он обожает серый подъезд, обожает ровные газоны и пёстрые магазинчики вдоль всей их улицы. Он обожает угловой шоп подержанных книг. Он бы там прописался, если бы не любил всем сердцем Элиота и их квартиру, которую Саммер, закатывая глаза, называет «дурацкой» и «тесной» и «гейской, бля». Саммер редко у них бывает, Квентин чаще видится с ней на работе, но почему-то Элиот от неё без ума — с первого взгляда. С ней он расслабляется больше, чем с любым другим из друзей Квентина. Саммер — прекрасная девочка, обожающая накладные ресницы и яркую помаду, которая может прописать тебе в рыло за то, что ты назвал её малышкой или обратил внимание на её задницу. Они никогда не делали ни первого, ни второго. Это попросту опасно для жизни. А ещё — для формы твоего носа. Когда Элиот впервые искренне расхохотался над очередной резкой шуточкой Саммер, Квентин понял, что счастлив просто оттого, что находится в одной комнате с двумя этими людьми, которые по-настоящему поладили. Без приторных улыбок и вежливых «заходите к нам на ланч, отобедаем семьями». — Она мне напоминает кое-кого, — негромко сказал Элиот вечером, прижимаясь губами к плечу Квентина. Квентин листал свежие фотографии из парка аттракционов, когда Элиот протянул руку и забрал телефон у него из пальцев. На открытом, слегка размазанном фото как раз были они с Саммер — они и её долбаная сладкая вата. Точнее, на фото только розовое сахарное облако и маленький кусок лица Квентина и разъярённый глаз Саммер — кто-то в этот момент свистнул ей, проходя мимо. Кадр откровенно так себе, но Элиот так надолго залип на нём, что Квентину пришлось слегка качнуть плечом. — Эй. Тогда-то Элиот и сказал. «Она мне напоминает кое-кого». И Кью понял, что у Элиота однажды тоже были друзья. Саммер — прекрасный друг уже много лет. Когда она становится неожиданной отдушиной для Элиота, Квентин с удивлением понимает, что любит её за это ещё сильнее. Оказывается, любовь действительно безгранична. *** Квентин не ожидает от себя этого вопроса. Он срывается с губ сам собой. Если честно, Квентин понятия не имеет, откуда вообще в голове взялась эта мысль. Просто возникла, и он тут же озвучил её, перекатывая голову по колючему пледу и глядя на профиль Элиота, который уставился в вечерне-персиковое небо, одной рукой водя по сочной парковой траве, а второй играя с пальцами Квентина. Как только вопрос звучит, пальцы Элиота застывают. Расслабленное лицо — тоже. — Что? — переспрашивает он, и голос кажется напряженным, хотя Элиот так близко, что все интонации теряются. Не теряются только движения. Дрожь ресниц, перекат желваков. Шевеление тёмных волос от легкого ветра. — Да ладно тебе, — смеётся Квентин, мягко глядя в зеленые глаза с туго пульсирующими зрачками. — Ты услышал и в первый раз. Элиот смотрит странно, почти начинает снова транслировать беспокойство, но быстро берет себя в руки. Слегка хмурится, облизывает губы. Тут же хочется прижаться к ним своими, но они всё-таки в парке. Приходится просто смотреть. — Нет, — отвечает Элиот, отворачиваясь обратно к небу. — Я не верю в параллельные вселенные. — Да что ты, — смеётся Квентин. Он отчего-то переполнен радости и гордости. — А я верю. Представь, — говорит он и переплетает пальцы с пальцами Элиота, которые неожиданно пассивные и слабые. — Где-то вот так же в парке лежат Квентин и Элиот. Смотрят в небо и… Элиот так резко поднимается на локте, что Квентин замолкает. — Не говори глупостей, — произносит он, хмуря лоб. Произносит настойчиво и пылко. Он будто чуть не угодил в мышеловку, но успел отдёрнуть руку до резкого, хлесткого хлопка. Это ощущение быстро проходит, остается только лёгкое удивление. И вина на лице Элиота, проявляющаяся медленно, но с каждой секундой всё яснее, как фотография с полароида. — Ты слишком любишь сказки, Кью, — говорит он уже значительно мягче. — Поэтому дети от меня без ума, — с вернувшейся улыбкой подтверждает Квентин. Он снова осторожно переплетает их пальцы, и на этот раз Элиот отвечает. Осторожно сжимает в ответ. Гладит взглядом его лицо. Обожание распускается, как сказочный цветок, перекрывает всё остальное, и это было бы страшно, это бы отдавало маньячеством, нездоровой одержимостью, обсессивным синдромом, если бы не было настолько искренним. Убийственно-честным. Уничтожающе-настоящим. Квентин скромно прикусывает губу и нескромно кладёт болт на людей вокруг. Приподнимается, целует Элиота, тут же чувствует влагу тёплого языка. Квентину кажется, что он знает его слишком хорошо. Квентину кажется, что когда-то у него была целая жизнь, чтобы его изучить. Ему кажется, что однажды что-то подобное он видел во сне. *** — Я вернусь очень скоро, — обещает Элиот. Квентин верит ему. Квентин нормальный, взрослый человек. Нормальный, взрослый человек, который ненавидит самолёты. Ненавидит в любом виде. Летать на них, смотреть на них, загадывать желание, когда видит их в небе. Он ненавидит настоящие самолёты, ненавидит игрушечные самолёты, он ненавидит всё, у чего есть два стальных крыла. — Я знаю, — говорит он. И кивает, чтобы Элиот поверил наверняка. Элиот обхватывает рукой его затылок и прижимается лбом ко лбу, улыбается. Укачивает рядом с собой, окутывает своим запахом, окружает собой, будто забирает в кокон. — Я вернусь очень скоро, — шепчет он ещё тише. Почти неслышно — он так умеет. Его редко вызывают в Лос-Анджелес, но работа есть работа. Мистер Вог нужен руководству, потому что у мистера Вога потрясающие рекомендации. — Ненавижу твои поездки. Мистер Вог очаровывает людей, как какой-нибудь волшебник. Волшебный мужик с волшебными глазами, волшебной улыбкой, от которой в горле першит, с волшебными руками, от которых сводит поджилки. Окутанный волшебным маревом загадки. Прошлое Элиота находится под волшебными семью печатями, и выдаёт он его по крупицам, как будто боится рассказать что-то лишнее. Что-то, чего Квентин бы не захотел слышать. Но Квентин хочет слышать всё. И однажды — однажды он докажет. Однажды Элиот прекратит бояться. И всё станет ещё лучше. *** С Бруклином получилось так же, как с Саммер — Квентин любил его и раньше, но полюбил ещё сильнее, когда появился Элиот. Солнце в Бруклине было и раньше, но стало ярче, когда появился Элиот. Трава в Бруклине ничем не отличалась от травы в Джерси или в Манхеттене, но стала ещё ярче. Когда появился Элиот. Когда появился Элиот, кто-то словно выкрутил мир на максимум. Словно поставил Квентина посреди комнаты и выплеснул на него все имеющиеся краски. Яркие, почти болезненно захватывающие. Их встреча — это что-то удивительное. Саммер ожидаемо первая из всех задала этот вопрос: как вы познакомились? И Квентин сказал: — Наша встреча — это что-то удивительное. Саммер фыркнула в стакан с мороженым и закатила глаза. Сказала: — Ага, да. И запели птицы, и музыка заиграла. И полетели бабочки. Давай колись, Колдвотер. Квентин пожал плечами, ковыряя мороженое ложкой. — Он просто… нашёл меня. — Нашёл тебя, — повторила она. Уточнила, взмахнув ложкой: — Как маньяк? — Он… сел рядом со мной на скамейке и… Квентин помнил тот день. Как повернул голову, как встретился взглядом с незнакомым ему мужчиной. Помнил, какими огромными казались его разбитые во всю радужку зрачки, каким недоверчиво-застывшим было лицо. Красивое лицо. Потрясающе красивое лицо, несмотря на сумасшедшую усталость. Помнил, как сердце остановилось — чёрт знает почему, но оно остановилось, по-настоящему. Заболело так сильно, что боль эхом отдалась в глотке. Этот странный коллапс очень быстро отпустил, только чувство осталось. Странное. Смутно знакомое. Удивительное. Волшебное. Они секунд пять сидели, как два придурка, всматриваясь друг в друга. Этот мужчина выглядел так, словно выбился из сил, но на последних шагах, наконец, нашёл то, что искал. То, что отчаялся найти. Он будто из последних сил сдерживался, чтобы не протянуть руку, не сжать плечо, не прикоснуться. Он стискивал зубы так сильно, что у него дрожали желваки. Потом напряженно выдохнул и провёл рукой по волосам — Квентин заметил, как трясутся его пальцы. Через несколько недель Элиот признался, что просто очень сильно переживал, потому что не привык знакомиться с парнями вот так, на улице. — И-и, — выразительно подсказала Саммер. Терпения у нее было ещё меньше, чем покладистости. — И сказал: я — Элиот. — Ну охренеть, — резюмировала она слегка разочарованно. — Это явно не то, что может покорить сердце. Квентин рассмеялся: Саммер всегда была без ума от широких жестов. Если бы к ней подошли с фразой: «я — Элиот», она бы ответила, что она — ёбаная королева Шотландии, и спасибо за внимание, и до свидания. — Со мной сработало, — просто сказал он. — Ты просто слишком ге-е-ей, Колдвотер, — громко протянула она, запрокидывая голову. — С тобой бы сработала любая хрень, произнесенная симпатичной мордашкой. И Квентин, смеясь, ответил: нет. А Саммер почему-то взглянула так, будто «нет» получилось слишком серьёзным. Они поедали мороженое до четырёх утра, пока не посмотрели все записи выступлений Боуи, которые Квентин нашёл у Элиота в шкафу, а потом уснули прямо на диване — Саммер в обнимку с мобильным, куда ей написывал новый бойфренд, а Квентин в обнимку с подушкой, которая пахла Элиотом. Он ненавидел его поездки так же, как ненавидел самолёты. *** Элиот выцеловывает узоры на шее Квентина, будто пытается ртом поймать солнечный свет. Ощутить его вкус. Ощутить его запах. Квентин смотрит в окно и гладит горячую спину ладонью. Элиот слегка выгибается, как огромный кот, подставляясь под его руку. Он любит это. Он — тактильный монстр. Квентина никогда в жизни столько не трогали и не ласкали, сколько за эти шесть месяцев. Полгода. Они вместе полгода. А Квентину кажется, что они были вместе всегда. Ему кажется, что он знает куда больше, чем можно узнать за шесть месяцев. Знает, как Элиот будет выглядеть в старости. Знает, о чем он мечтает и какие он любит коктейли. Квентин понятия не имеет, почему уверен, что Элиот любит коктейли, но… Квентину тоже снятся странные сны. Это бывает редко. Эхо, отголосок. Будто сознание случайно ловит чужие воспоминания. Чужие, или свои же, но… Это сложно. — Ты хмуришься? — урчит Элиот ему в ухо. — Нет, — врёт Квентин. Элиот поднимает голову. Смотрит вопросительно, слегка обеспокоенно. Что, мол, случилось. А Квентин и сам не знает. У него возникают вопросы, ответы на которые совсем не нужны. Поэтому он облизывает губы и спрашивает: — Эл, ты счастлив? И Элиот тут же слегка теряется. Будто никто никогда не задавал ему этот вопрос. Будто это всегда работало только в одну сторону. Он даже отстраняется немного, чтобы посмотреть внимательно в глаза. У Элиота зацелованные губы, взъерошенные волосы, и это страх, как отвлекает, поэтому Квентин протягивает руку и успокаивающе гладит ямочку на подбородке. Гладит податливый рот. Работает безотказно: Элиот тут же успокаивается. Целует пальцы, не отрывая взгляд. — Да, — отвечает он после паузы, совершенно спокойно. — Очень. Убийственно-честно. Уничтожающе-реально. — Хорошо, — шепчет Квентин. Он знает: однажды Элиот всё расскажет. Расскажет, почему ночами зовёт Кью до сорванной глотки, так, будто Квентин уходит, будто не слышит, будто нет никаких шансов до него докричаться. Расскажет, почему одержимо боится своих кошмаров, в которых снова и снова теряет кого-то, в голос скуля, до воя. Расскажет, кто такая Бэмби и почему он, дрожа, обещает всегда её помнить, не забывать. О своей хромоте. О старом блокноте, случайно найденном среди аккуратно сложенных в шкафу жилетов, в котором какие-то подсчеты, в котором целый столбец вычеркнутых названий: «Вселенная-23», «Вселенная-30», «Вселенная-11», будто он вёл счёт просмотренных эпизодов фантастического сериала. Расскажет, почему иногда, глядя Квентину в глаза, его накрывает таким огромным и тяжёлым чувством глухой вины, а после он всегда выворачивается наизнанку, чтобы сделать его ещё счастливей, как будто это вообще возможно. Элиот расскажет о своём прошлом, как только оно перестанет травить его изнутри, как жженая резина. Расскажет, и его отпустит, и он, наконец-то, сможет вдохнуть полной грудью. Как Квентин. Однажды это обязательно случится. У них впереди целая жизнь — у них будет время поговорить. А пока в Бруклине солнце: оно ядрёное, как радиация. Ослепительное, будто нарисованное. Будто ты в сказке. Или сказка — в тебе. Солнце пачкает светом пальцы и губы, которых они касаются. Бруклин — место счастливых придурков. Квентин любит его всем сердцем.