Расточи мои страхи

Наконец-то бюст был готов. Портрет удался на славу. Лик Цезаря был воспроизведен ваятелем с такой поразительной точностью, что в пляшущих отсветах жаровни статуя казалась живой. А может быть, дело было не в огне, а в том, что волей богов искусному резцу удалось извлечь из мрамора ту искру, что блестела в глазах Гая Юлия при жизни. Прежде установки и освящения на законном месте в атриуме, Октавиан велел принести изваяние в кабинет и несколько зимних вечеров посвятил безмолвным бдениям. Сидя недвижно в кресле, он всматривался в холодное мраморное лицо, искусно расписанное красками, и размышлял о загробной жизни, в которую не уверовал даже после смерти иных… формально, более близких ему людей. Теперь он чувствовал — время веры пришло. Время веры, или самообмана, или какого-то хитрого обряда, изгоняющего из сердца пустоту — что-то должно было прийти на смену беззаботности, с которой он шел рука об руку столько лет, не задумываясь ни о чем, кроме собственной персоны. Октавиан остался один на один с наследием Цезаря неожиданно, не в срок, и бремя чужих надежд все еще не радовало, но душило его. Чтобы не падать духом, он представлял, как Гай Юлий бродит сейчас по асфоделевым полям в толпе бесплотных теней, и как он будет рад, когда пожмет руки тем, кого при жизни вынужден был отринуть. Да хотя бы Великого Помпея, обезглавленного подлыми египетскими евнухами. Пожмет его призрачно-белую руку, хлопнет по плечу, пригласит выпить вина. Есть ли в загробном мире фалернское? На третью ночь Октавину было уже не так беспокойно, как до появления статуи в доме. Теперь он чувствовал родительскую защиту — в стены особняка наконец-то вернулся тот основательный покой, которого давно уже не было. Ни в Риме, ни в головах. Риму был нужен отец, как нужен он всякой семье, всякому дому. Октавиану выпало стать им — и по завещанию Цезаря, и по тем стремлениям, которые молодой мужчина лелеял в себе. Но следовало быть сильным, много сильнее, чем теперь. Нужна была поддержка. К кому, как не к Цезарю обратиться за этим? Боги? Боги милостивы, боги жестоки. Надежнее верить в людей, пусть и ушедших. Поэтому бюст — лишь начало. Мысленным взором Октавиан видел, как по всей стране распространяется культ его приемного отца. Истинного отца нации. Пусть дух его теперь далеко. Во время поминальных игр, когда на арену выйдут гладиаторы, когда жрецы принесут жертвы в храмах, ему будет куда прийти. Пусть люди верят, что это так. Что он всегда может вселиться по своему желанию в мраморное обиталище. Октавиан и сам хотел бы верить. Надеяться, что хоть раз так и будет. Но надежда была слабой. Цезарь не любил гладиаторских боев. Не развлекали его и гонки на колесницах. А всем известным богам он предпочитал Венеру Прародительницу, вот только она не помогла ему отвести кинжалы заговорщиков. Какую же жертву принести, чтобы он услышал и ответил? Ответ пришел сам собой, в четвертую ночь. Он велел уйти слугам, сам запер за ними двери. Встал напротив мраморного изваяния и закрыл глаза. Воспоминания проносились перед мысленным взором. Обрывки фраз, взгляды, улыбки… Он принесет в жертву свою несмелость, свою отроческую нерешительность. И сложит, пусть и запоздало, к его ногам. Неспешно, но решительно Октавиан снял тунику и обувь, остался обнаженным, таким, каков он есть. Провел по телу руками — от шеи к бедрам и обратно. Прикасаясь так, как хотел бы прикоснуться он. Да, все это было. На пиру, устроенном Атией, Октавиан стал свидетелем такой сцены. Гай Юлий и молодой галльский раб. Юноша прогибался и стонал, принимая в себя член Гая. А тот гладил его по острым плечам, ласково целовал в шею. Октавиан не впервые видел греческую любовь — в доме матери случались разные… истории. Но никогда он не мог подумать, что родич так понравится ему. До стыдного желания прийти и отдаться. Встать, как тот раб — на четвереньки. Стонать, кричать, кусать пальцы, выгибаться похотливой дугой. Нет! Он испугался своего желания. Он избегал его. И не подумал, что правила людей — не есть правила мира. Для Юпитера не было запретов. Его любовники покрывались славой, а не бесчестьем. Они дарили себя… — Я желаю... Желаю подарить тебе себя… — прошептал Октавин, глядя в мраморные пустые глаза. — Я дарю… Дарю тебе себя… Расточи мой стыд, расточи мой страх… Дай мне силы… Обратившись к отцу с такими словами, он сомкнул пальцы на члене и начал двигать рукой — сначала медленно и несмело, потом все быстрее. Было жарко от стыда, но Октавиан не давал себе пощады, пока не смог забыться и кончить. И запретил себе при этом кусать губы — стоны и финальный крик стали его главной жертвой. Семя пролилось на руку, запятало ковер под ногами. Октавиан поднял глаза. На мгновение ему показалось, что полуулыбка мраморного портрета стала чуть шире, а морщинки вокруг глаз — глубже. Бдения были окончены. На следующий день бюст Цезаря установили в атрии и освятили.