gods & monsters

Когда впервые в королевстве за всю историю народов и древних людей на троне оказался омега, вопреки предсказаниям советников, мейстеров, политиков и лордов знатных домов, люди были рады. По-настоящему рады. Они скандировали имя Чонгука, стоя под вратами замка. Они провожали его повозку, забрасывая не камнями, а цветами — ещё до правления, ещё будучи принцем, Чонгук сделал для народа больше, чем многие короли до него. И то, что в его роду альфам так и не довелось дожить до совершеннолетия, не стало проблемой для подданных — они были рады, что их новый король знает, что такое забота и сострадание. Безумный король, пьяный король, алмазный король — у них всех были свои прозвища, и Чонгук, прослыв самым красивым королем в истории, любим не только за то, что у него внутри. Люди любят его за лицо — красивую картинку, напоминающую крестьянам о прекрасном и великом, о том, чего можно достичь и кем стать, даже будучи омегой. О том, что даже в серый день, есть то, что будет освещать твой путь. Достаточно было одной улыбки, одного прикосновения, чтобы сменить гнев на милость, и каждый, кто приходил к королю со своей проблемой, уходил, блаженно улыбаясь, зная, что обещание, данное короной, будет исполнено. В мире монстров и божеств с именами влиятельных семей, Чонгук — ангел, оказавшийся не на том месте, не в том времени. И когда-то каждый альфа в этом королевстве думал, что таким, как он — кудрявым, очаровательным, податливым, — можно манипулировать без труда. После того, как Чонгук, ещё при живых родителях прославившийся навыками симулянта, вымаливая выдуманными болезнями и проблемами не выдавать его замуж, отверг четвертое предложение о браке и отклонил две инициативы начать войну против более слабых королевств, отказал в казни неугодных королевскому дому лордов, каждый понял, что не знал об этом омеге ровным счётом ничего. Король — не более, чем фигура, сидящая на огромном стуле; никогда в истории король не правил по-настоящему, а Чонгук хотел быть больше, чем куклой, чем свой отец, чем свои не выжившие братья-альфы, ему хотелось быть настоящим. Однажды, проснувшись ночью от шороха, увидев перед собой человека с ножом и в маске, он понял, что даже самые близкие ему люди, ответственные за охрану в замке, тоже хотят видеть его настоящим. Настоящим покойником. Чонгук выжил по чистому везению, крича от ужаса, успев ударить убийцу огромным блюдом по голове, забить его, оглушенного, арбалетом, висящим на стене в качестве украшения. Когда он выбежал из своих покоев, охрана только возвращалась, отвлеченная шумом этажом ниже. Весть о том, что короля пытались убить, разнеслась по королевству быстро, но следующая весть заставила подданных зашуметь по-новому: король объявил о турнире по всем городам и деревням, обещая победителю финала всё, что тот может пожелать. Имя, знамена, титул, замок и землю; родовитого омегу, золото, личное покровительство. Взамен на такое простое, банальное и примитивное — спасение от страха за свою жизнь. Сколько человек поубивали друг друга на отборочных турах, Чонгук не думает, жуя виноград и одним глазом смотря, как финалисты сражаются друг с другом. Один огромный, высокий, мускулистый, а другой шумный. Они орут друг на друга благим матом, плюются, и под крики народа звон стали их мечей звучит особенно раздражающе, но с каждой съеденной виноградинкой Чонгук напоминает себе, зачем ему это. Ему нужен рыцарь, которого невозможно будет перекупить, потому что нельзя купить того, у кого есть всё, кому могут дать даже больше, чем «всё». Служить прекрасному королю — желание многих альф в этом мире, и Чонгук, как бы сильно не отказывался от идеи находиться с ними рядом чаще нужного, понимает простую истину, к которой его привело первое и наверняка не последнее покушение: есть вещи, которые придется терпеть, и есть вещи, которые можно купить не только золотом и именем, но и лицом. На него выпала роль прекрасного короля, и он напоминает себе о том, как важно её играть. Гора мышц и мускулов падает замертво, и только тогда Чонгук, глядя на своего победителя, снисходит до него жидкими аплодисментами. Всё ради дела — думает он, когда разглядывает самовлюблённую физиономию альфы: вспотевшую, красную, злую и откровенно радостную победе. Он не из знатного дома, но носит фамилию отца, которому никогда в жизни не получить свои собственные земли. Чонгук, разглядывая, как колотит себя в грудь альфа, чьего имени он и знать не хочет, сожалеет о том, что сам не напоролся на нож того убийцы. Опечаленно возвращаясь взглядом к винограду, Чонгук машет рукой, прося продолжать написанный заранее сценарий. Низкий, грудной голос десницы разносится по арене и трибунам: — Кто-нибудь желает бросить вызов чемпиону короля? Кто-нибудь желает оспорить его право носить титул непобедимого? — Я! Звонкий голос раздается откуда-то из толпы, и Чонгук, успевший порядком разочароваться этой волчьей бойней, выпрямляется, пытаясь высмотреть того, кто решился на такое. Когда на арену выходит молодой человек, ростом едва ли не ниже короля, сложения ещё более изящного, а на лицо не уступающего по великолепию, народ начинает заливисто, оглушительно смеяться. Чонгук, смотря в блестящие глаза черноволосого омеги, обросшего, выглядящего прекрасно дико и воинственно в лёгких кожаных брюках, светлой льняной рубахе, смеяться не может. Только пораженно, будто бы влюбленно вздыхает; его десница подозрительно косится. — Мне прогнать его, Ваше Величество? Чемпион сгибается пополам от смеха, поддерживая всеобщее веселье, но омега не смотрит по сторонам, его плечи не содрогаются, а осанка остается аристократично прямой. Чонгук не понимает, что этот омега собрался делать на арене; омегам не разрешено сражаться, их не обучают бою, но так же, как на троне не должно было оказаться Чонгука, человек напротив оказался на арене, и Чонгук не знает, как именно он должен себя вести, какую роль играть и к какой роли приписать несчастного мальчика, нарывающегося на сталь. Прогнать, чтобы тот, кто должен хранить семейный очаг, не занимался глупостью, не рисковал своей жизнью ради желания самоутвердиться? А желания самоутвердиться ли? Чонгук резко поднимает руку, и люд тут же замолкает, обращая всё своё внимание на короля и юношу, бросившего вызов чемпиону. Чонгук сидит в просторном бархатном кресле — ещё одна омега не на своем месте, настоящий король, несмотря на пол и безбрачие, отсутствие наследников и должного образования — к правлению, как и войне, готовят только альф. Чонгук видит, как незнакомец рассматривает его светлое платье, контрастирующее с тёмными глазами и волосами, высокий стоячий ворот, золотой обруч вокруг шеи — будто ошейник, символ рабства с изображением герба его дома. Чонгук прикасается к выгравированной акуле, чувствуя себя не морским хищником, а рыбкой кои на прицеле у пантеры. — Но вы омега… — Чонгук мнётся, очаровательно щурится, разглядывая лицо, пытаясь узнать, какому дому оно принадлежит. — Сэр?... Омега усмехается, упирает кулаки в бока, стоя расслабленно, и склоняет голову вбок, глядя на Чонгука с ответным прищуром. — Я не сэр, и вы тоже омега, Ваше Величество, — он подчеркивает голосом титул. Народ неодобрительно гудит, а Чонгук, только распахнув глаза, пораженный подобной дерзостью в свой адрес, понимает, что его тянет улыбаться в ответ. — Как вас зовут? — Чимин. Он смотрит на простолюдина, вышедшего к нему, и не видит в его выражении лица того, что встречал у крестьян. Там нет страха, нет боли, нет невыносимых тягот жизни, нет желания её покинуть. Чонгук бы сказал, что выражение лица Чимина напоминает ему настоящего альфу, только вот «настоящих» альф Чонгук не выносит, они не вызывают ничего, кроме отвращения: весь их гонор, гнев и гордость — пустышка, облаченная в доспехи, купленные отцом. Выражение лица Чимина напоминает ему его собственное, когда никто не видит. Когда между Чонгуком и «Его Величеством» остается только зеркало. — Вы не вооружены, Чимин, — замечает Чонгук, манерно двинув запястьем, указывая пальцем на его пояс. — Я готов сразиться любым оружием, которое вы мне предоставите. Самоуверенно. — Вы складно говорите, для простолюдина. — А вы прекрасно сложены, для того, кто не встает с трона, — он подмигивает. Народ гудит снова, а Чонгуку хочется рассмеяться в голос. И для профилактики ткнуть невоспитанного, нагло флиртующего с ним омегу лицом в грязь. Чонгук заинтересованно приподнимает бровь, не представляя, как омега сразится с альфой, ещё и оружием, к которому он не привык. Чонгук безразличным взглядом оглядывает своего чемпиона, его здоровый и тяжелый меч, понимая, что для омеги небольшого роста такой будет неподъемным. Взгляд перетекает на своих слуг, охрану, советников: почти каждый из них — альфа, и каждый из них, Чонгук уверен, вооружен; даже омеги, покрытые сарафанами до пят, носят кинжал на бедре. Он единственный в этом городе, у кого нет ножа под юбкой, и почему-то эта мысль заставляет его скрестить ноги, закинуть одну на другую, демонстрируя Чимину остроносый полусапог на невысоком каблуке. — Любым оружием? — задумчиво тянет, подпирая голову рукой, возвращаясь взглядом к юноше на арене. Он кивает в ответ и слегка кланяется, Чонгуку кажется, что издевательски. Как хорошо, что всё, что о нём говорят в королевстве, правда лишь отчасти. Хитрая улыбка трогает губы, спина выпрямляется медленно, взгляд опускается мечтательно, а слуги тут же подступают поближе, присаживаются, чтобы не быть выше короля и помочь подняться с его ложе, если он решит встать. Руки Чонгука тянутся к уху, и Чимин, замерши, смотрит, как тот снимает серьгу. Молодой король двигается неторопливо, будто у него впереди ещё много лет жизни, будто этот поединок не был за то, чтобы выбрать личного рыцаря, личную охрану, лучшую во всех королевствах. Чимин смотрит на красивое лицо короля и знает, что омеги с такими лицами долго не живут. То, что выжил он сам — исключение, только подтверждающее правило. И то, что ему пришлось сделать для выживания, определенно должно засчитаться. Чимин не понимает, зачем Чонгук, сняв серьгу, оценивающе разглядывает её, но большее непонимание на его лице появляется тогда, когда Чонгук бросает сережку под ноги. Золото, камни — драгоценность стоимостью больше, чем вся жизнь Чимина, валяется в песке. Чимин, неуверенный, откуп это или просто королевский дар, подобрав серьгу, поднимает вопросительный взгляд. Чонгук ухмыляется недобро, прикрывая свою улыбку рукой, будто боясь показать народу, что за красивым лицом прячется самый настоящий дьяволенок. И Чимину это нравится. — Это ваше оружие, — отвечает ему Чонгук, с трудом сдерживая веселье в голосе. — Вы можете отказаться от боя и уйти, я не обижусь. Чимин смотрит в его блестящие глаза и не видит там злобы, настоящей издевки. Чонгук играется, будто ребёнок, как самая настоящая омега, и у Чимина что-то сжимается внутри, бросает в жар. Улыбка сама тянется на губах, такая же хитрая, как у Чонгука. Чимин не любит проигрывать и проигрывать он не собирается; он омега может и не настоящая, может и не такая, как все эти сучки, не такая, как Его Величество, но в кошачьих бойнях выпускал когти яростнее их всех. Под смех народа и чемпиона, решивших, что это отличная шутка от короля, Чимин старательно отрывает навешанные на золото цепочки с камнями, за которые он может купить себе дом поближе к рынку. Золото летит в песок, и когда в пальцах остается только тонкая швенза, заостренная к концу, Чимин поворачивается корпусом к альфе. Меч против серьги. Смех стихает, а горе-рыцарь скептически и презрительно смотрит на Чимина. — Я не буду бить девчонку с побрякушкой в руке. — А ты попробуй ударить, — голос Чимина звучит серьезно, но вместе с тем провоцирующе. Чонгук, наблюдая только за ним, видит, как он расставляет ноги, вставая устойчивее, и не веря, что он действительно собирается драться. — Давай лучше ты, красоточка, уйдешь отсюда сам, а я навещу тебя после того, как присягну на верность королю. Народ, будто одна большая гиена, довольно гудит, и Чонгуку становится тошно. Ему бы жалеть, что он не дал этому омеге нормального оружия, но кто он такой, если будет потакать выскочкам из простолюдинов? И, как бы не звучало странно в сознании Чонгука, он уверен, что этот — справится. Что этот — борец, потому что в глазах его было что-то такое, чего Чонгук не видел ни у кого больше. У него был шанс уйти. Но он им не воспользовался. — Или я навещу твоего мужа, когда перережу тебе горло, — Чимин пожимает плечами. — Наверняка он ни разу в жизни не кончал, лежа под недоразвитым, вроде тебя. Смех оглушает снова, Чонгук чуть жмурится и помахивает запястьем, прося быть тише. Кто-то с трибун знати кричит: — Хватит языком чесать, просто убей его! — Имей в виду, мне жалко убивать такую детку. И Чонгук закрывает глаза, видя, как бросается альфа на Чимина, замахиваясь мечом. В этот момент он сожалеет обо всём, о чём может жалеть король: о том, что не умер молодым и красивым в своей постели; что объявил эти турниры, а не пошёл по лёгкому пути и женился на каком-нибудь альфе с пухлым кошельком и, желательно, не очень большим членом; что поставил на омегу, а не приказал ему спасти свою жизнь и уйти отсюда не обесчещенным, потому что если его не убьют, то покалечат, и кто знает, что с ним сделают потом. Чонгук слышит танец ног на песке, тяжелые вздохи низкого голоса, лязг доспехов, и когда визг разрывает его барабанную перепонку, Чонгук жмурится и сжимает кулак. Открывает глаза только потому, что это невежливо — не смотреть на то, как бьются и умирают за тебя люди. Но, когда зрение возвращается, удивление Чонгука выбивает из него весь кислород, заставляя подскочить на месте и распахнуть губы. Его чемпион шатается, схватившись за глаз одной рукой, второй продолжая держать меч. Он поливает грязью Чимина, а Чимин с проклятой швензой в руках бродит вокруг него, будто хищная кошка, пригнувшись и готовясь напасть. Чонгук видел мало боев в своей жизни — тепличный цветок, но он готов поклясться, что не только он не ожидал такого. Он оглядывает своих советников, и те, пораженные не менее, смотрят на хищника — настоящего хищника, появившегося в этих краях. Десница держится за рукоять, Чонгуку кажется, что он видит в Чимине что-то большее, чем простого убийцу. Чонгук открывает рот, чтобы спросить, почему он так опасается, но его отвлекает очередной вскрик, и Чонгук, выучивший этот голос, уже знает, что это не Чимин. Лишившись обоих глаз, альфа падает на колени, молит о пощаде, но Чимин будто не слышит его нытья, плача, криков. Бросая ему колкое «нужно было пробовать лучше», Чимин запрокидывает его голову за волосы, прокалывает шею и дергает вниз, разрывая тонкую кожу, артерию, в которой бьется жизнь. Кровь выливается фонтаном на арену под низкий вздох зрителей. А Чонгук не может выдавить ни слова, смотря на Чимина, на котором ни царапины, только песок слегка налип к штанам. Они смотрят друг на друга, и Чимин, несмотря на изящное телосложение, за волосы приподнимает альфу, показывая его Чонгуку, словно нашкодившего котёнка, словно… трофей. Тот хватается за горло, умирая медленно и мучительно, а Чонгук, к своему стыду, не испытывает ужаса и страха. Он чувствует, что возбужден, глядя на слегка запыхавшегося Чимина, чьи волосы сбиты резкими движениями и идеально выверенными атаками. Он чувствует, как между ягодиц становится горячо. И заставляет себя нацепить ту маску прекрасного короля, милосердного и праведного, рисуя скорбь на лице, когда хочется радоваться, ликовать и схватить Чимина за грудки, отблагодарить его по-королевски за то, что спас от будущего возле очередной немытой обезьяны. Чонгук кивает, и Чимин одним сильным движением выкручивает некогда непобедимому шею; Чонгука начинает вести. Чимин забирает меч — трофей, и начинает вращать его в руке, словно это длинное и лёгкое копье, словно это — лента, а он — танцор. Меч для него ничего не весит, идеально ложится в руку, будто для него был выплавлен, будто какая-то магия подгоняет его по размеру, делая любой предмет в руках Чимина идеальным оружием. Сердце Чонгука колотится быстро. А колени, когда он садится — сам не замечает этого — сводятся вместе. — Кто-нибудь хочет побить меня? — Чимин рявкает в люд, вскидывая голову резко, агрессивно подаваясь вперёд всем телом, и у Чонгука мгновенно пересыхает во рту. Ему хочется пить. Но он не уверен, что ему хочется воды или вина. — Только в этот раз, — Чимин оборачивается, и когда его зрачки встречаются с чонгуковыми, взгляд меняется тут же: становится мягче. — Простите, Ваша Светлость, но я откажусь от вашей серьги. В этот раз я буду биться мечом. Люди молчат, никто не двигается, не шевелится даже: Чонгук восторженно, по-детски, оглядывает присутствующих, и понимает, что нашел то, что искал. Нашёл даже больше, чем искал. — Господин, он — чудовище, — горячо шепчет советник, склонившись к уху Чонгука. — Я бы не… — И я готов дать этому чудовищу всё, что он попросит, — Чонгук не шепчет в ответ, а отвечает громко и с вежливой улыбкой, но за ней не спрятать тона, приказывающего заткнуться. Чимин склоняет колено, опускает голову, когда Чонгук поднимается с места и, придерживая подолы платья, спускается вниз, стуча каблуками. Он нависает над ним, просит поднять голову, и когда Чимин смотрит на него, он видит только ослепительный блеск его глаз и золотой короны, а дыхание перехватывает не от слепоты и боли в глазах, но великолепия короля, которого он впервые видит вблизи. Чонгук опускает руку и пальцами берёт подбородок Чимина, заставляя его выпрямиться сильнее, смотреть выше, в самые глаза. Он будто проверяет истинность данной клятвы, только Чимин не видит в его глазах и капли подозрения, как в его глазах нет и капли неверности. — Мне нравится, что такие, как мы, теперь считаемся одними из самых могущественных людей в королевстве, — выдыхает он тихо, чтобы услышал только Чонгук. — Не избегайте этого слова. Чимин дергает головой вбок, кусая губу перед тем, как произнести вслух: — Омеги? Убирая руку, Чонгук скользит пальцами по его щеке напоследок, делает шаг назад и прячет руки в объемных рукавах, складывая их на груди, сцепляя в замок. Чимин остается сидеть на колене, и клянется всем Богам, что сидел бы в ногах Чонгука всю свою жизнь. — Не стесняйтесь этого. Это одно из лучших качеств, что у нас есть. *** — Мой король, Чимин хочет зайти к вам. — Пусть заходит. Чонгук разгоняет прислугу, что раздевала его, и подхватывает скатывающиеся с тела ткани. Быстрыми, нервными движениями одеваясь обратно, прикрывая себя, он оборачивается, глядя на, пожалуй, единственного слугу, которому доверяет; тот отступает, открывая дверь шире, приглашая личного гвардейца пройти в его покои. Из приоткрытой двери Чонгук видит лицо того, кого ни с кем не спутает из здешних: Чимин слишком не похож на них всех, даже его произношение отличается, наверняка приплыл из-за моря, возле которого находится родовое поместье дома Чон. Он один из немногих, кто видел акул в жизни, но, глядя в его темные глаза — не цветом, а своей сутью — Чонгук знает, что в отличие от него самого, Чимин видел настоящих акул. Не их подделок, и не их мальков. — Я собирался ложиться. О чём вы хотели поговорить? — спрашивает Чонгук, не оборачиваясь. Чимин разглядывает его профиль, его шею, когда он запрокидывает голову и делает глоток вина. Чонгук — самое прекрасное, что Чимин видел в жизни. Пока Чонгук пьет вино, Чимин не может оторвать от него глаз и, не прекращая смотреть на своего короля, снимает ножны. Со звоном металла меч опускается на пол, а Чонгук резко оборачивается на звук, испугавшись. — Знаете, Ваша Светлость, когда я был ребёнком, я знал родителей недолго, — начинает Чимин. Следующими летят на пол перчатки. — Вы хотели рассказать мне историю вашей жизни? — Чонгук нагловато вскидывает бровь, пряча свой испуг за дерзостью. — Вы думаете, мне интересно? Особенно в такое позднее время? — Нет, Ваша Светлость, — Чимин приподнимает бровь в ответ. — Но вам интересно, почему я сложил оружие. Чонгук сглатывает, что-то меняется в его взгляде, и Чимин знает, что он угадал. Чонгука легко читать: не создан быть королём, каким бы хорошим ни был, как бы ни любили его простые люди. Сидя на троне, нужно уметь играть, быть до наглого бесстрашным, и твой интеллект должен быть самым острым клинком — самым дорогим оружием. Но, глядя на Чонгука, ещё молодого, неопытного, Чимин на скате его плеч будто бы читает древние руны, заклинающие Чонгука быть настолько красивым: его самое дорогое оружие — его красота. Сгущенное молоко кожи, едва тронутой солнцем. Лоск черных вьющихся волос, идеально ровная спина. Всё в нём говорит о его происхождении и о его поле, и Чимин с некоторой горечью задумывается, что такой красоте не суждено долго оставаться одной, в заточении тронного зала и башни. Такую красоту продадут: у Чонгука не стало родителей, но его старшие родственники всё ещё имеют власть над его судьбой. — Родители продали меня в бордель, когда мне было четыре года, — голос у Чимина спокойный, текучий, низкий. В нем не проскакивает ни капли тоски или сожалений, но когда Чимин видит взволнованный взгляд Чонгука и то, как его пальцы сжимаются вокруг бокала, он смеется. — Не переживайте, никто меня не трогал. Когда мне исполнилось девять, а до первой… крови... оставалось всего несколько лет, я сбежал. Бокал опускается на стол. Чонгук, придерживая свои одежды, сползающие с плеч, проходит к кровати, в которую собирался укладываться, и садится на неё, продолжая неотрывно смотреть на Чимина, вежливо стоящего у двери. — Куда мог сбежать девятилетний омега? И как он стал… Сколько тебе лет? — Двадцать два, Ваша Светлость. — Как он стал за эти годы лучшим наемником королевства, не заработав ни одного шрама на лице? Чонгук упирается одной рукой на кровать, другой продолжая держать ткань, не давая ей оголить больше кожи, слезть с плеча следом за движением. Чимин жадно смотрит и видит, что Чонгук наслаждается тем, как его лучший меч не скрывает того, что ему нравится. Ему нравится Чонгук. — Не об этом я хотел поговорить, — обрывает его вопросы Чимин; лицо Чонгука искажается в ответ на дерзость в голосе своего телохранителя, но он не отвечает, не комментирует, хотя и хочет. — Не тяните. Чимин, обведя Чонгука взглядом, делает небольшой шаг вперёд и заводит руки за спину, выпрямляясь. Он приехал в столицу за одним. Его голос звучит тихо при том, что говорить хочется громко: он знает, что их слушают, что вся прислуга, которой Чонгук приказал уйти, всё ещё там, за дверью, приложив ухо, вслушиваясь в каждое сказанное слово. — Мне не нужны ни титулы, ни земли. Золото — это хорошо, но двадцать два года я прожил бедным, могу прожить ещё столько же. Я не хочу отдаться благородному альфе, мне не нужны дети с фамилией очередного толстосума. Чонгук прыскает, тут же смущенно прикрывая губы пальцами, и Чимин чувствует себя увереннее. — И мне не нужно дорогостоящее оружие, — ухмылка трогает уголок губы Чимина, а Чонгук, заметив её, задерживает дыхание, вспоминая момент его победы. — А что вам нужно? Чимин вздыхает, смотрит в сторону, пытаясь подобрать слова, которые не будут звучать излишне нагло, но и не податливо. Натура у Чимина — воина, навыки — убийцы, но ему всего двадцать два, и кровь его горячая, требующая брать то, что он хочет — натура бандита. Невежеству не место возле короля, и Чимин готовил себя к тому, чтобы быть рядом с Чонгуком как можно мягче, будучи наслышанным о его кротком нраве. Чимин не знал, что за нравом кроются клыки и азарт, и это многое облегчает. — Как вы поняли, Ваша Светлость, я вырос среди шлюх. Омег, — уточняет Чимин, а Чонгук кивает понимающе, но Чимин не уверен, что Чонгук понимает его. Он тоже вырос среди омег — фрейлин, прислуги; это совершенно другое. — После жизни с ними, я понял, что не хочу, чтобы моего тела касались альфы. Когда я прощался, я сказал, что женюсь на самом красивом омеге во всех королевствах. Чонгук молчит, а взгляд его меняется: глаза открываются шире, удивленно, радужка блестит. Чимин смотрит в них и тонет в черноте его зрачков, выдыхает самое главное, за чем он пришёл в покои короля: — Я хочу вас. Тишина повисает тяжелая, но Чимин не сдвигается с места, не отводит взгляд, не намерен уходить. — Вы достаточно самоуверенны, чтобы просить такую плату за свою службу? — спрашивает Чонгук. Чимин пытается услышать в его тоне ответ, но в нём только спокойная морская гладь, и чёрт знает, поднимется шторм или ветер будет попутным. Глаза у Чонгука тёмные и пустоватые, как воды глубокого океана — ни дна, ни хищников, но холодом по коже ты знаешь, что случится, если упадешь за борт. — Я готов на всё ради вас, Ваша Светлость, — уверенно произносит Чимин, стоя смирно, прямо, не меняя своего взгляда, не собираясь отступать. — На что — всё? — Чонгук наклоняет голову, чуть задирает её, смеряя Чимина взглядом, от которого ему не становится не по себе. Ему становится жарко. Игра это или нет, Чимин плохой игрок вне поля боя. Ложь с его губ срывается легко, но, глядя на Чонгука — первого омегу на троне, первого правителя, не начинающего войну в первые же месяцы своего правления и первые же месяцы едва не оказавшегося убитым, Чимин не хочет лгать. Это та игра, которую он не хочет даже начинать: ложь всплывет наружу, лицо Чимина станет самым узнаваемым в мире. Он смотрит на омегу, ради которого приехал в столицу, и знает, что вместо тысячи комплиментов, соблазнительных слов, широких жестов, лучше сказать всё, как есть. Потому что правда — лучшее, что может получить омега, живущий во лжи дворцовых слуг и советников. Чимин ставит всё на честность, набирая в грудь побольше воздуха и садясь на колено. — Я готов носить вас на руках. Исполнять всё, что вы прикажете. Вы — истинный король, в которого я верю, — опустив голову, проговаривает он пылко, тем же запалом, с которым был готов драться за возможность защищать нового короля. — Я готов убивать ради вас. — Чимин. — Да, Ваша Светлость? — Я не смогу жениться на вас. — Это не значит, что вы не можете быть моим, а я — вашим. Колени Чимина едва не подкашиваются, когда он поднимает голову и видит, как Чонгук раздвигает ноги. Медленно, издевательски, не говоря ни слова. Подол его мантии расходится вместе с лёгкими тканями многослойного платья. Колени всё ещё скрыты, но достаточно будет одного движения — взмаха руки, чтобы оголить Чонгука по пояс. Чимин представляет, как разворачивает его спиной и кинжалом вспарывает крепкий шов вдоль позвоночника. Его дыхание сбивается, когда Чонгук опускается на локти, отставленные за спиной, и будто не девственный король, а прожженная шлюха, знающая, чего она стоит, ставит ступню на постель, отводит колено в сторону. Король Чонгук прославился не только тем, что стал первой правящей омегой. Он не подпускал к себе альф, отвергал предложения о союзах посредством брака. Ему, думал Чимин, претит идея лечь под альфу так же, как ему самому. Теперь Чимин уверен в этом. Он чувствует, сжимаясь, как начинает течь только от одного вида Чонгука. — Так возьмите меня. Чимин бросается одним плавным движением, поднимается на ноги и в три шага сокращает расстояние между ними. Не спрашивая ещё одного разрешения, ложится сверху всем весом, вдавливая Чонгука в постель. Чонгук вздыхает тяжело, тут же обхватывая шею руками, сжимает бёдрами бока и открывает рот, позволяя целовать себя. Они целуются яростно, и Чонгуку в какой-то момент это напоминает не любовь, а драку. Чимин вжимается бедром между его ног, хватает руками, как свою собственность, и казалось бы — это не по-королевски — отдаваться. Но Чонгук не может сопротивляться своему же телу: ему нравится, как стискивают его бёдра, как раздвигают его ноги, как властно прижимают горло следом, не пытаясь задушить. Чонгук стонет в губы, и Чимин шумно вздыхает в ответ, теряя голову от того, как быстро напрягается член Чонгука, как быстро он начинает течь, как сладко звучит его голос. Как повышается температура его тела от одних прикосновений через одежду. Отстраняясь, Чимин рывком разворачивает Чонгука к себе спиной, перебрасывает его на живот, и Чонгук то ли смеется, то ли стонет от того, как хватают за волосы и оттягивают, гладя по-животному. Но он не смеется — ахает, когда слышит треск ткани своего платья, как то разрывается между лопаток, оголяя спину. Чимин склоняется и, будто не разорвал только что корсет на короле, целует его кожу, проводит языком по позвоночнику. От Чонгука пахнет сладко: цветами, маслами и омегой, и кто сказал эту глупость, что запах омеги никогда не будет дурманить другого омегу так, как альфа? Чимин жадно вдыхает носом, садясь на Чонгука сверху и опускаясь на него грудью, вдавливая его в постель снова, понимая, слыша по его телу, что ему нравится быть сдержанным чем-то, кем-то; ограниченным в пространстве, чувствующим контроль над собой. Отдающим этот контроль в чужие руки, которым можно верить. Чимин задумывается, целуя шею Чонгука, целуя его плечи, каково это — быть королем? Ответственным за мили земель, за миллионы судеб. Каково это, принимать решения, от которых зависят жизни? На мальчика лет двадцати выпала роль человека века, и Чимин в момент, когда целует его, проводит ладонями по рёбрам и тонкой талии, сжимает ту и двигает тазом плавно, сидя на его ягодицах, подается вперёд, будто нет одежды, понимает, что это так мало — спасти его от смерти. Жизнь обрывается в короткий момент удара клинка, и больше — ничего. Темнота и тишина, и будто не было всей жизни до. Боги заберут тебя, ты окунешься в Реку Душ, и даже если ты акула — будешь в полном забвении плыть по течению. Чимин знает Чонгука всего ничего, но ему хочется не спасать от неизбежного, а сохранить жизнь. Он не возьмет его денег, не возьмет его корону, он возьмет его и сохранит в своих руках: нет в мире места надёжней, чем постель любовника, способного убивать, горящего желанием убивать за тебя. Чимин рвет ткань ниже, поднимаясь с Чонгука, пока от его одежды не остаются одни тряпки, а Чонгук не остается раскрытым догола со спины. — Извините за платье, — они оба знают, что ему не жаль. — У меня есть ещё, — Чонгук оборачивается, глядит через плечо, и в его взгляде пылает пламя самого тёмного Бога. Такие, как Чимин, не преклоняют колени, но его колени переживут сидеть в ногах Чонгука. Он опускается на пол, подтягивает к себе Чонгука за бедра, к краю кровати, и давит на поясницу, смотря, как гибкие ноги раскладываются в стороны. Чонгук вытягивает руки, сгибает их в локтях и хватает сам себя за волосы, дышит тяжело, краснеет от возбуждения и того, что осталось от стыда. У Чонгука не было мужа, но даже до замужества омеге нужен кто-то, кто будет помогать справляться с периодами, когда оставить без внимания — пагубно для здоровья. Чимин смотрит на него, сжимающегося, представляя только воображением, насколько Чонгук узкий, и понимая по языку его тела, что вряд ли Чонгука брал кто-то, но наверняка кто-то уже был на месте Чимина. А значит, у Чонгука есть, с чем сравнивать. Чимин воспринимает это, как очередной вызов. Чимин, напрягая язык, сворачивая, делая его острее, самым кончиком гладит анус, руками ощущая, как Чонгук дрожит, как нетерпеливо подается назад. Он влажный, горячий, девственный — его было так легко завести. Чимин широко проводит языком между ягодиц, и ещё раз, раскрывая Чонгука, ощутимо впиваясь в него пальцами, и от боли он не шипит, а сдавленно скулит, пряча лицо в тканях. Он стискивает волосы в руках, отвлекая себя от стыда и жара между ягодиц, но невозможно отвлечься и расслабиться, когда язык гладит тебя, не проникая внутрь. Раньше Чонгук просил сделать это быстро: ласкать его агрессивней, чтобы кончить скорее, чтобы кончить наверняка, и он приоткрывает рот, попросить Чимина того же — быстрее, но понимает, что не может. Расслабляясь от его ласк, Чонгук не может приказать подрочить ему жестко, и вместо просьб и приказов с его губ срывается стон. За дверью покоев Чонгук слышит что-то, но слух у него не кошачий, не животного. Всё, что у него есть, это ощущение, что он никогда не будет в безопасности. Но теперь у него есть Чимин. Чонгуку кажется, давящий язык раздвинет стенки, проникнет внутрь, даст наконец-то то чувство заполненности, которое любимо Чонгуком и недосягаемо в полной мере до первого брака. Но язык рисует круги, и Чонгук ноет, стонет, пытаясь раздвинуть ноги шире, лечь тазом ниже к кровати, его связки тянет. Он чувствует, как капает с члена на постель, как смазка и слюна текут вниз, и когда расслабляется снова, отдаваясь на волю Чимина, позволяя ему делать с собой всё то, что может его язык, чего не могут языки неопытных слуг, Чимин вводит в него палец — так неожиданно, внезапно для Чонгука, что его поясница выгибается, а очередной стон едва успевает приглушиться за плотно сжатыми губами. Чонгука бросает в жар от того, как язык продолжает двигаться полукругами вокруг пальца; ему хочется отбросить убитое платье, снять его с себя окончательно. Чимин тянет его нутро, и Чонгук снова падает на постель, обеими руками вцепляясь в свои волосы, беспощадно натягивая их, задыхаясь, когда к пальцу добавляется язык. — Что ты со мной делаешь, — почти плачет Чонгук. Чимин, целуя в тонкую кожу, слегка втянув её губами, снова скользнув языком, горячо выдыхает: — Жду, пока вы начнете умолять. Чонгуку хочется огрызнуться: от возбуждения он становится злее. Омега в двадцать лет: ни детей, ни течки с альфой, тело сходит с ума, не чувствуя альфы по запаху, но ощущая что-то лучшее. Чонгук никогда не был с ними, но под руками Чимина он и не хочет оказаться в постели с кем-то другим. — Я твой король!... Чонгук кусает себя за губу, выгибается, сжимается особенно тесно — Чимин вставляет в него два пальца, глубоко толкается ими, сгибая их внутри. Он перебивает его этим движением, не дает договорить, и когда Чонгук открывает рот, собирается с мыслями, чтобы закончить свою наигранно гневную речь, Чимин кусает его за ягодицу. Так, что Чонгуку не больно. Так, что он сразу же чувствует своё место. — Сейчас вы не мой король. Вы просто мой. Он не любит Чимина, но влюбляется в его язык, в его запах, в его голос. Чонгук думает бороться: скалить зубы, показать ему зверя со знамен дома, вспомнить о старой традиции бросать предателей в пучину океана, с обрыва и прямиком акулам. Но Чимин продолжает ласкать его языком, опускает руку и проталкивает ладонь между Чонгуком и кроватью, сжимает его небольшой член в ладони, и Чонгук не может. Он просто не может злиться, не может сопротивляться, не хочет бороться — он хочет отдаться. Так не по-королевски, простолюдину, дарящему королю лучшие поцелуи ниже пояса, которые Чонгук когда-либо знал. — Пожалуйста, — вздыхает Чонгук, понимая, что даже не пересиливает себя. Просьба слетает со стоном. Просьба звучит так, будто сотни раз он умолял Чимина, и готов это делать до конца своих дней. — Пожалуйста, возьми меня. Чимин отстраняется, и Чонгук, загнанный, запыхавшийся, растерянный, оборачивается, приподнявшись на предплечьях, и смотрит плывущими глазами, как Чимин поднимается на ноги. Его рот мокрый, подбородок перемазан смазкой и слюной, он утирает его рукавом своей рубахи и опускает руку на бедро Чонгука, давит на него легко и вместе с тем властно, приказывая одним жестом и взглядом, чтобы Чонгук перевернулся. Чонгук — хороший король. Он подчиняется. Останки платья летят на пол. Чимин опускается между разведенных ног и подхватывает их под колени с такой силой, что Чонгук слегка подлетает на постели, оказывается ягодицами ближе к Чимину. — Постой, — Чонгук обрывает его, стремительно садясь. Чимин вопросительно открывает глаза шире и смотрит, как тонкие руки Чонгука тянутся к его рубахе. Чонгук не смотрит Чимину в глаза, но чувствует, как тот сомневается в необходимости раздеться, и его опасения подтверждаются хваткой на запястьях. — Не стоит… — негромко говорит Чимин. Чонгук, перебирая в голове тысячи вариантов, почему он не хочет раздеваться, мягко дергает руками и тянется куда настойчивей, шепча на ухо ещё одно «пожалуйста» — не просящее, а молящее. Он не знает, чем жил Чимин и как. Сколько шрамов на его теле, сколько людей прошло через него. Чонгук только прикасается к низу его живота, абсолютно обнаженный перед ним, находящий это по-своему прекрасным — контраст кожи и одежды, но он хочет видеть. Он хочет видеть такого же омегу, как и он сам. Он хочет дышать его запахом, не сокрытым под странно пахнущей тканью, будто Чимин провел в этой одежде слишком много времени в окружении альф. Он хочет прикасаться ко внутренней стороне его бёдер, знать, что ему хорошо. Но для начала — хотя бы быть способным чувствовать под ладонями его кожу. — Я не сделаю тебе больно, — пробует Чонгук, а Чимин в ответ издает смешок, взгляд его меняется, становится светлее. — Боли я не боюсь. Чимин опускает голову, расслабляясь, позволяя снять с себя рубаху. — Тогда чего? Чимин не отвечает. Когда Чонгук отбрасывает его рубашку и осматривает грудь, он едва одергивает желание свести колени. На животе несколько глубоких шрамов, но они белые, блеклые, пусть и рваные, оставленные в грязном бою. Взгляд Чонгука не привлекают мелкие ранения и те, которые однажды наверняка чуть не лишили Чимина жизни. Чонгук зачаровано смотрит на разрисованную руку, покрытую письменами, которых Чонгук до этого не видел: символы, линии, переплетающиеся друг с другом в безумном танце, в котором есть логика, система — Чонгук видит её, но за восторгом он не может разобраться, что именно изображено на руке Чимина. — Вам нравится? Чонгук не находит в своём языке слов, чтобы сказать, насколько ему нравится Чимин. Весь он. Вместо ответа он кладет пальцы на левую сторону его груди, прикасаясь к месту, где особенно ощутимо биение сердца. Он ведет рукой по татуировке, и Чимина бросает в холод, мурашки ползут по его коже. Чонгук прикасается к рисункам на его теле, внимательно изучая их, разглядывая их. Указательный палец ведёт по линиям, и Чонгуку кажется, что он пальцем по узорам пишет собственное имя. Что на теле Чимина написано именно оно, а не причудливые фигуры и символы, для Чонгука не значащие ничего. — Что это? — на выдохе спрашивает Чонгук. — Моя судьба. — Что здесь написано? — Не знаю. И какая, к дьяволу, разница, если мы здесь. Он накрывает губы Чонгука, целует его умело, медленно и с чувством, будто целует мужа. Любимого, к которому возвращается домой после войны. Не как альфа целует омегу, не как омега омегу, но как равного. Чимин целует не короля, он целует Чонгука, и Чонгук отвечает ему не как король, но как мальчик, не знавший любви. Хватаясь за его плечи, поймав момент давления на грудь — его укладывают на спину, он ложится согласно, улыбаясь в губы, когда Чимин забрасывает его ноги себе на плечи. Чимин сгибает его пополам, нависая сверху для глубокого, солёного поцелуя, и вводит пальцы, не встречая сопротивления. Чонгук обнимает его, держа к себе близко, вспоминая сотни наказов советников: не оставаться с такими, как Чимин. Не вестись на их харизму и сладкие речи, не смотреть этим змеям в глаза, не раздвигать перед ними ноги. То, что от них не останется запаха — ничего не значит. Ты будешь осквернен их Богами и чужой кровью на их руках. Чонгук кончает от этих кровавых рук. И он не собирается отказываться от них. Когда они лежат рядом в полутьме, Чонгук смотрит на профиль Чимина. Тот сидит, откинувшись на подушки, и Чонгук скользит взглядом по его точеному торсу, по загадочным татуировкам, останавливается на паху: Чимин не кончил, он всё ещё возбужден, всё ещё дышит тяжело. Чонгук тянет руку, кладёт её на бедро. — Может, мне?... — Чонгук спрашивает, чувствуя себя неловко. Он никогда не озадачивался этим вопросом в отношении слуг, но Чимин — не слуга. Даже с клятвой на его губах, Чонгук видит в нём дикое, необузданное, чужеземное. Неизвестное, такое желанное, самый сладкий запретный плод. Чимин запускает пальцы в его волосы, давит на голову слегка, и Чонгук укладывается обратно, даже не пытаясь противостоять ему: он разморен оргазмом, и может быть, если он передохнет, ему захочется ещё. Но сейчас он хочет только вина и поцелуев. Чимин опускает на него взгляд, и в его глазах Чонгук видит зверя, которого невозможно приручить. На Чонгука никто не имел права так смотреть. — Не переживайте, Ваша Светлость, я не стесняюсь взять то, что хочу. Чонгук хмыкает и щурится, с вызовом глядя на Чимина в ответ. — А если я решу взять то, что захочется мне? Чимин молчит, задумчиво разглядывая лицо Чонгука, но на его губы быстро возвращается та же наглая улыбка. Улыбаясь, он ведёт ладонью по щеке, хватает за подбородок и тянет вверх, заставляя приподняться и вскинуть голову. Они борются глазами, никто не оказывается в проигравших. Чимин не проигрывает, а Чонгук скорее умрёт, чем проиграет: они оба умеют отступать, не уступая по факту. Они оба — омеги в жестоком мире чудовищ и несправедливости. Здесь властвует мощь, и у них впервые в жизни есть формула успеха, заключенная не в древнюю книгу, не в ветхий фолиант, а в их тела, в их кровь: власть и сила. Чимин порывистым движением толкает Чонгука в плечо, роняет на спину и запрыгивает сверху, садясь ягодицами точно к паху. Чонгук вздыхает, не успевая среагировать, успевая только почувствовать, как Чимин притирается к нему. — Без боя я не сдамся, — Чимин кладет его руки себе на бёдра. На Чонгука находит странная смелость, которую взбудоражил в нём Чимин. Он сжимает пальцы, фиксируя Чимина на себе, и толкается бёдрами вверх, не намекая — говоря прямо: — Как же хорошо, что ты сражаешься на моей стороне.