Я Вас целовала! Я Вам колдовала! Смеюсь над загробною тьмой! Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала – Домой. Марина Цветаева. Каков он был, о, как произнесу, Тот дикий лес, дремучий и грозящий, Чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть едва ль не слаще. Но, благо в нём обретши навсегда, Скажу про всё, что видел в этой чаще. Данте Алигьери, Божественная комедия (пер. М. Лозинского).
Она открывает глаза, морщится, моргает снова и снова, не сразу понимая: это не изъян её зрения, это мир перед глазами не может настроиться, будто старый телевизор – весь вздрагивает, идёт рябью, то и дело съезжает куда-то вниз и влево. Вера поднимает руку к горлу - туда, где чувствует горячее и влажное, но кожа совершенно чистая, на пальцах ничего не остаётся, только больно глотать. Мир ещё раз дёргается, разрывается посередине пиксельной черно-белой полосой, а потом на мгновение настраивается, но в эту короткую секунду она узнаёт свой кабинет в Главном Храме - каменные своды, тусклые светильники, отблески золотого тиснения на корешках книг. Изображение такое яркое для её отвыкших от света - как, когда? - глаз, что она зажмуривается, не сразу понимая: зря, потому что вместе с действительностью покидает и сознание. Прежде, чем упасть в плотное, пыльное, серое небытие, она вдруг слышит голос: — А ещё, мать вашу, медленнее можно?! - срывающийся на глухой, утробный горловой рык. Вера узнаёт его, хочет податься навстречу, но чувствует только укол боли в плече и горячий обруч вокруг шеи, а после ничего. Изображение, мигнув, всасывается в темноту, забирая с собой прорвавшийся сквозь помехи голос, который она узнала бы и на том свете. Впрочем, она и узнала.***
— А ещё, мать вашу, медленнее можно?! — Дети, - равнодушный негромкий голос с неочевидной издёвкой и гораздо более очевидным превосходством, - уберите вашу собаку. Хэмиш отталкивается от стойки - прыжок, всего один прыжок отделяет его от добычи, нет ничего проще, чем впиться зубами в нежное, тонкое, белое, где так призывно, жарко, клокочуще бьётся жилка, бьётся опять, снова, живая... не та, но это не имеет значения. — Эй-эй-эй! - Рендалл возникает перед ним, преграждает дорогу - нужно быть зверем, чтобы его остановить, и волк сталкивается с волком, когда Рендалл впивается ему в руки нечеловеческими когтями. Бирюза ударяется о бирюзу, высекая холодные искры. - Стой, приятель, не мешай ей. Она старается. Ну, надеюсь, что старается, - кашлянув, добавляет он. Чужое северное сияние гаснет, Хэмиш скидывает с себя его руки. — О, я очень стараюсь, дети. Буду стараться лучше, если ваша бешеная псина выйдет из комнаты. — Я останусь, - Хэмиш отталкивает Рендалла и подходит ближе. Всего секунда заминки, секунда на то, чтобы закрыть глаза, вдохнуть, открыть их и посмотреть вниз, на залитый кровью диван. - Останусь и прослежу, чтобы ты сделала всё, как должно. А если ты ошибёшься, я убью тебя, клянусь своей шкурой. — Не ново, малыш. — Ты не поняла, - Хэмиш качает головой и наклоняется близко-близко к тонкому женскому лицу, хищному, полному теней тщеславия и страстей, - я убью тебя раз и навсегда. Безвозвратно. Он знает, какого цвета сейчас его радужка, пусть и она посмотрит. Рене Маран видит отчетливо, она никогда не жаловалась на зрение. Хмыкнув, она выдыхает ему в лицо едкий дым, тушит сигарету прямо об подлокотник и легонько толкает его кончиками пальцев в грудь: всё, отойди, малыш, не мешай взрослым работать. Поправляет юбку и удобнее устраивается на коленях перед диваном в их гостиной - деловитая, опасная, опытная, знающая, их единственный шанс, их красная кнопка внутри маленького черного чемоданчика - то, к чему прибегают в последнюю из возможностей. Перед ней, неестественно вывернув шею и подогнув кукольные колени, лежит Вера Стоун, и из её разорванного горла на Хэмиша смотрят мышцы, волокна тканей и Красное море запёкшейся крови. — Какая красивая работа, малыш, - зачарованно шепчет Рене и разминает пальцы профессиональным, привычным жестом музыканта, готовящегося взять в руки чуткий инструмент. Свет в светильниках вздрагивает. Она улыбается. Хэмиш упрямо сжимает пальцами спинку дивана.***
Изображение снова настраивается, возникает из сердцевины мироздания, рождаясь в белой вспышке. Она сама - будто старый приёмник, то включается, то выключается, но на этот раз сразу отдаёт себе отчет: это её дом, лестничный пролёт между этажами, где когда-то давно специалист по еженедельной Маргарите, умница, оборотень и борец с черной магией Хэмиш Дьюк впервые поцеловал её. Есть что-то возмутительное в том, что именно это первым приходит ей на ум. По гостиной внизу проходит еле уловимая рябь, будто воздух нагревается. Ах, вот оно что. Вера медленно опускается на ступеньку и кладёт на колени руки – здоровые, чистые руки без единого шрама и развода запёкшейся крови, своей и чужой. Она достаточно прочитала, неоднократно говорила со свидетелями и как-то раз чуть не вытрясла из Джека Мортона добрую половину души, чтобы узнать, каково по ту сторону. Теперь она в состоянии понять, где оказалась. Значит, это будет так. Пустой дом, дрожащий сумеречный воздух и фантомная боль в разорванном горле. Можно было бы придумать и что-нибудь получше, если бы существовало нечто лучше тех бликов на стенах, её интереса и движения вниз, его самоуверенности, жара от ладоней, движения вверх. Наглый, неуязвимый, потрёпанный ночной вылазкой волчонок, опасный хищник, от которого она решила не защищаться - ни в ту ночь, ни после, и только в самый последний раз не пожалела для него ни заклинаний, ни крови. Ты был доволен? Вера поднимает руку и зачем-то прижимает к стене, будто накрывая ладонью несуществующую, упавшую из прошлого серебряную тень – листва, луна, фонарный свет, «Я давно хотел это сделать». Нужно удержаться на плаву, зацепиться хоть за что-то в этой вздрагивающей промежуточной вселенной, взять себя, черт побери, в руки, но боль вдруг накрывает её снова, как волна - огромная, непрозрачная, в шапке тяжелой грязной пены, и Вера клонится вперёд, прижимая к вспоротому животу колени. Если бы я была тобою, волчонок, я бы завыла.***
Она кажется красивой даже сейчас – красотой разбитой фарфоровой статуэтки, которой зияющие раны и трещины только добавляют одновременно притягательного, отталкивающего и нежного очарования. Наверное, он начинает сходить с ума. Хэмиш наклоняется, но не рискует протянуть к Вере руку, хотя ему хочется прикоснуться, убедиться, что она не мертва, что это всего лишь жуткий сон, липкой и блестящей кровью изливающийся из тела, сон, но не окончательная смерть. Я считал, что буду готов, думает он. Ты думала, я буду готов. Но это не так. Рене читает заклинание, будто выхаркивая звуки – гортанный, незнакомый язык, слова которого перекатываются по комнате, как тяжелые камни, как мелодия оркестра, играющего на разбитых инструментах – помятые духовые, лопнувшие струны, пробитое нутро клавишных. От её сомнамбулического речитатива веет угрозой, Хэмишу хочется наклониться и прошептать Вере на ухо, отведя назад слипшиеся от крови тёмные волосы: не бойся, я здесь. Только он не уверен, что бояться нечего. Речитатив стихает до шепота, Рене клонится вперёд, ниже, грудью приникает к её груди, прижимает ладони к чужому разорванному горлу, не брезгуя, и что-то шепчет Вере в самые губы – вместо него, но не его словами. Это походит на самый страшный поцелуй, который ему только доводилось видеть. А потом сияющая вспышка ослепляет его и отбрасывает назад – зародившаяся где-то между их губами, невыносимо яркая и холодная, как сталь. Где-то за спиной вскрикивает Лилит, но он не оборачивается.***
После смерти условия могли бы быть и покомфортнее, думает Вера, сгибаясь пополам от боли. Та накатывает волнами, как прибой, то подбираясь к самым ногам, то отползая назад со змеиным шипением: я вернус-с-сь, я ещё вернусь. Пошла ты к черту, говорит ей Вера. Я и так уже умерла, довольно. Ей не должно быть больно или холодно, она не должна чувствовать усталости или тошноты, они обязаны были покинуть её все – тоска, ноющая боль в висках, несмываемая, несуществующая кровь на шее и руках, но всё осталось, пришло с ней даже сюда, в эти пустующие декорации старого нестрашного хоррора, где в лабиринте между картонными комнатами гуляют сквозняки и катаются комья пыли. Она сжимает пальцами виски – нужно быть спокойной, нужно решить, куда идти дальше, как найти выход, если он есть, как контролировать исчезающее, дрожащее изображение перед глазами, как самой переключать каналы. Вера выдыхает и садится на крыльцо. Это междумирье не лишено звуков, доски тихо скрипят, старый дом за её спиной вздыхает, как большая, одряхлевшая, верная собака, ткнувшаяся хозяину мордой в ладонь. Интересно, она сможет войти внутрь? Почему нет, там всё равно никого. Она так сильно надеется, что никого. Ей так хочется, чтобы Хэмиш был там. Вера оборачивается и смотрит в тёмное окно, забитое досками. Берлога молчит – неожиданно дружелюбная, приглашающая, какой никогда не была в том мире. Это абсурдно и совершенно неуместно, учитывая, как всё сложилось, но тем не менее она говорит, тихо обращаясь к двери в лохмотьях облупившейся краски: — Я буду по тебе скучать. Это и вместо «Прощай», и вместо «Прощаю». Краем глаза Вера вдруг замечает какое-то движение – мелькнувший на периферии зрения силуэт, светлую челку надо лбом, блеснувший холодной звёздностью взгляд. Она оборачивается так резко, что идёт кругом голова, и тут кто-то снова переключает канал.***
Лилит успевает первой – бросается вперёд шипящей кошкой, скалит зубы, толкает Рене к стене с такой силой, что выбивается облако кирпичной пыли и с галечным шелестом осыпается штукатурка. Длинные волчьи когти едва не вспарывают тонкую белую шею, когда Хэмиш, наконец, оказывается рядом, мёртвой хваткой вцепляясь в её запястье. — Стой! Она моя. – Лилит поворачивает голову. Её глаза – её человеческие глаза – едва ли не страшнее волчьих, но Хэмиш знает – с ним она в этом соревноваться не сможет, только не теперь. – Она моя. — Как приятно, - хрипит Рене, наблюдая за ними из-под полуприкрытых век, - я почти возбудилась. Лилит нехотя убирает руку. — Как скажешь, вожак. У меня чуть барабанные перепонки не лопнули от её фейерверка. Какого дьявола это было?! Хэмиш переводит вопросительный взгляд на Рене, та снова улыбается. Ему не нравится её взгляд, он будто спрашивает: почему ты не оборачиваешься, сладкий? Боишься увидеть? Чего именно ты боишься? Он поднимает руку, снова прижимая Рене к стене – она сдавленно, почти сладострастно выдыхает – и всё-таки оборачивается. В конце концов, убить во второй раз невозможно. Невозможно, не воскресив. Снизу вверх: влажная от крови обивка дивана всё ещё блестит, будто залакированная, но где-то кровь начала подсыхать по краю – ржавая, бурая, несмываемая кайма, рамка вокруг жуткой фотографии. Свесившаяся к полу тонкая женская рука – голубоватая, прозрачная, с синими венами. Выше. Поломанное тело в исковерканной позе, порванный жакет, шелковые лохмотья блузки со следами его когтей. Выше. Хрупкая, какая-то детская, девичья шея, в которой он не чувствует, не слышит биения пульса. Выше. Закрытые глаза, удивлённая, тревожная морщина между бровей, застывшая там навеки. Прекрасная. Неоспоримо мёртвая. — Ты ведь помнишь, что я пообещал, - он произносит это безо всякого выражения – просто напоминает, предупреждает, уведомляет. Ему не впервые придётся убивать, такова рыцарская рутина. Исключение было всего одно. — О, дьявола ради, - Рене морщится и вдруг раздраженно поводит плечом, - открой глаза пошире, малыш, и дайте мне уже сигарету. Хэмиш опускает руку и снова оборачивается. Запах железа. Тонкая женская рука (накрывала глаза, ложилась на затылок, скользила по телу ниже, ниже, выше, выше, ногти впивались в плечи). Порванный жакет, лохмотья шелка. Изогнутая шея. Порванный жакет, целая плоть. Изогнутая шея, нетронутое горло. Хэмиш резко оборачивается. Ему хочется убить эту наглую, опасную, хищную тварь. Ударить кулаком о стену. Зарычать. Поцеловать ту, мёртвую, что так похожа на живую. — Дайте ей сигарету, - бросает он вместо этого, глядя Рене в глаза. – Рендалл. Она ловит пальцами в перстнях свой портсигар, улыбается победительно: я никогда не ошибаюсь. — Что я говорила, щенятки? – щелкает зажигалка, она с наслаждением втягивает дым – долгим, греховно-сладким, медленным вдохом возлюбленной, воссоединившейся с любимым. Хэмиш спрашивает сквозь мутные горькие клубы, стараясь, чтобы голос был если не равнодушен, то твёрд: — Она жива? — Бога ради, конечно, нет, - Рене небрежно отстраняет его, обходит и возвращается к дивану. – Это же не партия в трик-трак. Тише, - морщится она, рукой с горящей сигаретой останавливая их обоих – и Лилит, и Хэмиша, - больше терпения, дети. Твоя Беатриче не была мертва и до этого, вернее – не совсем мертва. Никто не умирает сразу и бесповоротно, особенно если я рядом, - она пожимает плечами. – Я зашила зайке лапку, а это не так легко, как вы, идиоты, думаете – нельзя просто так вылечить то, что больше не восстанавливается. Но теперь нужно вернуть с того света то, что и было Верой, дери её дьявол, Стоун. — Полегче с выражениями. Может быть, её всё же стоит убить, когда всё это закончится. — Мне понадобится помощь, - нехотя признаётся Рене, в последний раз затягиваясь до самого фильтра. — Что нужно делать? – Хэмиш шагает вперёд – навстречу не тебе, ей. — А на что ты готов, малыш? – она снова тушит сигарету об подлокотник и вдруг заглядывает ему в глаза – без насмешки, но с любопытством и каким-то вивисекторским интересом. — На всё, что угодно. Рене цокает языком: какое прелестное, какое опрометчивое заявление. — Что ж, для начала мне придётся немножко тебя убить.***
Она не могла ошибиться, это был он. За те несколько месяцев, что длился их – после смерти, наконец, получается произнести, не поджимая губ – роман, она как-то успела запомнить всё, выучить его, как самый главный параграф самого сложного учебника – походку, манеру оправлять жилет и держать руки в карманах, поворот головы (в ночной темноте, навстречу губам), смех, вкрадчивые интонации, запах мяты от его пальцев, вкус апельсиновой цедры, который он передавал ей в поцелуе. Его не могло быть здесь живого, но он мог прийти сюда – догадка холодом оседает внизу живота – мёртвым, таким же, как она. Но ведь я не успела. Ты обыграл меня, волчонок, как и обещал. Ты выжил. Ты не посмел бы не. Нужно искать проход вниз или вверх, хотя она никогда не верила ни в то, ни в другое, но ведь и в Чистилище она не верила тоже – даже в такое, состоящее из собственных и чужих воспоминаний. Нужно двигаться по цепочке, уходя всё дальше от знакомых мест, к которым, как в шторм канатом к мачте, она привязана своей памятью. Нужно отпустить, но Вера не может. Ей необходимо убедиться, что его здесь нет, и это только игра её ослабевшего сознания, зарождающейся тоски, жадного нежелания оставлять. Надо было думать раньше, говорит она себе. Нужно было думать раньше, а сейчас – всего лишь убедиться, что ты жив, волчонок. Убедиться – и уйти. Дом – гостиная, спальня, лестница, кухня (он широким жестом смахивает со стола вазу с фруктами и наполовину пустой бокал – пластиково-зелёные яблоки, пурпурное вино и разбившееся стекло смешиваются где-то внизу, под их ногами, Вера видит это, как в камере Обскура, вверх дном – её голова запрокинута, она упирается затылком в столешницу, распахивает рот в немом крике, хочет жить, быть, она зовёт: Хэмиш). Сосредоточься, Магистр. Дом, кабинет в Храме, кабинет в деканате, реликварий, библиотека, пустой класс философии, волчий особняк, лес (Вера царапает спину о жесткую шершавую кору, шипит сквозь зубы, он разворачивает её к себе спиной – и теперь в дерево упираются соскальзывающие ладони, целует ссадины, от его жаркого дыхания жжение становится сильнее, проникает глубоко в тело, внутрь костей, скапливается между бёдер, делает её лёгкой, как лист или перо, и чтобы не всхлипнуть, она зовёт: Хэмиш). Вера, покачнувшись, опирается ладонью на алтарный камень, холодный, словно могильная плита. Она устала. Места, эти куски её памяти, сменяют друг друга слишком быстро, она прыгает из одного в другое, как в детской игре в классики, и так же, не удержавшись при приземлении, почти падает. Ещё слишком слабая для такого – или уже слишком слабая. Его нигде нет, ни в одном из этих мест, ни в одном из закоулков её распадающегося на составляющие сознания. Она везде успевает заметить только смутную, блеснувшую, как отражение в стекле, тень – золотоволосый затылок, пижонская цепочка для часов в кармане жилета, ухмылка в зеркале, беззвучное движение губ, отзвук шепота, потерявшегося между деревьев: Вера, Вера... Ей нигде не удаётся поймать его, задержать, удостовериться, что он жив или мёртв. Наверное, самое время принять истину: Я мертва. Ты жив. Пора идти дальше. Вера клонится к алтарному камню и прижимается к нему лбом. Здесь закончился её прежний путь, пусть отсюда начнётся новый. Это просто моё глупое сердце хотело увидеть тебя напоследок.***
Хэмиш действительно готов – нет даже разницы, насколько нужно будет умереть – немножко или с концами. Лилит вдыхает полную грудь воздуха, но он качает головой: не сейчас, не стоит, не мешай. — Путь Паладина короток, - он подходит к Рене, смотрит ей в глаза, - служба вечна. Что ты будешь делать? — Вскрою тебе вены, - шепчет та, смакуя каждый звук, будто любовное признание, - ей тоже. Если повезёт, потом заживёт у обоих. — А если не повезёт? – Рендалл подходит ближе – Хэмиш никогда не видел его таким собранным, в любой другой ситуации это было бы поводом для пары шуток. — Я всё равно получу то, что мне причитается в конце нашей маленькой сделки, а твои щенятки сожрут ваши сердца, - она пожимает плечами. Единственный человек, получающий удовольствие от всего происходящего, вдруг понимает Хэмиш. Да она же просто в восторге – со своими сигаретами, расширившимися зрачками, предвкушением ритуала. И вопреки здравому смыслу, прежде, чем кто-то успевает произнести хоть слово, он кивает: — Я согласен. Ребята, - он смотрит сначала на Рендалла, потом на Лилит, - если моя шкура вернётся, найдите её и прикончите. — С удовольствием, - по слогам отчеканивает Лилит. – Долго ждать не будем. — Неблагодарные сволочи, - Рене усмехается и поворачивается спиной. – Нож и твоё запястье, сладкий. Быстрее, часики тикают. Хэмиш сам вкладывает ей в руку взятый с барной стойки нож – «Сойдёт и этот. Дилетанты», подходит ближе и смотрит на Веру – всё ещё бесконечно мёртвую и столь обманчиво живую, ему даже кажется, что на её скулы возвращается цвет, но он знает, что лжет себе, закатывает рукав измятой рубашки и протягивает руку. Ты просила меня убить, а не умирать, но я сымпровизирую. Рене наклоняется, уверенно, будто отдельную вещь берёт её безвольную руку и – Хэмиш хочет отвернуться, но не может – делает глубокий надрез на запястье. Так самоубийцы-неудачники режут вены – много крови, мало смысла, долгая смерть. Прости, что я делаю это с тобой. Крови нет – только разошедшаяся кожа, открывающая тёмно-алое телесное нутро, словно губы, раскрывшиеся для поцелуя. — Твоя очередь, милый. Хэмиш опускается на колени, отводит с лица Веры волосы и, наклонившись, касается губами её лба. Холодная, сухая, гладкая кожа. Будто воск. Тут же приходит короткая резкая боль – Рене сжимает их запястья в ладонях, соединяет в своих руках, неожиданно сильная, с дикой, цепкой хваткой опасного хищника, и Хэмиш чувствует, как там, в коконе её ладоней, его живая кровь втекает в мёртвое тело. А потом он немножко умирает.***
Она чувствует движение воздуха, будто где-то в стороне открылась и закрылась дверь, но не обращает внимания. Алтарный камень нагревается и Вера перекатывается по нему лбом в поисках прохлады. Сознание мутнеет, но она списывает всё на универсальное оправдание – на смерть, на лживость этого небытия, на чьё-то дурное чувство юмора – не бога, конечно, но, может быть, кого-то вроде - в конце концов, на прощальный благородный жест собственной памяти. Когда Хэмиш вдруг оказывается здесь и теперь – здесь! теперь! – и хватает её за плечи, рывком разворачивая к себе, она выдыхает только: — Нашла. И кто-то снова щелкает пультом, на этот раз выключая уже её.***
Рене Маран закуривает очередную сигарету и, задумавшись, словно скульптор над произведением, двумя пальцами давит Хэмишу на висок. Его голова перекатывается по обивке в корке подсыхающей крови – теперь они лицом к лицу, эти мёртвые влюблённые. Она придирчиво окидывает композицию взглядом: да, так определённо лучше. Чужие запястья по-прежнему соединены, но уже не её ладонями – витым обтрёпанным шнурком от гардин. Остаётся только курить и ждать, ждать и курить. — Сотню лет не проделывала этот фокус, - делится она от скуки. – В последний раз ничего не вышло, зато море удовольствия. Рендалл приобнимает Лилит за плечи - и та не скидывает его рук. На лице Рене блуждающая улыбка, она не объясняет им самого главного: дело, удивительно, не в крови. Всегда в проводнике.***
Этого не может быть просто потому, что не может быть в принципе. Вера, пошатнувшись, упирается рукой в неожиданно тёплый, шершавый алтарный камень и садится. Перед глазами всё почему-то плывёт и смазывается, но если моргнуть, изображение становится четче. Она проводит ладонью по лицу, снимая паутину наваждения и непонятно откуда взявшуюся влагу. Влага впитывается в порванный рукав, наваждение никуда не исчезает. Хэмиш перед ней, подаётся ближе, когда она садится на алтаре – цельный, на первый взгляд совершенно реальный, бесспорно узнаваемый, не похожий ни на галлюцинацию, ни на бесплотный дух, ни на игру её памяти, но Вера всё равно на всякий случай протягивает руку и толкает его в плечо. Ткань, тело, тепло. — Я живой, - заверяет он, и его голос прокатывается по святилищу, эхом отражаясь от сводов – слишком громкий для этой почти полной тишины, к которой она, оказывается, успела привыкнуть. – Ты тоже, но ещё не совсем. Долгая история. Привет, декан Стоун. Привет – и прости, что пришлось перегрызть тебе глотку. Это он, вне всяческого сомнения – закатанные рукава рубашки в бурых пятнах, русые, слипшиеся от пыли волосы – она подавляет идиотское желание отвести их назад, слишком серьёзные светлые глаза под рассеченным морщинами лбом. Хэмиш пытается казаться беспечным, этот глупый подранок, но она слишком давно выучила его всего, до последней буквы (а надеялась, что нет). Он испуган, понимает Вера. Это читается в позе, в наклоне головы, будто перед атакой, за секунду до броска, в интонациях, звенящих металлом. Странно, у неё не было такого воспоминания. Потому что это, разумеется, воспоминание. Нужно что-то сказать. Она ведь хотела попрощаться. Хэмиш вдруг вздыхает, делает шаг вперёд и обнимает её, и тогда Вера, наконец, выталкивает из лёгких задержанный воздух: он такой, как она помнила – сильный, такой, как она помнила – слишком уж надежный, такой, как она помнила – отвечает на непроизнесённое вслух, раньше это её раздражало. От него по-новому пахнет железом, застарелой кровью и прогорклым табачным дымом. Чужие пальцы знакомо пробегают по её спине сверху вниз, вдоль позвоночника: ну же, говорят они, очнись. Вера на пробу медленно ведёт раскрытой ладонью по его руке – ткань, кожа, щекочут светлые волоски, хочется скалить зубы, орать, кусаться и выть на одной долгой высокой ноте, наверное, ликантропия всё же заразна, наверное, не лечится даже после смерти. А потом она нащупывает на его запястье витой шнур – и, отпрянув, быстро хватает чужую руку и поднимает выше. Она узнаёт узел, складывает его с бледным шрамом поперёк запястья, как простейшие слагаемые – и получает нужную сумму. Она умерла, но не поглупела. Идиот. Нет, лучше вслух. — Идиот! Ты хоть знаешь, что это? – Вера трясёт его рукой в воздухе, но Хэмиш почему-то не сопротивляется. – Боже, конечно, знаешь. Ты всё-таки ударился тогда головой. Её последнюю версию подтверждает хотя бы то, что он вдруг смеётся – дрогнувший, будто треснувший где-то посередине, это всё равно смех, короткий и с хрипотцой, не очень весёлый, но здесь, пожалуй, сойдёт и такой. — Наконец-то, - говорит он, - а то я уже думал, что ты лишилась дара речи от моей небесной красоты. Он пришел, не слышит Вера. Немыслимо. Он пришёл сюда за ней. — Ты понимаешь, - медленно начинает она, осторожно сжимая в пальцах конец грязного шнура (откуда он, черт возьми? От гардин?), – что будет, если ничего не получится? — Насколько я знаю, мы оба умрём. Полагаю, окончательно, - беспечно кивает Хэмиш. – Но вообще я надеюсь на другой финал, сегодня среда, не хочется пропускать. Пропускать что? — День Маргариты, - шепчет она. Изображение почему-то снова мутится и плывёт, и Хэмиш осторожно стирает с её щеки горячую каплю. — День Маргариты, - кивает он. – Ну так что? Если я ничего не упускаю, нужно твоё прямое согласие. Она отчаянно хочет согласиться – господи, да ты просто ненормальный на всю голову, волчонок – но ведь всё произошло не просто так. Вера помнит зов – тревожный, властный, отчаянный, помнит тепло, исходящее от пожелтевших страниц, и сосущий голод, которым фосфоресцировала Вадемекум. Этого нельзя объяснить, можно заключить сделку, но она не сумеет сделать это ещё раз, тогда за ней точно никто не придёт. Даже в этот раз был не должен. Вера очень осторожно отстраняет его, заглядывает в глаза. Знакомое, привычное, всё облегчающее ощущение, будто принимаешь экзамен: — Что с Книгой? — Не беспокойся, её больше не достать. Мы обо всём позаботились, - и улыбается, бесконечно довольный собою. — Это-то меня и настораживает, - бросает Вера. Ей нужны подробности, они – её путеводная ариаднина нить вон отсюда. Хэмиш прищуривается: поменьше скепсиса, декан Стоун. Побольше веры. — Мы расщепили её, - объясняет он, - Рыцари уже делали так однажды. — О, - тянет Вера. Он не хочет сообщать ей подробности, этот хитрый мальчик. Умно. Хэмиш поднимает руку и заводит ей за ухо тёмную лёгкую прядку – ничуть не слипшуюся от крови. Это извинение, читает она жест, но всё равно поджимает губы – сейчас, здесь, в минуте её памяти, застрявшей в небытии, как в янтаре, она имеет право знать, хочет быть уверенной, защищенной от собственной ошибки чужой предусмотрительностью. — Алиса разделила её, это получилось, потому что… потому что ты почти завершила ритуал, - вздохнув, тихо начинает он, и Вера удивлённо выгибает бровь: отлично, мисс Дрейк тоже приложила руку, - Джек должен будет спрятать части в местах, о которых знает только он, а потом Алиса сотрёт ему память. Не знаю, что здесь происходит со временем, но они уже должны были закончить. — Память можно вернуть, - напоминает Вера. Она больше не питает иллюзий на свой счет и лучше признаться в этом сразу. — Не в этот раз, - он качает головой, - она будет использовать не вашу пыльцу фей. Мы кое-что нашли в дневниках прошлых Паладинов. — Книгу магических рецептов? – скептически уточняет Вера. — Вроде того. Надеюсь, Джек выживет, - Хэмиш пожимает плечами. – Ну, может, забудет пару дней. Или недель. — И что же, мистер Мортон рискнул ради меня? — Если честно, не думаю, - он усмехается. – Джек Рыцарь и хороший парень. — То есть, ради тебя, – эту мотивацию она способна понять, – а мисс Дрейк ради него. Кого ещё вы в это втянули? – она снова поддевает пальцами витой шнур на его запястье. — Тебе не понравится. — Здесь мне тоже не слишком нравится, - Вера зябко поводит плечами. – Бога ради, Хэмиш! Что, воскресили для компании Ковентри? Созвали Совет Гностиков? Похитили эту психопатку Маран? По его лицу пробегает какая-то дрогнувшая ухмылка – не то довольная, не то извинительная, в тусклом рыжеватом полумраке ей не понять. — О боже. — Учти, не я это сказал. — О боже. Похитили психопатку Маран. Эту маньячку от некромантии. — Мы не похищаем людей, - Хэмиш назидательно поднимает вверх палец, - мы заключаем сделки. Ну, когда не убиваем сразу. Вера думает, что если бы не была мертва, то сейчас умерла бы снова – от остановки сердца. Лучше бы он оставил её здесь, черт побери. Что угодно было бы лучше. — Чем вы думали? Вы вообще думали?! О чём вы думали? — О тебе. Она глотает воздух большим куском, давится им и умолкает. Один – ноль, волчонок, в твою пользу. Ведь ты всё-таки пришёл за мной, да? — Что она попросила взамен? — Ты правда хочешь поговорить об этом сейчас? – Хэмиш снова поднимает руку, гладит её по щеке, и нет, прямо сейчас Вере не хочется, больше не хочется, есть только одно желание слабого тела и давшего трещину рассудка – прижаться к этой ладони, потереться щекой. Вадемекум больше не доступна. Хэмиш спустился в Аид. Где-то там, в другом мире, его живая горячая кровь втекает в её мёртвое тело. Этого никак не должно было случиться, но это случилось. В конце концов, она же не брала с него обещания не возвращать, и теперь он здесь. Больше не нужно искать ни дорогу вниз, ни дорогу наверх, их выведет узел на его запястье. — Эй. Без тебя всё в Белгрейве полетит к черту, а мне станет скучно. — Скучно. — Скучно, – Хэмиш берёт её лицо в ладони, смотрит – снова серьёзный, уверенный в себе, отчетливо пахнущий чужой кровью – её кровью. – Нужно твоё слово, ты знаешь. — Я пойду с тобой, - одними губами произносит она, и он накидывает потёртый шнур от гардин на её запястье. Кто-то снова отключает изображение, но теперь Вера знает, где откроет глаза в следующий раз.***
Наверное, к боли можно привыкнуть, но у неё не получается – та пронизывает каждый атом тела, расщепляет его на части и не даёт соединиться вновь. Вера чувствует сразу всё каждым оголившимся нервом – располосованное волчьими когтями плечо, вспоротый живот, перекушенную артерию, вскрытое запястье, лёгкие, которые, словно ссохшиеся мехи для вина, вновь с треском наполняются воздухом, - чувствует каждую локальную смерть по отдельности и все их вместе разом. Её подкидывает над диваном, будто утопленницу, рванувшую к поверхности воды. Кружится голова, на языке солоно и мучительно тошнит. В процессе возрождения, как и в процессе первоначального рождения, мало приятного. Она вернулась. Невероятно. — Привет, декан Стоун, - тихо повторяет Хэмиш. Он сидит перед ней на полу и трёт затёкшую от крепкого узла руку. Вера замечает идеально ровную белую полоску шрама под сорванным шнуром и опускает глаза – теперь на её руке есть точно такой же. Они словно два пьяных подростка, решившихся на одинаковые татуировки. — Наконец-то, - язвит ленивый женский голос, - а то эти шавки успели порядком мне наскучить. — Шавка здесь только одна, - шипит Лилит, - и та ещё сучка. — О, я была сучкой, когда ты ещё не родилась, детка. — Вижу, мисс Батери, вы успели подружиться с мисс Маран. Рене, - голос хрипит, но Вера справляется – и кивает ей. Та выдыхает дым от очередной сигареты и ухмыляется. — Не рада твоему возвращению, поэтому обойдёмся без «Здравствуй». Идиот, не мог оставить тебя гнить в Чистилище. Впрочем, ладно, - она глубоко затягивается, - отдайте то, что мне причитается, и я исчезну, мне хочется смыть с себя запах собачьей будки. — Можно мы её всё-таки убьём? – на всякий случай интересуется Рендалл. Вера, повернув голову, ловит себя на алогичной радости: она счастлива их видеть, их всех. Бога ради, пусть это будет последствием шока, побочным эффектом от временной кончины. — Что вы ей пообещали? – ещё раз спрашивает она и, поморщившись, стягивает с плеч изодранный, твёрдый от застывшей крови жакет. Хэмиш поднимается с пола и отряхивает колени. Вере не нравится, что они все молчат, и ей приходится выгнуть бровь – на студентов это обычно действовало беспроигрышно. — Мой некрофон, - хмыкнув, отвечает Рене. — Он работает?! — Мы кое-что подкрутили, - виновато пожимает плечами Рендалл, - знаете, тут проводок, там проводок… Правда, после того, как его дважды разносили вдребезги, он теперь больше похож на Бамблби. Ну, из Трансформеров. Вера считает про себя: один, два, три. Девять. Десять. Нет, больше не помогает. — Ещё египетскую Книгу Мёртвых, - нежно сообщает Рене. – Оригинал. — Бога ради, Хэмиш, откуда она у вас? – шипит Вера. — Тайники Братства пополнялись десятилетиями, - туманно поясняет он. — И твою обезьянью лапу. Просто в качестве сувенира. Это уже слишком. — На самом деле, я просила Вадемекум, но твои псы были на удивление убедительны и трогательно кровожадны. Пришлось сделать жест доброй воли. Вере хочется бросить в неё заклинанием, формула уже рвётся с губ – что-нибудь эффектное, но не смертельное, может быть, лёгкая асфиксия, но она передумывает. К черту некрофон, Книгу мёртвых и даже обезьянью лапу, хотя та была неплоха для некоторых практик вроде Вуду. К черту Рене Маран. — Ладно, - нехотя бросает Хэмиш, - Рендалл, Лилит, поедете с ней. Ты же не думала, - он смотрит Рене в глаза, - что мы оставим то, что ты хотела, здесь? — Не думала ли я, что вы полные кретины? Хочешь правду, малыш? – не дожидаясь ответа, она бросает докуренную сигарету на пол и давит мыском туфли. – Не боишься, что по дороге я перережу твоим приятелям горло и выпью их кровь ещё тёплой? — Она не шутит? – Рендалл тычет в её сторону смартфоном. — Она не шутит, - устало вздыхает Вера. – Но мисс Маран не говорит и всей правды, - у Рене смеющиеся, злые глаза. – Ещё несколько часов после Ритуала мы все связаны Зеркальным заклятием. Поэтому если ты что-нибудь им сделаешь, - Вера поднимает голову и смотрит ей в лицо, - я вскрою себе вены самостоятельно, и уж поверь – надрез будет правильным. Ты истечешь кровью прямо за рулём, не успев полистать Книгу Мёртвых, а на мили вокруг нет ни одного достойного некроманта, который вытащит тебя. Я не стану. — Сделаешь это ради щеняток? Неужели? — Один раз я уже умерла, - Вера пожимает плечами, - будь уверена, меня хватит и на второй. — Ты рехнулась. В темноте, втекающей в окна, чужие глаза за клубами дыма кажутся черными и не обещающими ничего хорошего, но не в этот раз, нет, не в этот. Рене забирает с каминной полки свой портсигар и щелкает пальцами: — За мной, дети. Оставим маму с папой поболтать, - и уже у самой двери оборачивается, чтобы встретиться с Верой глазами. Её губы беззвучно двигаются: — Паршивая удачливая сука. — Пошла отсюда к черту. — Увидимся. — Нам точно её не убивать? – уточняет Рендалл, последним переступая через порог. — Не сегодня, мистер Карпио, - отмахивается Вера. – В качестве одолжения. — Послушай декана Стоун, Рендалл, - снисходит Хэмиш. — Окей. А, и ещё, - он снова взмахивает смартфоном. – У них получилось. — У них получилось, - медленно повторяет Вера в захлопнувшуюся дверь. — У Джека и Алисы, - тихо объясняет Хэмиш - и она кивает: да, волчонок, я поняла. Вадемекум ушла от меня, канула в небытие, так похожее на то, откуда я вернулась к тебе, откуда ты вернул меня; выскользнула из рук, рухнула в бездну, полную густой, горячей крови, и скрылась на дне, недоступная, расчленённая, спрятанная, вырезанная из чужой и моей памяти. Ушла от меня навсегда. — Спасибо, - шепчет она. Это ещё одна благодарность в череде других, ещё одна в её новом, бесконечно ширящемся списке. А потом она закрывает глаза, глубоко вдыхает и бросает: - будь добр, виски, чистый, односолодовый, со льдом. Шаги, тихий хрустальный звон льда о стеклянные бока. Прохладный бокал опускается ей в ладонь, и осязать его так приятно, будто все её чувства только что родились заново. Впрочем, это не так далеко от истины. Хэмиш вдруг смеётся – негромко, глухо, она никогда не слышала у него такого смеха, опускается на пол у неё ног и вжимается лицом в её колени. У Веры тоже нервно подрагивает угол губ, она опускает ладонь ему на затылок – жесткие волосы, кровь, пыль, пот – и вдруг понимает: это не смех. Он не смеётся. Она набирает полную грудь воздуха и как можно спокойнее спрашивает: — У меня дежа вю, но всё-таки: нам обязательно здесь оставаться?***
Наверное, ей нужны отдых, сон, долгий период восстановления и пара-тройка укрепляющих зелий, нужно всё вспомнить, записать и разложить по полкам, но не сейчас, позже, сейчас всё уже идёт не по инструкции и в полном несоответствии с планом. Правила расходятся с требованиями тела, а те прямолинейны и доходчивы – ей нужно тепло, потому что там было слишком холодно, ей нужно смотреть и слышать, потому что там она была одна, ей нужен Хэмиш, потому что это он превратил «там» в «здесь». Она скажет ему когда-нибудь позже, не сейчас. То, что вберёт в себя и «Спасибо», и «Прощаю», и «Прости». Он снова целует её посреди лестницы, как тогда, в самый первый раз, и по стенам, по лоскутам отстающих обоев и потрескавшимся деревянным панелям снова гуляют быстрые лунные блики. На его ладонях пыль и кровь, её одежда непробиваемая и искореженная, как разбитый доспех, и они избавляют её от юбки в четыре руки, покрытые заскорузлой коркой пота и грязи - совершенно, стопроцентно, неоспоримо и непобедимо живые. — У вас же были какие-то правила насчет «водить девчонок», мистер Дьюк? – выдыхает она, когда Хэмиш прижимает её спиной к двери, пытаясь вслепую нащупать ручку. — Сделаю для вас исключение, декан Стоун, - он улыбается ей в губы, толкая дверь. Я тоже скучала, волчонок.***
Вера захлёбывается голубой водой, вместо воздуха затопившей комнату, выгибает спину, больше не чувствуя под собой опоры, и единственное, что не даёт ей утонуть, это ладони Хэмиша на её бедрах – он удерживает её, ловит, поднимает над водой, от его дыхания горячо и влажно там, на внутренней стороне её бедер, и это тоже доказывает: жива, жив. Она сжимает в горсти волосы на его затылке и тянет выше, к себе. Эта новая, чудовищная жажда того, чтобы он всегда был рядом, наверное, тоже побочный эффект от смерти и воскрешения. Хэмиш подтягивается выше – сильный, отлитый из металла и лунного сияния, твёрдый, как сталь, пахнущий солью, железом, мокрой землёй, мятой, ею, ими – и прижимается лбом к её лбу. Вера смотрит, как его радужка медленно меняет цвет – с ярко-лазоревого, будто вспышка молнии, к привычному серо-голубому. Ей нравится и так, и так. — Я бы отдал ей Вадемекум, - тихо признаётся он, – если бы это потребовалось, чтобы тебя вытащить. Но ты просила всех обыграть – и я попробовал. Ты обыграл, кивает Вера, не произнося этого вслух. Всех, Рене и даже меня. Она вдруг чувствует себя не просто живой – первобытно, невероятно, шестнадцатилетне юной, толкает его в грудь, перекатывается вместе с ним по постели и возносится над Хэмишем – новая, сильная, ещё сильнее, чем прежде, опаснее, откровеннее, честнее той, заблудившейся в лабиринтах Чистилища. От них обоих пахнет лесом и кровью, стаей и магией, потом и страстью, всем, что свивается в общий клубок из решений, влечений и невыполнимых обещаний, каждое из которых он выполнил. Ей хочется сказать: теперь мы будем жить долго. — Оставайся в Белгрейве, - наклонившись к его губам, шепчет она, - преподавать, после. — Путь короток, служба вечна, - Хэмиш смеётся – теперь действительно смеётся – и тянется к ней. Я бы пошел за тобой снова, распознает Вера во вкусе его поцелуя, не как Рыцарь и не как Паладин, я бы пошел за тобой, и она со слюной, жаром и выдохом возвращает ему: Я тоже. Я бы тоже пошла за тобой, волчонок. Но отложим это до утра.