Вскрытие

      Пробуждение пронзает тело подобно катане, и Ута судорожно вдыхает, распахивая глаза. Абсолютная белизна, резко сменившая полную черноту, жжёт глаза до слёз и постепенно стягивается в чёткие круги света, льющегося из операционной лампы прямо на него. Кожу начинает покалывать, сначала легко, еле заметно, но постепенно возвращается острая пульсирующая боль, дающая понять, что он всё-таки ещё жив.       — Надолго я отключился? — Ута едва двигает омертвелыми губами. Связки в горле почти не смыкаются, устав сдерживать надрывные стоны и крики — он ведь сам просил без обезболивающих. В попытке скрыться от хищного света он прикрывает глаза, и веки дерут сухую роговицу, растирая по ней несуществующий песок.       — Где-то на пять минут, — раздаётся спокойный голос Кими-сан. Слова сложно разобрать: звуки множатся, отбиваясь от кафельных стен, и с трудом проникают сквозь шум в ушах. — Ваша регенерация стала гораздо менее активной, но не исчезла, иначе я бы решила, что вы умерли.       — И вам не было бы жаль? — улыбается Ута уголками губ — шире просто не может. Его собственный голос хрипит, некоторые звуки западают, как клавиши у старого фортепиано.       Кими отвечает не сразу: она подходит к нему, бесцеремонно оттягивает веко и светит тонким фонариком в глаз, проверяя сужение зрачков. Убедившись, что всё в порядке, она со вздохом говорит:       — Как опытный образец — очень жаль, да. Но вы сами попросили вот так, значит, были готовы к любым последствиям.       Стерев большим пальцем пот с его виска, она отходит, а Ута, подчиняя себе одеревенелые мышцы лица, растягивает сухие губы в напряжённую подрагивающую улыбку, чувствуя, как на них появляются покалывающие трещинки.       Приподняв голову, он смотрит на свою раскрытую, словно цветущая хризантема, грудную клетку с тонкими лепестками отделённых от грудины рёбер. Внутри кровавого цветка пульсируют багрово-алые органы, овитые искрящимися RC-каналами: раздуваются и вновь вянут лёгкие, болезненно-часто бьётся сердце. Зияющая рана растянута зажимами из куинке-стали, но от краёв под действием регенерации, не до конца подавленной депрессантами, тянутся нити новой плоти. Они извиваются в воздухе, как тонкие щупальца медузы, силясь сплестись и закрыть повреждение — можно бесконечно смотреть на эту прекрасную картину.       — Кажется, регенерация восстанавливается, — замечает Ута чуть слышно. Кими тут же разворачивается и склоняется над открытой раной. Совсем не брезгуя, она касается ладонью в медицинской перчатке тонких щупалец из RC-клеток, и те обхватывают её палец. Это выглядит очень трогательно, и на лице Кими расцветает улыбка умиления, а после она вкалывает депрессант прямо в аорту.       Ута вскрикивает, вздрагивает всем телом, и прикованные лодыжки начинают ныть с удвоенной силой.       Наросты новых мышц и кожи поникают и слабо ворочаются внутри, как черви в гниющем трупе. Боль накатывает волнами, усиливается вместе с сердцебиением, но Ута остаётся отстранённым, будто находится не в своём теле, а за его пределами. Внутренности горят, как в лихорадке, а кожа, напротив, напоминает колючую ледяную корку, впивающуюся в оголённые мускулы тысячами игл.       Боль провоцирует выброс адреналина, и все органы чувств начинают работать на полную мощность. От запахов медикаментов и гульей — его — крови подкатывает тошнота, где-то рядом пищат приборы, настолько несинхронно, что Ута размышляет, может ли это привести к эпилептическому припадку, как неравномерно мигающая лампа. Красное марево заволакивает изнанку век — кажется, что яркая операционная лампа выжгла глаза, оставив только кровавые дыры. Но стоит лишь слегка отвести взгляд, как красноту разъедают чёрные язвы.       Ута сглатывает, и гортань, отзываясь резью, движется наверх, а комок слюны с трудом проходит через слипшееся горло и пищевод. От нового приступа боли Ута прикусывает губу и чувствует, как по коже ползёт капля крови из ранки.       Быть почти человеком так забавно и увлекательно.       — Ваш организм мгновенно адаптируется к любым стрессам, будь то депрессанты, сильнейшая боль или разряды тока, — монотонно перечисляет Кими, делая записи в блокноте. Шорох латекса по бумаге кажется слишком громким, скрытое за ним нетерпеливое дыхание играет с подсознанием, выуживая из него самые неожиданные картины. — Удивительная выносливость даже для гуля-какуджи.       — Особые тренировки, — пытается смеяться Ута, но на втором резком выдохе выходит кашель. На смену горькому во рту появляется металлический привкус, потревоженные органы ноют, а края раны, горло и лодыжки разрывает от резкой боли. Ута сжимает закованными в наручники руками края металлического стола и стискивает зубы, мысленно сожалея, что находится не в том положении, чтобы смеяться со своих собственных шуток.       — Что вы говорите. В таком случае мне хотелось бы узнать больше о ваших тренировках, — произносит Кими и снова подходит к нему. Её взгляд скользит от шеи до низа живота, от обнажённой трахеи и до толстой кишки, рассматривая и выбирая, с чего начать. — Например, как часто вам вскрывали грудную клетку? — Она касается края раны, и цепкие нити снова обвивают её палец. Игнорируя их, она защипывает кожу с тонкой прослойкой жира и мышц и оттягивает в сторону, так что сквозь красное марево перед глазами проступают яркие искры. Отпустив кожу, она по очереди берёт и отводит каждое отделённое ребро, несильно, но достаточно, чтобы боль отдавала в позвоночник и плыла белыми кругами перед глазами. Ута задыхается от рваных стонов. — Может, вам вырывали трахею? — спокойно продолжает Кими и постукивает ногтем по мягкой трубке, а потом проводит им вниз по ребристой поверхности.       Гортань отзывается нестерпимым зудом, и Ута снова кашляет, раздирая горло изнутри, пытается вдохнуть и медленно выдохнуть, но получается судорожно, поверхностно. В ушах бьёт колокол.       — Сколько раз вам ломали или отсекали конечности? — Кими с нежностью гладит его запястье, натёртое наручником до крови, проводит по покрытой татуировками руке, сжимает плечо и наклоняется, вглядываясь сквозь зрачки куда-то в самую глубину. — Сдирали лицо или вырывали глаза?       Ута едва видит её и даже не может уловить, что она чувствует сейчас. Нижняя половина её лица скрыта под белой маской — есть только глаза, тёмные, пустые и безразличные.       — А вы чувствовали чьё-то дыхание на своих лёгких? — спрашивает она почти шёпотом: тон меняется до неузнаваемости — теперь ей правда любопытно. Отвернувшись, она приближает лицо прямо к пульсирующим органам, всматриваясь в маслянисто-бежевую ткань лёгких. Ута не чувствует её дыхания — мешает маска — но воспалённое воображение подменяет реальность: нетерпеливые выдохи расходятся по поверхности жаром, а вдохи заставляют цепенеть от холода. Последние сантиметры между ними сокращаются, и тёплые губы касаются скользкого нутра, язык проводит по разводам крови, и вслед за ним в мягкую плоть вонзаются зубы.       Под белым полотенцем, наброшенным на пах, совсем не кстати начинает гореть.       — Скажите, Ута-сан, — голос Кими вырывает Уту из полубреда, и он напрягает слух, чтобы различить следующее затем вкрадчивое: — Вам когда-нибудь ласкали сердце?       Не дожидаясь ответа, она запускает ладонь в рану, обхватывает судорожно пульсирующее сердце и приподнимает его, словно жрица на жертвоприношении, готовая вот-вот подарить его богам. Касания слишком интимные и обжигающие, и тело предательски дрожит от такой близости. Его сердце оставляет разводы по всей ладони в латексной перчатке. Его сердце на самом деле хорошо смотрится в чужой руке.       Аккуратно уложив его обратно, Кими выпрямляется и смотрит ему в глаза.       — Я знаю, как проходят так называемые особые тренировки. Я знаю, насколько сильными должны быть повреждения, чтобы тело гуля стало таким, и как долго нужно истязать живой организм. И либо дело не только в тренировках, либо вам очень сильно нравится боль. — Она отстраняется и скользит взглядом по бугрящемуся полотенцу. — А скорее всего, и то, и другое.       Ута не отвечает — правильный ответ давно записан в её тетради, выведен на экраны приборов и лежит на столе, пытаясь улыбнуться искусанными в кровь губами.