see it's just a black

Sometimes I walk mysterious places. Hear voices that talk without a word to say. Sometimes I hear the echoes of laughter in the twilight of affairs and other tragedies [1].

Когда к шее прикасаются леденящие душу пальцы, Мидория только и может, что испуганно завизжать и накрыть чужие ладони своими. Сзади раздаётся какой-то сдавленный и судорожный вздох — и Изуку рефлекторно и резко откидывает голову назад, предположительно метя в челюсть агрессора; но агрессором, судя по текущей по подбородку крови Шото, здесь выступает только Мидория. — О господи, прости-прости, пожалуйста, Тодороки, боже, я не хотела, я не узнала тебя, ты так внезапно подкрадываешься, а я всё время так плохо реагирую… Тодороки, наоборот, чему-то довольно ухмыляется. Из носа у неё ручьём течёт кровь, пачкая идеальные, по мнению Изуку, губы; капли катятся вниз и срываются с острой линии нижней челюсти на белый воротник рубашки; на светлой ткани расползаются красные капли — в какой-то степени это столь же бесподобно, как розы на снегу. Изуку уверена, что когда-то читала такую сказку. Небрежно пытаясь вытереть кровь, Шото замечает, не переставая улыбаться; зубы у неё тоже в красном, как у демонической зверюги из самой преисподней; у дьявола, по мнению Мидории, нет члена, но есть грудь, а ещё — глаза и волосы разного цвета: — Всё в порядке, милая, это не так больно, как кажется, — она хищно облизывается, пока Изуку вся в поисках платка по имеющимся карманам в нелепом жёлтом рюкзаке. Платок она всё же находит и протягивает его подруге. Вместе они выглядят ошеломляюще нелепо: идеальная во всём Шото, в официальной строгой одежде, на шпильках и с клатчем в руках, и Изуку, наспех накинувшая на худые плечи потрёпанную жизнью болотно-серую ветровку, в перепачканном грязном джинсовом комбинезоне и в вызывающе красных конверсах. — Спасибо. Пока Тодороки прикладывает платок к ноздрям, Мидория снова порывается начать извиняться, поэтому девушка без промедления кладёт свою ладонь на её губы; у последней выходит только мычать, так что Изуку быстро сдаётся и терпеливо ждёт, пока подруга уберёт руку. Шото не торопится, молчаливо прожигая её своим коронным взглядом в упор. Хочется ответить тем же, но Мидория и без того чувствует себя неуклюжей, а смотреть в чужие глаза ещё нужно смелости набраться. Где-то она читала, что если хочешь показаться уверенным в себе человеком, то нужно обязательно смотреть в глаза, но не пристально, потому что могут счесть нахальным и постоянно бросающим вызов человеком. И что лучше в таком случае сосредоточиться на треугольнике, что образуют глаза и лоб… и… и… — Пожалуйста, не пялься так, — почти скулит Изуку, когда Тодороки, наконец, останавливает кровь и выкидывает бумажный платок в урну. При этом ладонь ото рта девушка не отнимает, так что фразы звучат невнятно. Шото, словно заинтересовавшись ей заново, склоняет голову к правому плечу, так, что кончики серебристо-белой половины волос касаются ткани испачканной кровью рубашки, а та часть лица, которую она обычно закрывает красной чёлкой, доверчиво оголяется. Жуткий шрам привлекает внимание не хуже разноцветных волос и глаз, — но не для Изуку, тело которой буквально можно описать как один сплошной перелом и кошмарный рубец. Она натягивает рукава тёмно-зелёной кофты пониже, оставляя на воле только подушечки пальцев. — Я чувствую себя… неловко. — Ты смущена? — зачем-то спрашивает Тодороки. Мидория не откликается, боясь случайно укусить или запачкать слюнями живой кляп, поэтому просто кивает, подтверждая, и краснеет кончиками ушей. — Хорошо, — удовлетворённо кивает девушка и наклоняется ниже. И ближе. Её дыхание обжигает. Изуку искренне считает, что внешность у неё не то чтобы некрасивая, но всего-навсего самая обычная — из-за этого, должно быть, она и стремится немного себя приукрасить: кучерявые волосы, по минутной прихоти перекрашенные в зелёный, куча веснушек, вздёрнутый нос и милые — как ей говорят — большие глаза. У неё нет идеальных черт лица, как у Шото, гладкой кремовой кожи, модельной фигуры или даже уверенности в себе, так что Мидория абсолютно без понятия, как смогла несколько лет привлекать к себе внимание Тодороки. Она совершенно точно без понятия, почему Шото решает сымитировать поцелуй, прижавшись губами к собственной ладони, что отделяла её от губ Изуку. От Тодороки приятно пахнет кокосом; кончик носа касается её веснушчатой щеки и — божечки! — он холодный, совсем как у котенка. И отстраняется она совсем спокойно, будто бы и нет между ними никакой напряжённости; поправляет ровное каре и засовывает одну руку в карман брюк таким образом, что снаружи остаётся только большой палец — ноготь на нём какого-то песчано-жёлтого цвета и на вид шершавый, как сама пустыня. Мидория с сожалением вспоминает их первый год знакомства, когда у Тодороки были ого-го какие волосы, которые Изуку с радостью заплетала в косы, собирая в искусный рисунок белые и красные пряди (заодно тренировала мелкую моторику неправильно сросшихся после аварии пальцев, заново приучивая их не трястись каждый миг). — Очень гетеросексуально, — ляпает Мидория, нервно теребя лямку рюкзака; по ощущениям, об её щёки можно согреть всю Сибирь или использовать их вместо светофора. Тодороки фыркает на эту старую, как мир, шутку: — А кто тебе сказал, что я когда-то была гетеро? Изуку поражённо хлопает ресницами, потом — по плечу Шото, и сквозь силу хохочет: — Ну и шуточки у тебя, Тодороки, прекращай!.. Шото разворачивается так резко, что высокие каблуки издают противный звук, прочерчивая на асфальте две неровные полосы, и вновь наклоняется к лицу Мидории. На этот раз ладони между ними нет. — …прикалываться. Радужки у Тодороки отливают оранжево-красным, словно пламя. Это напоминает Мидории недавно полученный снимок чёрной дыры; что-то от неё у Шото определённо есть (всё). — А впрочем, к черту. Подумаешь, тьма. Подумаешь, — там же Тодороки.