Сквозь стёкла

      Раздражение и тонкий запах не броского одеколона, которым Чонин провонял насквозь. Чувство кружащее голову и человек, вызывающий это чувство. Все достало. Это передоз мыслей, перегрузка системы, красный флаг для злости. Финиш. Это твой личный фетиш, дикая усталость, глухое недовольство. Это — Джан Исин. Человек — которому нестерпимо хочется проломить череп или свернуть шею, потому что, когда ваши взгляды пересекаются — это взрыв.        Исин кружит голову. Спокойный взгляд, уверенность движений, вечно недовольное выражение лица. Перед ним можно лишь стелиться плашмя, в ноги. Но Чонин хочет подчинить, привязать к себе, ухмыляться глядя в глаза, перестать боятся взрыва.        Нельзя. Запрет. Исин спрятан за семью замками, Чонин скован моралью, предрассудками, мнением кричащих масс, только и ждущих поводов для скандалов. Исин недоступен, запечатан мистическими рунами, неприкосновенен.        Исин — личное помешательство, не находящее выхода. Исин — существо, занимающее все мысли. От Джан Исина стоит держаться подальше, и это правило успеха номер один. Исполняющееся из раза в раз.        Они почти не разговаривают, Чонин ограничивает всё работой, Исин тоже не ищет встреч, вот только обстоятельства сводят их снова и снова. Вместе. Потому что судьбе смешно прослеживать траекторию падения Чонина. Потому что он глупый, забавный в своём желании выиграть, когда давно уже проиграл.        Чонин уже привык смотреть вскольз, отвечать незаинтересованно, игнорировать близость, подавлять порывы дотронуться, вдохнуть запах шампуня с его волос, провести рукой по спине, потом ниже.       Чонин привык смотреть сквозь стёкла. Сквозь витрины, когда они изредка всей группой выбираются в город. Накладывать виднеющийся дорогой бренд на его образ, и понимать, что в нелепом женском платье с соседней витрины он так же хорош. Привык разглядывать правильные черты сквозь зеркало дальнего вида, скучающе наблюдая, как Сехун теребит его Исина за рукав, показывая на верблюда из сена, остаюшегося далеко позади. Чонина выворачивает, почти бьёт током, каждое чужое касание к Исину, к святыне души, — разряды гнева. По телу двести двадцать, сгореть бы от электричества дотла и раствориться в собственном пепле, да нельзя. Сдаваться противоречит всем правилам, и у себя в голове Чонин давно сжёг все белые флаги, страх сорваться завораживал. Страх отдать себя в милость Исину, целовать его следы, очерчивать голеностоп, как не парадоксально, пугал.        Рука Сехуна остается у Исина на бедре, хотя помниться, тянул он за рукав. Не важно. Чонину в любом случае хочется сломать младшему каждый чёртов палец. Потому что Чонину нельзя, нельзя приближаться ближе, нельзя прикасаться, нельзя слушать мелодичный голос и местами все ещё китайский акцент. Чонину нельзя, а Сехуну можно. Сехун позволяет себе всё, что не позволяет Чонин. Это злит, выводит из равновесия, доводит до белого каления.        Младший конечно не виноват, да что там? Он даже не понимает, за что злой дядя Кай злиться, за что припечатывает к стене в коридоре, смотрит злобно, заежает кулаком в челюсть. Чонину от самого себя тошно, тошно, что не сдержался, что довёл Сехуна до слёз, и что Джунмён долго пытался добиться, что чёрт возьми опять не так?!        Ким делает вывод, снова виноват Исин, потому что издевается, потому что так сводить с ума нельзя. Это нелегальное разложение души, к которому Джан подталкивает снова и снова. Сопротивление остаётся незамеченным. Чонин вот уже второй год на дне безумия. Пробует сосчитать потраченные впустую секунды помешательства, секунды посвященные ему.       Исин айдол по призванию и идол души.        Исин личный ад и личный рай.        Исин страх и цель, самое ценное в мире из дерьма и фальшивых чувств. Быть может и чувства Чонина фальшивы, их сложно назвать любовью, их сложно назвать здоровыми. Чувства валяются с диабетом, загибаются в припадке, мутируют в мерзкую, страшную субстанцию. Но они есть, от них не сбежать, не скрыться, они бьют с размаха по голове, в висок, битой, подчиняют не хуже Исина.        Давление с двух сторон. Капитуляция уже не кажется такой страшной. Чонин готов, честно готов, лишь бы больше не смотреть на Исина так, внимательно, с жадностью.        Чонин лучший танцор в группе, танцы — это всё, это выше жизни. Но и тут Исин не отстаёт. Когда он танцует, мир ничтожен, убог. А Чонин второсортный дилетант.        Чонин лучший танцор в группе, но он ненавидит студию, ненавидит все репетиции группы, ненавидит до нервной дрожи, до срывов, до выстрела в висок. В студии много зеркал. Они большие, занимающие все стены. Они отражают Исина.        Каждая репетиция — пытка в гестапо, с послевкусием его счастливой улыбки.        Омут. Его глаза, его действия. Грань. Заступ.        Механизм запущен движением небесных тел. Сердце перемололо рёбра, раздробило лёгкие и разорвалось от передоза. Миг до смерти длиной в жизнь. Миг, когда Чонин срывается. Рывком толкает Исина к гладкой поверхности зеркал, вжимает в стеклянный холод, ловит растерянно расширившиеся глаза. Ухмыляется криво, бешеного. Сжимает руками чужие плечи, сильно, до синяков.        Целует, кусает губы, настойчиво проталкивает язык в рот, полуприкрывает глаза, ловит момент. Взрывается изнутри, громко, безудержно, ярко.        Руки без команд разума шарят по телу, лезут под лёгкую футболку, хотят исследовать всё скрытое, недоступное. Сильнее, ощутимее.        Воздуха категорический дефицит, раздробленные лёгкие не справляются. Желание разодрать себе горло в кровь крепчает с каждой секундой, но когда Исин неуверенно обнимает за плечи, мир рушиться вавилонской башней.        Резкий вдох, чтобы не потерять сознание. Чонин с трудом заставляет себя отступить, смотрит рассеяно, все ещё безумно, прямо в глаза. Исин дышит прерывисто, судорожно хватается за широкие плечи. Его взгляд беспорядочно скользит по студии, но везде чёртовы зеркала, везде, куда не посмотри, виден только Чонин. Голова идёт кругом.        Осмотреть всю комнату в поисках спасения, и несколько сантиметров вверх. Пересечение взглядов — взрыв. Расщепление всех атомов на кусочки. Всех чувств в хлам.        Кай ухмыляется.        — Л-э-й. — тянет медленно, почти лениво. — Так красиво сочетается с "Кай", да? Сильнее растягивает губы, тонет в расширившихся глазах напротив, чувствует, как пальцы на плечах сжимаются сильнее.        Исин утыкается лицом ему в грудь, сжимается даже, почти жалобно.        Каю уже плевать. Овечка сдалась в плен и совсем не важно, по доброй ли воле.