GHOST

Единственное, о чем я думаю в этот тухлый вечер — как же я, блять, устал. Я плыву на заднем через мрачный город. Не то, чтобы этот день чем-то отличается от других — днем погода даже тужилась порадовать свежим ветром, но что-то, как, блять, всегда, пошло не так. С таким однообразием у меня скоро появится кинк на асфиксию, ни больше не меньше. Душные дороги японии после дождя — нихуя не романтично. Вообще романтика и я вещи плохо совместимые, но весь этот влажный воздух с тяжелым сухим послевкусием — просто мрак. Висящее оборванным клоком над головой отсыревшее небо давит на мозги через люк в потолке. Жарко — галстук душит меня надоедливой змеей, напоминая, что курить в машине с закрытыми окнами — хуевая идея. Водитель громко хрипит, мне же назло отказываясь врубать кондиционер. Ну и пусть, блять, — то что мертво нельзя убить, как говорится. Я мог бы по-хамски расстегнуть рубашку, но из вредности не хотелось — мысль прозаично спечься заживо привлекала. Тем более, на работе с меня с вероятностью в 99,9% одежда будет снята. И, как бы это ни пошло звучало, не моими собственными руками. Но и не теми, чьими хотелось. Мой рассудок послал меня нахуй прямым текстом, и теперь я думаю о том, о чем, в принципе то, блять, думать вовсе не хочу. Точнее сказать, о ком. Ты меня не видишь из-за темных окон. Вообще это какой-то пиздец, но я не могу не зацикливаться. Тем более, что стержень, столб, на каком ты висел в петле, умудряясь дышать, вдруг пропал — и ты неожиданно лишился воздуха. Корявые сравнения — символ того, что мне совсем нечем заняться. А вот и моя обитель выглянула лощёной красавицей из-за угла, поманила хитро костлявым пальцем. «Коготь» — это то место, где мы когда-то познакомились. — Ты пиздец разрушительная сила, Шимазаки, — говорит он мне, выцарапывая ржавым ключом на моем мозгу эту фразу. Он знал меня, как никто. Он знает меня, как никто. Он всегда оказывался абсолютно, блять, прав — кроме того раза, когда каким-то непонятным науке и не подчиняющимся законам физики способом привязал меня к себе. Выстрелила в сердце Нужен был лишь повод — Я так посмотрю, ты немного потерялся. — он смотрел на меня растерянно, но, не поверите, нагло. Наверно именно этот взгляд из разряда «слабоумие и отвага» и пустил крюк мне в сердце. — Я похож на слепого? Я там, где мне надо, — он тряхнул головой и чихнул. Белое облако окутало его смазливую, судя по манере поведения и моим собственным стереотипам — которые оказались правильными — мордочку. Голос у него был резкий, но какой-то слишком мягкий, будто детский. Боже, я наезжал на ребенка, посреди бела дня. Но что поделать — ниже падать мне было некуда. — К сожалению, на слепого тут похож я, — сука, какой же годный каламбур тогда получился, я горжусь им до сих пор, и мне не стыдно. Я без зазрения совести ухмыльнулся во весь рот и открыл прищуренные до того момента глаза. Тут же я услышал шорох подошвы об асфальт — он, судя по всему, прихуел и отступил. Его дыхание на секунду участилось, а сердце бабахало громко и быстро — смесь свежей партии дури с сильными эмоциями сыграла свою роль. Хотя почему-то я все же не почувствовал, чтобы его на него это подействовало так, как должно было. Ведь по словам моего горемычного водителя, принял он немало. Ответ на мой неозвученный вопрос «почему?» пришиб меня, как головой о бетонную стену, и я решил прихуеть сразу после непутевого малолетнего наркомана. Потому что этот непутевый малолетний наркоман оказался эспером, и, можно сказать, не слабым. — Ох, перепугался страшного дядю, дорогуша, — ломать комедию — мое хобби, — а то, что пиздить чужое — плохо, тебя взрослые, я смотрю, не научили. Я приблизился к нему мгновенно и схватил за горло. Реакция его все же замедлилась, поэтому ничего сделать он не мог ни физически, ни психически — я был сильнее. Я показал, кто здесь главный. Он как-то слабо крякнул и шумно втянул носом то ли воздух, то ли вещдоки своего преступления в виде белого порошка. Я заломил его руки и сковал ментально. Водитель открыл дверь машины, и я гостеприимно впихнул туда пацана. Он пытался сопротивляться, телекинетически больно тыкая мне поддых. Я разочарованно покачал головой: — Видимо, придется мне немного показать тебе, как вести себя в обществе. Заодно познакомимся поближе. «Наконец-то повеселюсь» — подумал я тогда. Ты меня не знаешь — я как оголенный провод — Ханазава Теруки, 20 лет, студент, — довольно стреляет глазами в зеркало заднего вида водила. — мои люди уже пробили его по базам. Я присвистнул. — Наш птенчик уже нашкодил? Собираешь портфолио за решётку? — где-то в трущобах моего разума уныло стонали нормы морали о том, как же я пал — вез подростка туда, куда бы здравомыслящий взрослый никогда бы не пошел по собственной воле. Я лишь отмахивался — пусть лучше делает всякие непотребства под присмотром у взрослых. Пусть и нездравомыслящих, но взрослых. — А ты, я посмотрю, весь из себя святой и невинный, — по голосу я понял, что Теруки был недоволен до крайней степени — расстройства. Ещё бы — его, такого крутого и нахального, раскрыли, лишь стоило ему открыть рот. Отобрал у дитя конфету. Такой реакцией я был обрадован — то, чего я, в принципе и ждал. Я привычно улыбнулся, жмуря глаза, вольготно закинул ногу на ногу и закурил — нужды сковывать подростка я больше не видел. Я ведь, право слово, не бью тех, кто слабее меня. Об этом я, кстати, вспомнил, когда почувствовал тяжелый отек в похолодевших запястьях под моими пальцами. — Учитывая то, что я почти ежедневно показываю людям рай — можно считать меня ангелом, — я глубоко затянулся, резко придвинулся к мальчишке и выдохнул дым ему на ухо. — Будешь вести себя хорошо, Теру, я и тебе его покажу. «И даже верну оттуда» — хотелось добавить, но я решил тогда промолчать. Хотя вернуть его мне искренне хотелось уже тогда. Он весь напрягся и натянулся, как струна, но не отпрянул. Он тяжело задышал, и запах его изменился, приобретая вязкую отдушку из страха. Но Ханазава постарался взять себя в руки — и по-детски возмутился: — Хоть бы представились, мистер, — буркнул он и ощетинился, — а то пытались учить меня манерам, а сами не знаете банального этикета. На такой наезд я лишь вздернул бровь. — Зови меня папочкой, — абсолютно серьезно сказал я, а водитель громко заржал. Я выкинул окурок в окно, тут же его закрывая. Тэру опешил от такого тона, но попытался съязвить: — О, так вы еще и извращенец! — И это говорит мне малолетний уголовник? Он захлопнул было открытый для возмущений рот, стуча зубами, и выдавил из себя презрительное фырканье. Тогда я почему-то подумал — а почему бы не поиграть нам на равных. — Шимазаки Рё, — кивнул я и краем уха услышал, как водитель поперхнулся и неловко дернул руль. Я захожу в темноту с одной зажженной сигой Автомобиль, будто огромная черная кошка — перебегает дорогу всем, кого встречает впереди. Тех, кому повезло меньше, огромный стальной хищник попросту давит. А я — хозяин этого убийцы, я повелеваю его инстинктами. Я — тот, кого люди опасаются заметить, поворачивая за угол Но мой дорогой немецкий охотник дотащил, наконец, мою бренную тушу туда, где я сейчас хочу находиться меньше всего. Гладко скользящие по лысому от воды асфальту шины в моей голове все равно издавают ужасно противный скрип. Но он, благо, приводит меня в чувство. Ненадолго — до того, как машина изящно останавливается. Щелкает дверь, снимая блокировку. — Звезды цвета ссаной тряпки, — авторитетно ворчит Минегиши. Я ему верю — а что мне остается? Да и по ощущениям такое грубое сравнение легло на этот вечер как нельзя лучше. Я рад, что Минегиши с порога показывает, что не настроен обмениваться любезностями. Пахнет от него чем-то кислым и тяжелым, как, в принципе, пахло от всех, кто долго находился в клубе. Уставший от работы Минегиши — страшное явление, от которого лучше держаться подальше. Я устало выдыхаю, бросаю бычок на асфальт, и, под жалобное шипение затухающего окурка, толкаю стеклянную затемненную дверь. Клуб «Коготь» встречает меня привычной алкогольной горячкой, прожигающими одежду неоновыми лучами лазера, шорохом дорогого ковра, и — о боже блять, — колкой аурой Сузуки Тоичиро. С тяжелым сердцем вытаскиваю последнюю сигарету из пачки — мои легкие просятся наружу. Я терплю, и вы потерпите, мои дорогие. А ведь по-другому никак, босс на месте — повод закурить. Все как было тогда — для меня сравнения с прошлым, хоть и недалеким, привычны -, да вот ощущения другие. Рядом с собой я уже не чувствую никого, кроме ломающего мне хребет потенциала босса — потому что я уже не в том почтении, каком был раньше. Потому что вряд ли сейчас имею право на лучшее. И ты пошла со мной, Когда другие прошли мимо — Как денек, Рё? — издевался с порога Сузуки, и мне хотелось проблеваться с этого фамильярного обращения. Хотя, честности ради, стоило сказать ему спасибо, что не «Рё-чан». — Здравствуйте, Сузуки-сан, — сказал я, позволив в голосе проскользнуть ехидству. На такое я почувствовал, как меня обдало жаром энергии Тоичиро: мол, не зазнавайся. Но тем днем я ощущал такую вседозволенность, что, казалось, слабоумие и отвага от пацана перешли мне. — Это что, наш новый постоянный клиент? — бодро выскочил из-за плеча босса Хатори. Я тогда об этом задумался, и, честно, не знал, что ответить. В тот момент мне откровенно не хотелось, чтобы пацан был здесь «на постоянке» — те, кто сюда втягивался, обычно, не возвращались. Но я и не хотел прерывать свое веселье — тем более, что когда-то давно, когда я только сюда попал, мне обещали его с лихвой. Но меня опередили: — Я не думаю, что он останется лишь нашим клиентом, — хищно оскалился Тоичиро. Конечно, он учуял паренька, — Ведь правда, Рё-чан? Рано я, конечно, поблагодарил дражайшего начальника. Теру прыснул, на секунду расслабившись и забыв про страх, ходивший за ним по пятам после того, как тот вылез из машины. — Я смотрю, ты уже освоился, — и это не укрылось от зоркого взгляда Сузуки, — так тому и быть. От этих слов у меня в тот момент оборвалось сердце, но я просто принял это за реакцию на непривычно устрашающий тон Тоичиро. Дождем из пепла разверзлось небо. — Не позорьте Шимазаки перед преемником, пожалуйста, босс, — из-за своего зонта выглянул Сёризава. Его фраза, предназначенная для того, чтобы разрядить обстановку, лишь все усугубила. Преемник звучало просто ужасно, но Кацуя, вероятно, цеплялся за любого, кто мог бы разделить с ним участь взращённого японскими подпольниками. Но я врагу не пожелаю такой судьбы — не то что двадцатилетнему Теруки Ханазаве, студенту. Я зажимаю под фильтром И снова чувствую холод. Теру не любил, когда я курил ментоловые сигареты — говорил, что я воняю жуткой бодягой, которую его старая тетка называет чаем. Не то чтобы мне было обидно — скорее смешно, но я и правда тогда перешел на кофейный ричмонд. Теру никогда не любил упоминать свою семью — тетка с ужасным чаем, и та для него была не очень приятным напоминанием прошлого. Я могу его понять — у самого меня тоже все нехорошо сложилось с родственными узами — но у меня их попросту не было, иначе, согласитесь, я не был бы там, где я теперь есть. Но у Теру все случилось по-другому — намного печальнее. История была бы банальна, не будь все усложнено тем, что Ханазава, все же, эспер. — Знаешь, Шимазаки, я рад, что ты тоже урод, — говорит он как-то мне. Я сразу понимаю о чем он, но не нахожусь, что ответить. Я не знал даже тогда, спустя много времени, имею ли я право спросить у него что-то личное: Теру всегда будет для меня той игрой, победителем в которой буду точно не я. Но Теру понимает меня без слов тогда — просто кивает и продолжает: — Мама всегда говорила мне, что уродство бывает разное: ты можешь быть раскосым, с кривыми зубами; можешь быть идиотом; можешь быть жестоким убийцей, — я слушаю внимательно. Тэру лежит рядом со мной и держит меня за колено. — Но она говорила, что любое уродство лечится, кроме моего. Конечно, я знаю, чем заканчиваются такие истории, тем более, что Теру как-то обмолвился, что его отец умер от рака пару лет назад. Но, отбивая пальцами нервную дробь на моем бедре, Тэру тогда продолжает: — Я пытался доказать, что я, вроде как, не урод, только если не считать, что я резко полысел в 13 и носил парик, — нервно хохотнул он, — я работал, чтобы обеспечить отца лекарствами, даже будучи школьником. Но, как ты уже понял, у меня не получилось — отец умер. Я не мог это слушать тогда — то ли потому что я блядский эгоист, то ли от собственной беспомощности. Я заткнул Теру поцелуем тогда, запирая его прошлое позади — я не мог сказать это словами, но после меня, за его плечами года превратились в обугленные останки разбитых циферблатов. Остались лишь мы, этот ебаный, во всех смыслах, диван, дурман в воздухе и зловонное дыхание «Когтя». Когда я прихожу сюда, я до сих пор ощущаю его присутствие — поэтому тут же разворачиваюсь и ухожу. Я бы провел бы с ним всю свою жизнь, но мне все равно было бы мало. Я бы провел с ним любую свою жизнь из тысячи предложенных, даже ту, от которой отказался любой другой — главное, чтобы ему было хорошо. Потому что теряя друг друга, мы потеряли самих себя. Чувствую запах твоих духов И снова чувствую голод — Экскурсию мне проведете, Рё-чан? — глумился Ханазава. Положение для этого, к слову, у него было крайне невыгодное. Такое обращение меня очень бесило — слышать такое от босса каждый раз было отвратительно, но приходилось выносить. Другим же я был готов свернуть шею. — Ещё раз так меня назовешь, и главной твоей достопримечательностью станет передоз, — процедил я. Опять повеяло страхом — боже блять, за такую смесь гормонов и всплеск энергии я готов был буквально съесть мальца. Я облизнулся. Я завел его в комнату для особых клиентов высшего штаба — а так как это был мой район, то и эта зала принадлежала мне. И этот роскошный диван размером с неплохой такой кадиллак — тоже. — Тут темно, — сглотнул Ханазава. — Да неужели? На моих Небесах все такое, привыкай, — сказал тогда я, закручивая косяк с просто адской смесью. По тому, как от него буквально засквозило колючим непринятием, было понятно — он не хотел привыкать. — Не бойся, я же не держу тебя здесь, в самом деле, — улыбнулся я, — но если ты не уйдешь, я посажу тебя на цепь. — Зачем? — враждебно. Но еще — с любопытством. Меня это завело с полуоборота. — Вот и выясним. Я понял — точно не просто веселья ради. Каждую ночь мне снится, Как ты приходишь проститься Сейчас я сижу, на этом, блять, диване и понимаю, что жизнь не то что сыграла со мной злую шутку — она устроила целый стенд-ап на моих костях. Но, интересно: выяснили мы все же, или нет? Я этого уже не узнаю. Поэтому я лишь злостно выкуриваю еще одну, мятую, вытащенную из заначки, ментоловую сигарету и сую под язык таблетку. Я прошу закрыть тяжелые шторы, хоть и на улице ночь, а в моей, с позволения сказать, лаундж-зоне, итак выключен свет. — Ты правда так любишь знать, что вокруг тебя темно? , — спрашивает Теру меня однажды. — Приятно знать, что все беспомощны там, где я властвую всю жизнь, — пожимаю плечами я — и это чистая правда. — Не щурься, — просит меня Теру, и я чувствую его горячую ладошку на своем лице, поперек глаз. Все вспыхивает жаром и приливом силы — он отнимает руку, и я медленно открываю глаза. Я не могу сказать, что у меня какой-то комплекс, или что-то вроде того. Я не вижу на протяжении всей своей жизни, но я этим не ограничен — по крайней мере, в визуальном плане. Но когда в тебя уставились пустые глазницы — это ведь страшно, ты чувствуешь жалость к такому человеку. Теру меня не жалеет и не боится, [уже не боится] — стойко выносит «взгляд» моих черных глаз. — Иной раз переживаю, что ты меня поглотишь таким взором, — беззаботно говорит он и хрустит кислым зеленым яблоком, — или проглотишь, тут уж как получится. Он смеется весело над своей шуткой, а я кусаю клыком кончик языка: — Поверь, не зря переживаешь. Потому что, в итоге, так и получилось — мы не могли, не можем, не сможем расстаться окончательно, и от этого скорее плохо, чем хорошо. Привязать его к себе, чтобы цепь понадобилась уже мне, чтобы я не погнался за ним — вот «зачем?» Но ведь что хорошего может быть во всасывании и искажении света красивой, яркой и молодой звезды черной дырой? За окном гром, небо злится Нужно чаще молиться Погода испортилась — сырость, казалось, лихо перенеслась в небо и выпала на город склизким дождем. Молния громыхнула будто бы перед самым моим носом. — Ну и как тебе, птенчик? — спросил я, помешивая трубочкой неизящный от слова совсем коктейль, состоявший из ядовитого на вкус энергетика, наверно, чистого спирта и кривой долькой лимона. — Не пойму, это гром на улице или у меня ушах трещит, — скукожился Теру, дыша глубоко и размеренно, но дергаясь при мелких рандомных гипертонусах мышц.- Не называй меня птенчиком, извращенец. — Не уходи от темы, — мне все же хотелось узнать, не зря ли я притащил сюда (уже не)веселье на свою голову. — Вставляет отлично, — нехотя согласился Теруки, утирая уже под носом. Наутро он очнулся помятый и голый. И, конечно же, злой. — Ничего я с тобой не делал, извращенец, — хохотнул я. Мальчишка шутки не оценил, но поверил. Умывшись, он заявил мне: — Выглядишь отвратительно, — еще бы, блять, сочинять отчеты для босса и опрокидывать под себя крупные наркопритоны по ночам — это вам не косяки курить да кокс, выращенный на дальних убогих островках Полинезии, нюхать. — Зато ты даже отходняка не чувствуешь после моих коктейлей, не правда ли? Теру что-то невнятно прохрюкал, и призадумался, тихо ерзая по натуральной коже старыми потертыми джинсами. Я стоял к нему спиной у небольшой барной стойки и сыпал себе колотый лед в стакан с водой с перцем. Спустя пару минут, я услышал, как он встал, зашуршал по ковру по направлению к выходу, видя, что его никто не держит. — Я не хочу говорить вам спасибо, и не смейте просить с меня денег за шваль, которую я даже у тебя не просил, — твердо заявил он. — А за ту, которую ты украл? — Я посчитаю это моральной компенсацией за кражу меня и противовольное заточение. Мне захотелось рассмеяться, но я лишь кротко улыбнулся, покладисто кивнул и подошел, чтобы учтиво открыть дверь. Моя рука столкнулась с рукой Теру на полпути к ключу в замочной скважине. Я понял, что от такого Ханазаву прошибло током, и он горячо выпалил: — Прощайте, Шимазаки-сан. Надеюсь мы больше никогда не встретимся. — До встречи, Теру. Мы, несомненно, встретились вновь. Я снова плыву на заднем Ты меня снова не видишь Теперь никакой занозы в заднице в виде язвительного Ханазавы Теруки в моем кабинете в самом сердце огромного клуба под названием «Коготь» больше нет. Я прячусь от тебя, застилая свой обитель дымом от ментоловых сигарет. Я хочу, чтобы ты сейчас сидел здесь, на этом ебаном кожаном диване рядом со мной и пил ту же дрянь, что пью я. Меня нет в твоей жизни, Но ты еще ненавидишь Тогда я был уверен, что ты вернешься сюда, на сто процентов из ста я это знал. Но я не был уверен в том, что ты вернешься именно ко мне. Я не заслужил тогда тебя — ты это и сам знаешь, блять, не отрицай. Ты ведь сам обвинял меня в этом, помнишь? Все это правда, Теру. Мне так жаль, что ты уже никогда не сможешь убежать от меня. Кинотеатр под небом: Я врубаю свет дальний Я не хочу бывать дома, потому что моя квартира так привыкла к тебе, что без тебя потеряла весь свой уют и цвет. Я не хочу ходить в клуб на работу, потому что это гнилое осиное гнездо напичкано воспоминаниями с тобой. Но и оно же является причиной, почему я сейчас все еще не у тебя на съемной квартире на окраине города. Я вспоминаю о тебе, охуеть не встать, каждую секунду. Я, блять, взрослый мужик, которому старческий маразм уже шевелит волосы на затылке, не могу контролировать свои мысли. Когда я один — читай: постоянно — я думаю о ребенке, которого сам от себя отвадил. Я — долбоеб. Ты снова чувствуешь холод — Я в твоей спальне Теру — единственный, кого я вижу. Да, я не оговорился, потому что у меня в голове передо мной мой мальчик: его длинные ноги, костлявые руки с маленькими ладошками, его тонкая шея и гладкая щека, его тонкие губы и мягкие, тонкие волосы. Я разглядываю его каждый раз, как чудо или кого-то вроде мессии. Я знаю, что он первый и последний мой визуал — и я готов умереть хоть завтра, потому что уже видел все в этом мире. Но умереть — это самое простое, что я могу придумать. А Теру не любит легких путей. Я как приведение, что тебе мешает уснуть И в твой день рождения помогу тебе свечи задуть — Как продвигаются дела с тем эспером? — ну куда же без этого. Тоичиро с корабля на бал — только я проводил Теруки, как он нагрянул с вопросами. — Проверю в следующий раз, — кивнул я, отчеканив фразу твердо и решительно. После такой уверенности с моей стороны Сузуки смягчил тон, но предупредил: — Смотри мне, чтоб без фокусов. Фокусы к тому времени уже случились, при чем все, какие только возможно. «Коготь» вообще славится тем, что, благодаря верхушке, кишащей эсперами, придя к нам однажды, избавиться от зависимости будет уже невозможно. У каждого из нас, вообще, было свое, так называемое, особое угощение — дурь, что колбасила не по-детски. Пока клиенты находились в отключке, эспер проворачивал аферу, заключавшуюся в подчинении человеческой воли себе. Когда наркотический бред сползал с потрепанного бедняги, ты даешь ему водички, предварительно разболтав там что-нибудь слабенькое. Наркота, теперь уже подкрепленная экстрасенсорной силой, сигнализировала человеку что-то вроде «так заебись, как здесь, уже не будет нигде». Но это — обычные люди. А Теру — экстрасенс, и все из начальства — а главное, Тоичиро, — об этом знали. Причем довольно сильный, что в этот раз вряд ли сыграет ему на руку. Сузуки не упустит возможности заманить кого-то с такими силами как у Теру к себе в штат сотрудников. Но я уже тогда понял, что в какой бы жопе ни находился этот пацан, он ни за какие шиши не пошел бы работать сюда — я тогда просто был в этом уверен. А те, кто отказывал в чем-то Сузуки Тоичиро, не было житья: в прямом и переносном смысле. И на все это дерьмо в лице преступной сети «Когтя» я обрек Теру в тот момент, как только ощутил его присутствие рядом с багажником своей рабочей машины. Легким дуновением из окна что забыли закрыть Все что остается мне — лишь приведением быть Я оказался прав — личность Ханазавы и правда заинтересовала босса. Ох, это было не к добру, и даже очень. Потому что Теру, конечно, вернулся в клуб, уже буквально через неделю. — Мне скучно дома, — пожал он тогда плечами. От его слов так и разило плохо прикрытой неуверенностью и смятением. Что же изменилось с нашей первой встречи и куда подевалась его безрассудное хамство? — Я же сказал, что ты вернешься, — скалился я слащаво, — ко мне все возвращаются. Я услышал, как он опустился на диван, и я протянул ему какой-то термоядерный коктейль с белым ромом. Рука его, которую я по нарочной неосторожности задел, была покрыта мурашками. — Так расскажи мне, почему же я сейчас все-таки здесь? А вот хуй его знал, почему он был здесь, на самом деле. Открою секрет: ту мерзотную процедуру превращения чужого сознания в собственную подстилку провести с Теру у меня в ту, самую первую, ночь, у меня не получилось. То есть, не совсем. И это, блять, тот исключительный раз, когда я радовался собственному проигрышу. Я выгораживал себя перед своей темной стороной мыслями, мол, какое веселье может быть в том, чьей воли ты хозяин? Но все же, проявление моего эгоизма и желания обладать не прошло бесследно. Часть моей силы все же застряла в ауре Теру, хоть он и мог избавиться от нее по собственной воле. После этого я стал читать настроение мальчишки как открытую книгу. Но вот оказывать влияние, слава Итачи, осталось за границами моих возможностей. — Ты же чувствуешь мою силу у себя в сознании, не строй из себя дурачка, — упрекнул я его, — Можешь избавиться от нее в любую минуту, — я шел на попятную, как мог. Но рассудок уже сладко спал, напоенный слабыми отговорками. — Ну ты говорил что-то там про цепь, — не обреченно, заинтересованно. Теру, блять, ну что ты творишь. Любопытство кошку сгубило. Мое или Теру — скорее, общее. Хорошо или нет, но я, даже сейчас, сидя за барной стойкой в большом общем баре и тыкая в лимон на дне стопки декоративным зонтиком, знаю, что у Теруки творится на душе. Никто и никогда не ответит мне, почему какой-то человек доверился мне, Шимазаки Рё. Да еще и не просто какой-то человек — а Теру. Я превратил себя в призрака собственной тени, но я же ещё и переделал изнанку Теру в старый дом с приведениями, покинув его. Её мучает жажда, это уже не шутки Она ловит мурашки и ей становится жутко Мы никогда не занимались любовью, но мы и не трахались тоже. Такого слова, чтобы обозначить то, чем мы занимались, вряд ли придумают люди в ближайшие тысячелетия. — Шимазаки, а как выглядит твоя темнота? — спрашивает меня Тэруки. Он вообще-то очень любопытный, но я вряд ли мог объяснить словами то, о чем он просил. Поэтому на следующий день у меня в квартире на холодном полу были разложены банки с красками, плотные бархатные ленты и, собственно, Теру. Он объяснил мне, где какая краска стоит слева направо, и я завязал ему глаза. — Не честно, что ты полностью одет: в костюме, рубашке, даже туфлях -, а я перед тобой полностью, — боже, блять, он смущается, засранец, — открыт. Хотя то, что я собирался ему «показать» и правда было интимнее всего того, что мы делали до этого (но все же, лучше не знать, что мы делали). — Я собираюсь открыться тебе сильнее, чем ты когда-либо сможешь сделать это для меня, даже если снимешь с себя кожу, — прохрипел сквозь сцепленные зубы я и наклонился к его шее, потянув носом. Теру тяжело вдохнул и облизнул шершавые губы. Я нагло врал — Теру уже подарил себя мне, я лишь старался за это как-то отплатить. Я провел носом под челюстью, прикусывая кожу. А потом опустил руку в огненно-рыжую краску — такую, какую я могу увидеть лишь на уровне ощущений, чтения испускаемых человеком волн, на животном или же наоборот, на космическом уровне — и широко, медленно и липко провел по низу живота Теру. Он мучительно воет наслаждающимся смертью зверем. Я вывожу, макая один палец в синюю краску, а другой — в черную, на его тонких руках и маленьких ладонях кандзи, которые никогда сам не видел. Я вылизываю внутреннюю сторону его бедра, закидывая его божественно длинные ноги себе на плечи, пачкаю чувствительную кожу под коленями тяжелым золотым. Теру трясет, подбрасывает, хотя ничего больше, чем просто прикосновения, я не позволяю себе. Пока. Он беспомощно шарит руками по моим плечам, но, спустившись к груди, задевает горячими пальцами холодный металл в моих сосках. Я связываю ему руки: — Не сбивай, — гортанно рычу я. Теруки горячо стонет и надрывно скулит, когда я, оставляю фиолетовый космос из красок на его скулах и такую же картину продолжаю писать уже следами от укусов и засосов на его шее. Я будто залезаю холодными руками ему под ребра, вскрывая грудную клетку, заливая внутренности белоснежным воском, но оставляя незакрашенную точку с левой сторону. Когда я вхожу в него, я опрокидываю его спиной в адскую темную палитру всех красок. Кончая, я рвано провожу дрожащими пальцами в области сердца, оставляя там алые языки пламени с голубоватыми кончиками. Наши налитые кровью сердца сейчас пылают так же, как сгорают демоны — в голубом костре зловонного серного облака. — Моя темнота выглядит как ты, Ханазава, — я первый раз называю его по фамилии. Уже потом, уходя, я оставляю у него на подоконнике скетчбук с черными страницами, который сам же Теру мне подарил. Там нарисовано все то, что я увидел в нем тогда — красно-рыжий огонь с темной изнанкой. Когда я взорву расцветет мой глаз и взойдет моя стая Она пройдет мимо тех, кто так и не понял, что их час не настанет Все случилось резко, но, сука, вполне ожидаемо. На ковре у Тоичиро меня ждал не то чтобы неприятный сюрприз — результат моего масштабнейшего проеба. К тому времени прошло уже около года, как я начал «обрабатывать» Теру — ну, босс так должен был думать. Кто кого обточил, тоже, конечно, вопрос на засыпку. Но не об этом. Я знал, что нож расплаты за неподчинение уже с точностью наемного киллера был брошен мне в спину. От меня требовалось лишь надеть бронежилет: не на себя, так на Теру. — Значит, сработаться у нашей организации с этим молодым человеком не получится, как думаешь, Рё? — нарочито-вежливо спрашивает босс. — Хотя, тебя, я так посмотрю, бесполезно об этом спрашивать. Ты же заинтересованное лицо, Рё-чан. Тем более, что ты-то с легкостью нашел точки соприкосновения с Ханазавой-куном. Ещё как нашли, хотел огрызнуться я. Теру сидел, пригвожденный к стулу так, что его хрипящее дыхание с трудом колебало воздух. — Не понимаю, о чем вы, — я говорил как всегда: тихо и повседневно-весело. Все нормально, да, все сейчас обойдется. Нихуя не обошлось, конечно же. Секунда — и в кабинет босса влетают верзилы, скручивающие Теруки, меня же бьет под дых сам Сузуки. Комнату наполняет звуки топота тяжелых ног и суеты, скрежет и тяжелые вздохи Теру — ослабление давления силы Тоичиро дало ему, наконец, вдохнуть. В воздухе стоял смрад суеты, непонимания, страха, злобы — и все, в основном, от телохранителей «Когтя» — но эта гремучая смесь была разбавлена тем, что я называю щепоткой сансё. Можно сказать, элемент неожиданности. Потому что я не был бы Шимазаки, если бы и тут не нашел себе повода устроить развлекательное шоу. Тем более, что Теру научил меня не искать легких путей. Я улыбнулся через боль, поднимая голову на Сузуки — я тоже не пальцем деланный. Шибата — начальник этого зверинца под названием охрана давно был под моим крылом. Возвращение старого долга пришлось как нельзя кстати: я взял в качестве платы за старые кредиты на пользование тех, кто «случайно» упустил бы Теру, загребая того в тонированный сан янг. Слабость босса в виде излишней самоуверенности тоже была мне на руку — в следующий раз будет проверять систему безопасности тщательнее. Хотя начнет он, блять, конечно же с меня. Но механизм сработал как надо — Теру был грамотно утерян по дороге туда, откуда, обычно, не возвращаются. Но это же мой мальчик, а для него — все самое лучшее, лишь с побочным эффектом в моем лице. Я чувствовал, как адреналин зашкаливал в крови, и тяжело было разобрать, мой ли собственный, или тот, что передается от Теру. Сузуки все еще сжимал мне горло, но уже не телекинезом — рукой, но все, что вертелось в моей голове: образ Теруки с заломленными руками, напуганного, но даже не разочарованного — предвкушающего, и застывшее в смешанных чувствах «Цирк уродов какой-то» на губах. О чем ты думаешь, когда закрываешься в душе? Твое тело дрожит, но ты ловишь на мысли, что хочется глубже. — Шимазаки, помнишь, я говорил, что это хорошо, что рад, мы оба с тобой уроды? Мы с тобой, блять, семья уродов, пойми уже наконец. Это голосовое сообщение я переслушал уже раз 9, но лишь попросил отвезти новый телефон и новую сим-карту на временную квартиру Теруки. Прятал я его от Сузуки? Я в это сам свято верил; только вот сам босс уже, со своей-то высоты, забыл про подростка, по ошибке забредшего в опасный район в логово к плохим взрослым дядям. Нож все же угодил мне в спину, распарывая мне кожу в районе лопаток и выковыривая кости, но, истекая кровью, я защитил того, за чью жизнь чувствовал ответственность и вину. Я прятал этого несносного мальчишку в первую очередь от себя самого. Потому что это не он случайно забрел не туда — это я его привел; он не попал не туда, а угодил, как раз-таки, точно в цель — в гадкое море смрада и пустого жестокого развлечения — в мой разум. Мог ли я после такого, как ни в чем не бывало появиться на пороге его квартиры, его внутреннего мира? Пока что — точно нет. Загнался я очень сильно — никаких, сука, простых широких дорог, лишь окольные пути в нормальную жизнь. Но я сижу за блядским столиком в клубе, где за мной установлена тотальная слежка, где даже за шаги прямо меня ждет расстрел, и мазохистично погружаюсь в себя. Я раскисаю в конец, а вообще-то, не имею права — пострадавший тут даже не я. Умом я понимаю, что нужно что-то делать, но у моего воспаленного подсознания сил осталось лишь на самобичевание. Меня бьет током — натуральная молния пронзает меня с головы до ног, как та, что гремела на улице в ночь нашего знакомства. Плюс нашей с Теру невольной связи в том, что ощущения это обостряло не на шутку. И сейчас я чувствую то, как у него подгибаются коленки на другом конце города. Как его длинные пальцы сейчас там, где вообще-то, трогаю его только я. В голове сирены рвут глотки, какого хуя ты наблюдаешь такое, Шимазаки, ты отвратителен. Да, я, блять, отвратителен, вообще список всех моих плохих черт составляют все христианские запреты и старый шумерский свод законов о том, чего делать нельзя. Но я не могу не воспользоваться тем, что дал мне сам Теру. Я не могу не чувствовать моего мальчика. Во мне самом будто бы бездна, из которой нужно выбраться на какой-никакой свет — к Теру. Хочешь сорвать на мне вещи и повторять лишь проснувшись, Твой падший ангел, чьи демоны рвутся наружу — Препод в универе предложил роль в каком-то мелком спектакле, что-то вроде самодеятельности, — рассказывает Теру, сидя у меня дома на высоком стуле, уплетая сильно пахнущий сырный рамен. Я скучаю по этим разговорам — таким, знаете, домашним. — Вот оно как, — я отпиваю большой глоток холодного кофе, заедая куском черного шоколада с кусочками чили, — и кого же ты будешь играть? Мне стоит начинать волноваться или наоборот, спешить брать у тебя автограф. — Ой, да ну тебя, — булькает Теру с набитым ртом, пыхтит — рамен горячий и громко засасывает кусок лапши в рот. — Я, вообще-то, буду играть архангела Михаила. — Ты есть сначала научись, сын божий, — смеюсь я, а Теру в отместку закидывает свои ноги мне на колени, — И ты, кстати, больше похож на Люцифера. Знаешь, у него тоже были светлые волосы? — Если я — Люцифер, то ты сама Тьма, — задумчиво тянет он, отодвигая от себя тарелку и соскакивая со стула. Он тянется к мои губам — от него пахнет домом. Горячим, может даже слишком, с вечно закрытыми дверьми, но домом для такого, как я. Он целует меня коротко и оборвано, но я задеваю клыком его нижнюю губу, оттягивая, вовлекаю его в замкнутый, острый поцелуй, больше походящий на спрятанный в железную клетку пожар. Я знаю, что от такого Теру не сможет пошевелиться, хотя я не держу его вовсе. Я будто наступаю ему на грудь, ломая себе ноги — мы оба колечимся. Наконец, отрываемся друг от друга. Теру выдыхает: — Точно, Тьма. — Но я же обещал показать тебе Рай, помнишь? Я не смог бы этого сделать, будь я ею. — я всегда был уверен, что не сделал для Теру ничего хорошего. Но. — Ты устроил мне рай в моем собственном Аду, разве это не лучшее, чего мог ждать Дьявол? — Теру тыкается носом мне в ключицу, его волосы, цветом как у Люцифера, щекочут мне нос. Я вскидываю брови: не то скептично, не то удивленно. — Тем более, что только Тьма может есть этот твой ужасный горький шоколад с чили в качестве десерта, — смеется он, лениво обнимая меня за шею. Я скучаю по этим разговорам — таким, знаете, домашним. Домашним разговорам между Люцифером и Тьмой. Я как приведение, что тебе мешает уснуть. И в твой день рождения помогу тебе свечи задуть Мы — семья уродов, и Теру прав — нам стоит держаться вместе. Наше уродство — врожденное, то одно, которое вылечить нельзя, но, может быть, мы вместе как-то смогли бы избавиться от всего остального. Легким дуновением из окна, что забыли закрыть Все, что остается мне — лишь приведением быть. Теру слушает отвратительно бессмысленный рэп, который я терпеть не могу. В моем клубе всегда играет режущая мозг электроника, в основном рвущие сердце песни IAMX. Но Теру бессовестный и бесцеремонный, сует свой наушник мне в ухо, и оттуда звучит глубоко и хрипло: — Отпусти меня в ночь, ты же знаешь, Что не в силах помочь, но страдаешь А потом «случайно» выдергивает наушник, смотрит выжидающе и хитро. Раз я не в силах помочь, то пойду в ночь за тобой. Я же там хозяин, в конце концов, Теру, ты это знаешь. Все, что остается мне — лишь по течению плыть. У меня, казалось бы, есть все — деньги, жизнь в кайф, психосила. Но я чувствую, что моя жизнь — кома, в которую я сам себя ввел. И я очнусь благодаря лишь одному лекарству, которое чуть не отравил своими же руками. Поэтому я стою сейчас с пачкой кофейного ричмонда и окисляющимся экстази во рту — звоню в дверь заныканной в глубине города квартиры. Я просыпаюсь под звук щелкающей затворки и тихих шагов. Целую с кисло-горьким привкусом — Теру морщится. — Ну что, птенчик, разгребешь со мной дерьмо, которое я наворотил? — выдыхаю я прямо в его лицо. Чувствую, как его губы сильнее растрескиваются в улыбке. Слова той самой песни скрипят из старой колонки в глубине его квартиры: «Видимо не могло быть у нас с тобой по-другому».